— Саша! Я всё решила.

— Молодец, сколько получилось?

— Чего получилось?

— А чего ты решила?

— Насчёт замужества.

— Так-так! — уселся я поудобнее. — Излагай, внимательно тебя слушаю.

Все счастливые люди счастливы одинаково. Каждый несчастный человек, зараза такая, наизнанку вывернется, лишь бы испортить жизнь максимальному количеству людей вокруг себя. Вроде бы по законам физики подобное должно от подобного отталкиваться, а сочетаться, напротив, должны противоположности. Плюс тянется к минусу, и всё такое. Тот же принцип и в биологии работает. Мужское начало стремится к женскому, женское — к мужскому. Но есть ещё, знаете ли, среди нас такие личности, которые норовят сломать заведённый природой порядок вещей. Не хотят они притягиваться к противоположностям. Хотят весь мир уподобить себе, чтоб противоположностей вовсе не существовало. Потому и пакостят счастливым людям изо всех своих поганых сил, чтобы все, значит, были несчастными, чтобы у всех от злобушки-матушки зубы скрежетали, а рожи — чтоб зелёными были.

Так думал я, когда всё смешалось в доме Соровских. Я по природе своей очень сильно не люблю, когда в доме что-то мешается, и у меня условный рефлекс: уходить от трудностей в библиотеку. Тут у меня возник конфликт установок, поскольку любимая библиотека находилась, собственно, в доме Соровских. Поэтому я и ушёл оттуда в другую, не столь любимую, а всё ж таки библиотеку — в академическую. Стоял там, держа книгу в руках, в глубокой задумчивости, когда подошёл ко мне помощник библиотекаря некто Дмитриев, Порфирий Петрович, и рассказал этакую пакость, окончательно осложнив настроение, и без того небезупречное.

— Вы, Александр Николаевич, знакомы с господином Жидким, полагаю?

— Не припомню таких знакомств, господин Дмитриев. Все достойные господа, которым я имел честь быть представленным, обладали и обладают весьма твёрдой консистенцией. Если же вы намекаете на то, чтобы после работы пойти в кабак, если это такой эвфемизм — «познакомиться с господином Жидким» — то, знаете ли, мне нужно подумать. Положение моё сейчас настолько тяжёлое, что я готов ваше предложение рассмотреть всерьёз.

— Это фамилия такая. Фадей Фадеевич Жидкий, судебный обвинитель.

— А. Полагаю, догадался, о ком вы. С лица зелёный такой?

— Да-да-да, такой он и есть.

— Видал издалека, имел несчастье слушать его излияния по одному ничтожному поводу. Что сказать… Видно, что человек всей душой вкладывается, да в какую-то чушь, не заслуживающую внимания. Как будто искал всю жизнь некоей цели, Миссии с большой буквы, но в какой-то момент спохватился, что годочков уже за сорок, а кем хочет стать, когда вырастет, всё ещё не понятно. Расстроился, запил горькую, а потом, придя в себя, вцепился в ту ерунду, что подвернулась, и назначил её своей миссией. И понимает же в глубине души, что червяк, что в навозе ковыряется безо всякого толку, а открыто об этом сказать не может, ибо вся жизнь разрушится. Тычут его носом в сей неприглядный факт, а он лишь крысится и кусается погаными зубами, что потом прививаться приходится. Жалкий человек, жалко его. Все мы — заключённые в тюрьме, построенной собственным разумом. Но даже будучи в заключении, вести себя можно в высшей степени достойно, совершенно не обязательно доносить на товарищей по камере, выслуживаться перед администрацией, и уж совсем нет никакой необходимости творить непотребства у параши, будучи пусть даже и в активной позиции… Впрочем, я, кажется, увлёкся, как мне это свойственно; вы о чём сказать-то хотели?

— Да вы, Александр Николаевич, так хорошо этого Жидкого описали, что даже мне всплакнуть захотелось, поскольку частично узнал себя в вашем описании. Но до дела это не относится, вы правы. А суть в том, что вчера вечером означенный господин без предупреждения ко мне в гости нагрянул.

— Примите мои искренние соболезнования.

— Благодарю, принимаю. Если вкратце, то вы ему на хвост наступили, и он понимает, что наступили именно вы. Узнал, что я на вас зубы обломал, и пришёл консультироваться.

— Вы его проконсультировали, разумеется?

— Ну, разумеется. Дал понять, чтобы стоял до конца на своём, не отступался, и тогда его ждёт такой же светлый финал, как меня. Я вот, земную жизнь пройдя до половины, оказался помощником библиотекаря со смехотворным жалованьем. Полагаю, академии ещё и дворник не повредит.

— Тут вы правы, я сегодня утром заметил — грязно на территории, и листья эти, пожухлые, в кашу растоптанные… Оно бы прилично, когда золотая сухая осень, а когда вот такое, с сыростью — лучше уж честная серость брусчатки.

— Всё, что я сказать хотел — так это предупредить. Мешаться в эти дела я не стану, но вы в виду имейте. Жидкий — въедливый, он просто так руки не умоет. Всё раскопает, что можно и нельзя, и только тогда остановится, когда помрёт. Ну, или, до центра Земли дорывшись, убедится, что нет там ничего по его части, и тогда… Ну, тогда, наверное, от расстройства всё равно помрёт.

— Спасибо вам большое, Порфирий Петрович, я буду глубоко иметь в виду эту ситуацию. А теперь, не соблаговолите ли вы проводить меня к вашему непосредственному начальству, ибо есть у меня некоторые пусть и праздные, а всё ж таки бесконечно важные для меня вопросы.

Янина Лобзиковна сидела в глубине библиотечного зала не сказать, чтобы в личном кабинете, а просто за рабочим столом, заваленным книгами. На немногих свободных местах, а также на самих книгах стояли картотечные ящики. Госпожа библиотекарь с головой ушла в работу.

— Доброго счастья, уважаемая, — привлёк я к себе внимание. — Рассудите нас, пожалуйста.

— Кого это — вас? Здравствуйте, — удивилась Янина Лобзиковна, поскольку стоял я перед нею в одиночестве.

— Во мне сейчас два голоса спорят. Их и требуется рассудить. Один голос кричит: «Иди к врачу, зрение проверь!», а другой говорит ему в ответ: «Всё у тебя хорошо со зрением, это объективная реальность нам что-то странное показывает». Ежели по существу, то набрёл я в вашем великолепном царстве-государстве на одну весьма обширную полочку, целиком заставленную книгами вот такого типа. — Я показал глянцевую обложку романа Александра Бушкова «Охота на Пиранью». — Оформление чудно́е, диковинное, печать не наша, бумага странная, не говоря уж о том, что словеса внутри вовсе загадочные. Вертолёт там какой-то, другое всякое… А уж безнравственность-то…

— Ох, вы не знаете? — удивилась Янина Лобзиковна. — Да это же очень известный случай был лет пять назад.

— Я, понимаете ли, тогда в деревне жил…

— Да охотно понимаю, рассказываю. Жил в городе господин Кружалин, купец и известный меценат, много и для нашей академии сделал, очень он ей симпатизировал. А когда преставился, наследники у него в библиотеке обнаружили множество книг и, согласно завещанию, все их передали нам. В их числе обнаружились и вот эти… Вышло так, что господин Кружалин из иных миров книги брал.

— Разве же это разрешено? Не говоря о том, чтобы возможно…

— Как вам сказать… Возможность, говорят, есть. Волшебство это сложное, и все упоминания о нём изъяты и запрещены, даже говорить о нём не желательно. Однако прямого запрета на само волшебство не существует. Комиссия, конечно, была, все книги тщательно изучили. Студенты до них допускаются — только с седьмого курсу, по направлению от преподавателя. Некоторые работы пишут по иным мирам, им нужно.

— Так-таки никакие студенты не допускаются до седьмого курса?

— Н-нет…

— Да ладно вам. Мы с ней в одном доме живём, я не наврежу.

— Ну, вы же понимаете, что дочка ректора…

— О, я понимаю вас великолепнейшим образом. Значит, все эти книги она перечитала на первом курсе?

— Не то чтобы все. Подобные той, что вы в руке держите, её не интересовали. Больше про любовь…

— Очень интересно всё это, Янина Лобзиковна. Спасибо вам огромное за разъяснения. Почитаю, с вашего позволения, иномирную литературу, до сих пор такого в руки не попадалось.