Душа и тело Над городом плывет ночная тишь И каждый шорох делается глуше, А ты, душа, ты всё-таки молчишь, Помилуй, Боже, мраморные души. И отвечала мне душа моя, Как будто арфы дальние пропели: – Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле? – Безумная, я бросила мой дом, К иному устремясь великолепью. И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью. – Ах, я возненавидела любовь, Болезнь, которой все у вас подвластны, Которая туманит вновь и вновь Мир мне чужой, но стройный и прекрасный. – И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре, То это горе, мой надежный щит, Холодное презрительное горе. — Закат из золотого стал как медь, Покрылись облака зеленой ржою, И телу я сказал тогда: – Ответь На всё провозглашенное душою. — И тело мне ответило мое, Простое тело, но с горячей кровью: – Не знаю я, что значит бытие, Хотя и знаю, что зовут любовью. – Люблю в соленой плескаться волне, Прислушиваться к крикам ястребиным, Люблю на необъезженном коне Нестись по лугу, пахнущему тмином. И женщину люблю… Когда глаза Ее потупленные я целую, Я пьяно, будто близится гроза, Иль будто пью я воду ключевую. – Но я за всё, что взяло и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней. Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело, С вопросом, – кто же, вопрошатель, ты? — Душа предстала предо мной и тело. На них я взоры медленно вознес И милостиво дерзостным ответил: – Скажите мне, ужель разумен пес Который воет, если месяц светел? – Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья? – Меня, кто, словно древо Игдразиль, Пророс главою семью семь вселенных, И для очей которого, как пыль, Поля земные и поля блаженных? – Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье: А вы, вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья! Канцона первая
Закричал громогласно В сине-черную сонь На дворе моем красный И пернатый огонь. Ветер милый и вольный, Прилетевший с луны, Хлещет дерзко и больно По щекам тишины. И, вступая на кручи, Молодая заря Кормит жадные тучи Ячменем янтаря. В этот час я родился, В этот час и умру, И зато мне не снился Путь, ведущий к добру. И уста мои рады Целовать лишь одну, Ту, с которой не надо Улетать в вышину. Канцона вторая И совсем не в мире мы, а где-то На задворках мира средь теней, Сонно перелистывает лето Синие страницы ясных дней. Маятник старательный и грубый, Времени непризнанный жених, Заговорщицам секундам рубит Головы хорошенькие их. Так пыльна здесь каждая дорога, Каждый куст так хочет быть сухим, Что не приведет единорога Под уздцы к нам белый серафим. И в твоей лишь сокровенной грусти, Милая, есть огненный дурман, Что в проклятом этом захолустьи Точно ветер из далеких стран. Там, где всё сверканье, всё движенье, Пенье всё, – мы там с тобой живем. Здесь же только наше отраженье Полонил гниющий водоем. Подражанье персидскому Из-за слов твоих, как соловьи, Из-за слов твоих, как жемчуга, Звери дикие – слова мои, Шерсть на них, клыки у них, рога. Я ведь безумным стал, красавица. Ради щек твоих, ширазских роз, Краску щек моих утратил я, Ради золотых твоих волос Золото мое рассыпал я. Нагим и голым стал, красавица. Для того, чтоб посмотреть хоть раз, Бирюза – твой взор, или берилл, Семь ночей не закрывал я глаз, От дверей твоих не отходил. С глазами полными крови стал, красавица. Оттого что дома ты всегда, Я не выхожу из кабака, Оттого что честью ты горда, Тянется к ножу моя рука. Площадным негодяем стал, красавица. Если солнце есть и вечен Бог, То перешагнешь ты мой порог. |
