— Почему вы думаете, будто он что-то взял? — спросила Кунгурцева.

— Ну, для чего-то же он сюда приходил. Люди приходят домой, чтобы отсидеться, что-то оставить, либо что-то забрать. Отсиживаться наш Барышников очевидно не стал. Оставить что-либо каменная статуя не могла. Значит, он что-то взял. Эй, вот вы, господин, выглядывающий из-за косяка! Сколь хорошо вы знали господина Барышникова?

Из-за косяка вышел уже знакомый мне соломенноволосый парень и сказал, что знал Барышникова достаточно хорошо.

— В комнате у него бывать доводилось?

— Конечно, — кивнул парень. — Мы с ним эту комнату на двоих делили.

— Превосходно! — обрадовался Дмитриев. — Посмотрите-ка внимательно, что отсюда пропало?

Парень с сомнением посмотрел на обрушенные полки, разгромленную кровать и проломленный посередине письменный стол.

— Сложно сказать…

— Напрягитесь!

— Шкатулки нет как будто бы.

— Что за шкатулка?

— Да здесь, на полке стояла. Вещица простенькая, чёрного дерева, резная, на ключик запиралась.

— А в шкатулке что?

— Этого он не рассказывал, но я предполагаю сердечные дела. Краем глаза видел, что ночами он достаёт оттуда некие письма и с улыбкой перечитывает. А ещё там всякое.

— Потрудитесь излагать понятнее, какое такое всякое?

— Не знаю… Ленточка какая-то, штуки разные. Темно было, да и спал я…

— Любовь! — провозгласил Порфирий Петрович с таким видом и таким тоном, как будто придя домой к добропорядочному джентльмену, нашёл у него в каморке под лестницей лабораторию по производству метамфетамина и труп проститутки. — У господина Барышникова была дама сердца.

— Верно, была, — согласился сосед. — Кто такая — как ни бились, добыть от него не могли. Однако чувства испытывал серьёзные, думал даже отчисляться.

— Зачем? — не понял я.

— Хотелось как можно скорее что-то из себя представлять. У него в Барышниково родители, так думал ехать и дела принимать, чтобы, как она, значит, доучится — так он там уже твёрдо на ногах стоит. Есть, значит, куда жену привести.

— Потому и академический отпуск оформлял, — догадался я. — Не мог до конца решиться, оставил себе пути отхода. Разумный парень, нравится он мне.

— Оно же, знаете, — разсловоохотился сосед Барышникова, — стихийных магов — как собак нерезанных, уж простите. Никому особо не нужны. Если служба, так платят меньше, чем иным простолюдинам. И большого смысла в образовании нет. Так только, кураж один да предрассудки, что обязательно нужно образование получить. Ну, у кого, как у меня, за душой ничего — тем надо, а Барышникову-то зачем? Ему отец то же самое говорил, с самого начала, да Демьян сам противился. В город хотелось. А тут пожил — и вот, выкружилось следующим образом, значит.

— Ну и куда же может отправиться влюблённый юноша со шкатулкой, полной сентиментальной дребедени, осознавший свою каменность? — поставил перед нами риторический вопрос Порфирий Петрович.

Он полагал, что вопрос риторический. Я же его таковым не считал.

— Что ж, — сказал я, — действительно, куда же может направиться юноша в таком состоянии, как не к своей даме сердца.

— Её личность неизвестна, — напомнил Вадим Игоревич.

— Именно. В студенческой среде сохранить тайну невозможно. Им необходимо было место для встреч, свободное от досужих глаз.

— Лес? — предположила Стефания.

— Лес, — согласился я.

Мы пошли в лес. Там внезапно у Таньки случилось озарение, и она призвала своего енота, сообщив, что фамильяр, всего вероятнее, может идти по следу. Не обычному так магическому.

Енот Пафнутий, выслушав инструкции, и вправду бодро затрусил между деревьями, увлекая за собой всю нашу весёлую толпу, включая не обременённых никакой магией Порфирия Петровича и Янину Лобзиковну. Из каких соображений последняя бросила рабочее место, я вообще не понял, но спрашивать не стал.

Если бы я призвал Диль, она, должно быть, справилась бы ещё более эффективно, однако при таком скоплении непосвящённого народа я светить фамильярку не хотел. Енот увлекал нас в такие дебри, куда ни один человек в здравом уме бы не сунулся. Вскоре необходимость в проводнике отпала. Мы прекрасно видели след, оставленный големом. Следы в земле, ободранная кора, поломанные кусты. Вскоре показалась полянка с хижиной, верно, давно заброшенной — крыша просела, да и вообще строение выглядело чёрным и бесприютным. Голем сидел на крылечке, прижимая к сердцу шкатулку, и, должно быть, плакал: из каменных глаз текли ручейки песка.

Заметив нас, голем вскочил, отведя назад руку со шкатулкой. Всем своим видом он показывал, что готов сражаться за неё не на жизнь, а на смерть.

— Тише, всё хорошо, мы тебя не обидим! — внезапно вышла вперёд Татьяна. — Я всё понимаю. Мне можно не рассказывать, что это такое — чувствовать себя каменной среди живых людей, пытаться выразить простые человеческие чувства, но не иметь возможности…

Руки голема опустились, голова поникла. Танька подошла к нему ближе, как отважная дрессировщица, входящая в клетку свежепойманного льва. А Леонид фамильярно ткнул меня локтем в бок.

— О чём это она говорит, если не секрет?

— Секрет, — закатил я глаза. — Не взыщите.

— И в мыслях не было взыскивать. Просто подумал, вдруг не секрет.

Танька имела в виду то, что ей никак не удавалось признаться мне в любви, из-за чего она чувствовала себя какой-то неполноценной. Но знать об этом людям, выходящим за наш с ней тесный круг, было не обязательно.

— Вот так у нас и повелось, — закончил я рассказ.

Мы сидели в том самом кафе, куда однажды я ходил вместе с Фёдором Игнатьевичем. Только теперь летняя часть, разумеется, была закрытой, и мы заняли столик в помещении, взяв кофе и пирожных. Диль вернула мне кошелёк, и за всё рассчитывался я сам. Сам же и подвинул ей незаметным образом тарелку и чашку, чтобы снабдить их своей энергией.

— И он сейчас там? — уточнила Полина. — В на… В хижине?

— В вашей хижине, да, — кивнул я.

Девушка покраснела до корней волос.

— К-как вы догадались?

— Дедукция, интуиция, психология. Как вырвались из Барышниково?

— Солгала, что нужно уладить кое-какие дела в академии. А в действительности просто хотелось узнать, получилось ли у вас что-нибудь.

— Есть хорошие новости и плохие.

— Начните с плохих.

— У нас ничего не получилось.

— Ох…

— А хорошие следующие: с вами получится всенепременно. Выкопали мы таки один до отвращения простой, даже, я бы сказал, вульгарный ритуальчик…

Акакий Прощелыгин, студент факультета психокинетической магии, был горячо рекомендован мне на кафедре зельеварения, как невероятно талантливый в изготовлении магических препаратов человек, готовый работать за идею. За любую идею. Истинный человек искусства, он был рад уже самой возможности это искусство проявить. Подобно художнику, он мечтал писать выдающиеся полотна, однако не имел средств на кисти, краски и холсты, тем более не мог заплатить натурщику. В переводе на актуальную терминологию, ингредиенты для сколько-нибудь сложных зелий стоили дорого, а Акакий Прощелыгин по жизни сидел на мели, в результате чего обладал характером сложным и тяжёлым.

Кафедра зельеварения была в чём-то подобна моей родной кафедре магии мельчайших частиц. Она также не относилась по сути ни к одному факультету, однако была приписана к психокинетикам. Почему так получилось — загадка. Впрочем, если я возьмусь кому-то рассказывать, почему кафедра ММЧ вошла в состав стихийного факультета, мне тоже будет трудно. Ну, вошла и вошла. Нельзя, что ли? Потому что порядок должен быть, вот.

Акакий Прощелыгин являл собой болезненно бледного, худощавого длинноволосого субъекта с крючковатым носом и слезящимися красными глазами бесконечно утомлённого человека. Он взирал на вошедших к нему в лабораторию посетителей как будто бы сквозь толстое пуленепробиваемое стекло с односторонней прозрачностью. Внимательно ощупал взглядом меня, затем — Полину Лапшину. Причмокнув с непонятными целями губами, он потерял к нам интерес и продолжил переливать ярко-голубую жидкость из одной пробирки в другую, соизмеряясь с мерными отметками и шевеля губами.