— А вы, Вадим Игоревич, среди каторжников что делали?

— По службе мотался в те края… Случайно услышал.

Некоторое время я листал молча. Потом сказал:

— Нет.

— Что именно?

— Нет, не будет с Татьяной таких проблем. Она нерешительна, это правда, однако когда решится — то уже с тем и в гроб ляжет. Я в ней абсолютно уверен.

— Убеждаете нас или себя?

— Леонид! Вы уже обрящли что-нибудь?

— Нет-нет, обрящиваю.

— Вот и давайте, обрящивайте. Меньше слов — больше обрящивания.

Постепенно продуктивная работа стала напоминать ситуацию, описываемую известной сентенцией: «Смотрим в книгу — видим фигу». Мозги закипели, перегрелись и остановились не у меня одного, а у всех, это буквально чувствовалось.

— Идёмте, встряхнёмся, — вздохнул я, поднимаясь. Прогуляемся вокруг академии и обсудим ещё раз…

— Александр Николаевич! — послышался громкий голос, и мы увидели спешащих к нам Борю со Стефанией. — Александр Николаевич, беда!

— Может, хватит? — взмолился я. — Что ж у вас куда ни ткни — отовсюду беды лезут?

— Родители Барышникова приехали!

— В смысле? Зачем⁈

— Повидаться! В общежитие приехали, там их сюда направили, а мы их в вестибюле встретили и наврали, что в самом дальнем кабинете в восточном крыле занятие у пятого курса!

— Приплыли, — буркнул я и почесал переносицу. — Н-да… Ладно, что ж. Надо… Не знаю даже, что и надо. Пойду, поговорю с ними.

И тут послышался грохот и приглушенный вскрик.

— Да вы издеваетесь⁈ — заорал я, вместе со всеми кидаясь на звук.

В проходе между стеллажами мы обнаружили груду книг с торчащими из-под неё ногами. В силу юбки и чулок эти ноги никак не могли относиться к Порфирию Петровичу, а следовательно, принадлежали Янине Лобзиковне. Мы бросились было на помощь, но Дмитриев нас опередил. Он вылетел откуда-то, будто вовсе материализовался магическим образом, мгновенно расшвырял книги и затормошил начальницу.

— Эй-эй! — кричал он. — Янина Лобзиковна, вы мне это перестаньте! Очнитесь! — и, глубоко вдохнув, прильнул к её губам.

— Уважаемый, оставьте работу целителей — целителям! — зло выпалил Леонид, подойдя ближе. — Чего ради вы пытаетесь её надуть? Дама чрезмерно худа на ваш вкус?

Но даме, похоже, хватило и надувательства. Она закашляла, запищала, замахала рукой и, наконец, оглушительно чихнула. Села, крутя головой с широко раскрытыми глазами.

— Они сами! — сказала, с недоумением глядя на книги.

— В смысле?

— Я просто шла, а они полетели на меня! Одна за одной, как будто выпрыгивали!

— А раньше книги так себя не вели? — спросил я. — Магические всё же.

— Нет, раньше — никогда.

— Ну, значит, беда. Будем разбираться. Но не сейчас, сейчас у нас господа Барышниковы. Так, вы двое, ведите, показывайте, где там ваше самое дальнее крыло.

Барышниковы выглядели так, как, наверное, и должны выглядеть деревенские баре, пытающиеся в городе сойти за своих. Чрезмерно пышное платье у госпожи, монокль в глазу у господина, усы чуть не до плеч, цилиндр… В общем, такая, довольно каррикатурная парочка, даже по местным меркам. На них посматривали озадаченно, однако никто ничего не говорил, это было не принято.

Я привёл эту пару в свой кабинет. Не в мелчкочастичный, разумеется. Там бы у них обязательно возник вопрос, зачем я держу у себя статую их сына, и уже сегодня мне бы пришлось разговаривать с полицией. Привёл я их в кабинет декана факультета стихийной магии, коим я и являлся. Там их очень впечатлила секретарша, осенившая обоих крестным знамением. Начавшее было кипеть возмущение притихло, они согласились на чай. Разливал я сам. От секретарши толку никаково, а прилично одеть Диль мы так и не успели.

— Где же наш сын, Александр Николаевич? — спросила женщина неприятным скрипучим голосом.

— Вот как раз об этом я и хочу с вами поговорить. — Я сел за стол, сцепил руки перед собой и произвёл вздох человека, которому не хочется начинать разговор на тяжёлую тему, однако выбора нет. — Некоторое время назад ваш сын подал заявление на академический отпуск. Вам это известно?

— Разумеется, — с надменной интонацией сообщил мужчина и сделал глоток чая. — Мы его ждали почти неделю назад, однако он так и не явился. С чем, собственно, и связан наш визит.

— Понимаю. В заявлении он указал: «По семейным обстоятельствам». Вы не могли бы уточнить, что за обстоятельства?

— Молодой человек, к чему эти вопросы? — нахмурилась женщина и отставила чашку. — Это наши личные дела! Проявите уважение!

— Опять же понимаю. Однако видите ли, в чём дело. Я не только декан факультета стихийной магии, я ещё и веду в этой академии курс магии мельчайших частиц.

— К нашему сыну это не имеет никакого отношения!

— Имеет, он этот курс взялся посещать. И делал серьёзные успехи. Однако некоторое время назад что-то изменилось. Он резко изменил отношение к учёбе, сделался замкнут, угрюм. После чего подал это заявление, которое, признаюсь, я долго не подписывал. Понимаете, я за свою карьеру многажды видел такое. Молодой человек берёт академический отпуск, уходит, затем или не возвращается вовсе, или же возвращается, но, попав в другой коллектив, не может освоиться. Учёба идёт по наклонной. А ведь это — билет в жизнь, понимаете?

— Не драматизируйте, — поморщился мужчина. — Мы — весьма состоятельные помещики, и даже без образования наш сын не пропадёт. Где он?

Где он, где он… Прицепились! Не знаю я, где он. Думал, по ходу придумаю — не придумалось. Все мозги вскипятил над этими книгами дурацкими. Надо сейчас сию пару как-то осторожно убедить подождать в гостинице до завтра… Как будто нас это спасёт.

— Ваш сын… — начал было я, как вдруг мирное течение нашей беседы прервалось.

Из приёмной послышался шум, дверь распахнулась, и в кабинет влетела раскрасневшаяся и зарёванная Лапшина с криком:

— Это моя вина! Моя!!!

Когда я, наконец, собрался удовлетворить просьбу Диль и купить ей новую одежду, я столкнулся с неожиданными трудностями. Фёдор Игнатьевич сказал решительное нет. Это меня заинтриговало. Поскольку дело происходило в гостиной, я решительно подвинул стул и сел, преданно глядя снизу вверх на своего непосредственного начальника, который уже почти совсем приготовился стать моим тестем. Я ничего не сказал, но столь выразительно смотрел широко открытыми глазами, что Фёдор Игнатьевич догадался: от него ждут подробностей. И, вздохнув, изложил их:

— Александр Николаевич, ну как вы это себе представляете, право слово? Мы ведь условились фамильяра вашего не афишировать. Следовательно, вам придётся отправиться по магазинам с некой девушкой. Вас заметят, о вас заговорят. Персона вы, Александр Николаевич, известная, и факт вашей помолвки также секретом не является. Будут пересуды, которые не получится так просто остановить. Разумеется, на Татьяну они не повлияют, она ведь знает, что происходит, но общество может от вас отвернуться. А какими бы прогрессивными вы, молодые люди, ни являлись, общество всё равно означает силу и силу немалую. Вам в нём жить, Татьяне тоже.

Сказав всё это, Фёдор Игнатьевич опустился в кресло-качалку и тихонечко… закачался. Кресло было новым, мы его купили с Танькой в качестве презента, поскольку Фёдор Игнатьевич после всех треволнений, связанных с Барышниковым, стал каким-то старым и грустным, совершенно утратил кураж и даже не ругался, что Танька совершенно распоясалась и ходит ко мне спать чуть не каждую ночь. Она это объясняла необходимостью привыкать, и я, в целом, одобрял. С каждым разом она вела себя всё спокойнее, и вскоре без её в постели присутствия мне уже было как-то неуютно. Привыкаешь быстро обнимать перед сном что-то такое, тёплое, дышащее, прижимающее к твоим ногам свои босые ступни, всегда, разумеется, скрытые одеялом.

Поскольку до свадьбы мы строго-настрого условились не выходить за рамки благопристойности, в постели занимались преимущественно разговорами и чтением. Временами Танька силилась сказать мне, что любит, и обычно я под эти потуги засыпал, к её праведному гневу. Иногда напоминал, что если на этом месте у неё образовался столь серьёзный комплекс, а к психологам порядочные люди в этом мире не ходят, то я, со своей стороны, вообще не настаиваю. Я, со своей стороны, когда вижу, что девушка приходит ко мне спать каждую ночь, откровенно говорит о самом сокровенном, да к тому же ещё и собирается за меня замуж — прекрасно всё понимаю и без слов. Но Танька возражала, что это не для меня, а для неё, и она костьми ляжет, но до свадьбы во всём признается. Упорства у неё всегда было вагон и… и ещё вагон. Так что я на этом этапе демонстративно умывал руки.