Флоренция О сердце, ты неблагодарно! Тебе – и розовый миндаль, И горы, вставшие над Арно, И запах трав, и в блеске даль. Но, тайновидец дней минувших, Твой взор мучительно следит Ряды в бездонном потонувших, Тебе завещанных обид. Тебе нужны слова иные. Иная, страшная пора. … Вот грозно стала Синьория, И перед нею два костра. Один, как шкура леопарда, Разнообразен, вечно нов. Там гибнет «Леда» Леонардо Средь благовоний и шелков. Другой, зловещий и тяжелый, Как подобравшийся дракон, Шипит: «Вотще Савонароллой Мой дом державный потрясен». Они ликуют, эти звери, А между них, потупя взгляд, Изгнанник бедный, Алигьери, Стопой неспешной сходит в Ад. Дездемона Когда вступила в спальню Дездемона, — Там было тихо, душно и темно, Лишь месяц любопытный к ней в окно Заглядывал с чужого небосклона. И страшный мавр со взорами дракона, Весь вечер пивший кипрское вино, К ней подошел, – он ждал ее давно, — Он не оценит девичьего стона. Напрасно с безысходною тоской Она ловила тонкою рукой Его стальные руки – было поздно. И, задыхаясь, думала она: «О, верно, в день, когда шумит война, Такой же он загадочный и грозный!» Ночью Скоро полночь, свеча догорела. О, заснуть бы, заснуть поскорей, Но смиряйся, проклятое тело, Перед волей мужскою моей. Как? Ты вновь прибегаешь к обману, Притворяешься тихим, но лишь Я забудусь, работать не стану, «Не могу, не хочу» – говоришь… Подожди, вот засну, и на утро, Чуть последняя канет звезда, Буду снова могуче и мудро, Как тогда, как в былые года. Полно. Греза, бесстыдная сводня, Одурманит тебя до утра, И ты скажешь, лениво зевая, Кулаками глаза протирая: – Я не буду работать сегодня, Надо было работать вчера. Надпись на переводе «Эмалей и камей» М. Л. Лозинскому Как путник, препоясав чресла, Идет к неведомой стране, Так ты, усевшись глубже в кресло, Поправишь на носу пенсне. И, не пленяясь блеском ложным, Хоть благосклонный, как всегда, Движеньем верно-осторожным Вдруг всунешь в книгу нож… тогда. Стихи великого Тео Тебя достойны одного. Новорожденному
Вот голос томительно звонок… Зовет меня голос войны, Но я рад, что еще ребенок Глотнул воздушной волны. Он будет ходить по дорогам И будет читать стихи, И он искупит пред Богом Многие наши грехи. Когда от народов, титанов Сразившихся, дрогнула твердь, И в грохоте барабанов, И в трубном рычании – смерть, — Лишь он сохраняет семя Грядущей мирной весны, Ему обещает время Осуществленные сны. Он будет любимец Бога, Он поймет свое торжество, Он должен. Мы бились много И страдали мы за него. Когда, изнемогши от муки... Когда, изнемогши от муки, Я больше ее не люблю, Какие-то бледные руки Ложатся на душу мою. И чьи-то печальные очи Зовут меня тихо назад, Во мраке остынувшей ночи Нездешней мольбою горят. И снова, рыдая от муки, Проклявши свое бытие, Целую я бледные руки И тихие очи ее. Мадригал полковой даме И как в раю магометанском Сонм гурий в розах и шелку, Так вы лейб-гвардии в уланском Ее Величества полку. Любовь Она не однажды всплывала В грязи городского канала, Где светят, длинны и тонки, Фонарные огоньки. Ее видали и в роще, Висящей на иве тощей, На иве, еще Дездемоной Оплаканной и прощенной. В каком-нибудь старом доме, На липкой красной соломе Ее находили люди С насквозь простреленной грудью. Но от этих ли превращений, Из-за рук, на которых кровь (Бедной жизни, бедных смущений), Мы разлюбим ее, Любовь? Я помню, я помню, носились тучи По небу желтому, как новая медь, И ты мне сказала: «Да, было бы лучше, Было бы лучше мне умереть». «Неправда», сказал я, «и этот ветер, И все, что было, рассеется сном, Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер, А завтра на утро мы все поймем.» И ты повторяла: «Боже, Боже!..» Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…» И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может, Нет, Он не может уже помочь!» |
