Я сам над собой насмеялся... Я сам над собой насмеялся И сам я себя обманул, Когда мог подумать, что в мире Есть что-нибудь кроме тебя. Лишь белая в белой одежде, Как в пеплуме древних богинь, Ты держишь хрустальную сферу В прозрачных и тонких перстах. А все океаны, все горы, Архангелы, люди, цветы — Они в. хрустале отразились Прозрачных девических глаз. Как странно подумать, что в мире Есть что-нибудь кроме тебя, Что сам я не только ночная Бессонная песнь о тебе. Но свет у тебя за плечами, Такой ослепительный свет, Там длинные пламени реют, Как два золотые крыла. СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ Акростих Аддис – Абеба, город роз На берегу ручьев прозрачных, Небесный див тебя принес, Алмазной, средь ущелий мрачных. Армидин сад. Там пилигрим Хранит обет любви неясной (Мы все склоняемся пред ним), Арозы душны, розы красны. Там смотрит в душу чей-то взор, Отравы полный и обманов, Всадах высоких сикомор, Аллеях сумрачных платанов. Акростих Ангел лег у края небосклона Наклонившись, удивлялся безднам: Новый мир был синим и беззвездным, Ад молчал, не слышалось ни стона. Алой крови робкое биение, Хрупких рук испуг и содроганье. Миру лав досталось в обладанье Ангела святое отраженье. Тесно в мире, пусть живет, мечтая Олюбви, о свете и о тени, Вужасе предвечном открывая Азбуку своих же откровений. К *** Если встретишь меня, не узнаешь. Назовут, едва ли припомнишь. Только раз говорил я с тобою, Только раз целовал твои руки. Но клянусь, – ты будешь моею, Даже если ты любишь другого, Даже если долгие годы Не удастся тебя мне встретить. Я клянусь тебе белым храмом, Что мы вместе видели на рассвете, В этом храме венчал нас незримо Серафим с пылающим взором. Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне, — В той пустыне, где горы вставали, Как твои молодые груди, И закаты в небе пылали, Как твои кровавые губы. О. Н. Арбениной
Я молчу – во взорах видно горе, Говорю – слова мои так злы! Ах! когда ж я вновь увижу море, Синие и пенные валы, Белый парус, белых, белых чаек Или ночью длинный лунный мост, Позабыв о прошлом и не чая Ничего в грядущем кроме звезд?! Видно, я суровому Нерею Мог когда-то очень угодить, Что теперь – его, и не умею Ни полей, ни леса полюбить. Боже, будь я самым сильным князем, Но живи от моря вдалеке, Я б наверно, повалившись наземь, Грыз ее и бил в слепой тоске. Когда я был влюблен... Когда я был влюблен (а я влюблен Всегда – в поэму, женщину иль запах), Мне захотелось воплотить свой сон Причудливей, чем Рим при грешных папах. Я нанял комнату с одним окном, Приют швеи, иссохшей над машинкой, Где верно жил облезлый старый гном, Питавшийся оброненной сардинкой. Я стол к стене придвинул, на комод Рядком поставил альманахи «Знанье», Открытки, так, чтоб даже готтентот В священное пришел негодованье. Она вошла свободно и легко, Потом остановилась изумленно, От ломовых в окне тряслось стекло, Будильник звякал злобно, однотонно. И я сказал: «Царица, вы одни Умели воплотить всю роскошь мира; Как розовые птицы, ваши дни, Влюбленность ваша – музыка клавира. – Ах, бог любви, загадочный поэт, Вас наградил совсем особой меркой, И нет таких, как вы…» Она в ответ Задумчиво кивала мне эгреткой. Я продолжал (и тупо за стеной Гудел напев надтреснутой шарманки): – «Мне хочется увидеть вас иной, С лицом забытой Богом гувернантки. «И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“ — Или еще: „Приди в мои объятья“ — О, сладкий холод грубого белья, И слезы, и поношенное платье». «А уходя, возьмите денег: мать У вас больна, иль вам нужны наряды… Как скучно все, мне хочется играть И вами, и собою, без пощады…» Она, прищурясь, поднялась в ответ, В глазах светились злоба и страданье: – «Да, это очень тонко, вы поэт, Но я к вам на минуту, до свиданья». Прелестницы, теперь я научен, Попробуйте прийти, и вы найдете Духи, цветы, старинный медальон, Обри Бердслея в строгом переплете. |
