— Вылезай.

Когда, подчиняясь моей мысли, из ямы лупанул земляной гейзер, даже Диль испугалась и шарахнулась.

— То есть, так можно было? — спросил я, заглядывая в эзотерическое отверстие.

— Вообще-то, это была магия воздуха… — не удержалась Диль от толики критического взгляда на мои достижения.

— Согласен, экзамен я бы не сдал, но результат-то вот!

— Вот, — согласилась Диль.

В следующий миг пошёл дождь из комьев земли. Он быстро закончился.

Яма оказалась даже глубже, чем надо. Я бросил на дно кипу чистых листов, прочитал заклинание шёпотом. Затем достал исписанные листы и прочитал ещё одно, скользя взглядом по строчкам. Диль крепко держала меня за плечо, готовясь отдать столько энергии, сколько потребуется.

Покончив с заклинанием, я начал читать написанный моей рукой текст:

— 'Я запер дверь палаты изнутри и, оглядев присутствующих, сказал:

— Ну что же, господа и дама. Сегодня мы сотворим настоящее чудо, о котором станем рассказывать нашим детям и внукам…'

Я запер дверь палаты изнутри и, оглядев присутствующих, сказал:

— Ну что же, господа и дама. Сегодня мы сотворим настоящее чудо, о котором станем рассказывать нашим детям и внукам. Вы готовы?

— Готовы, — проворчал Серебряков, в то время как остальные только кивнули, придавленные важностью момента.

Долго мы шли к этому всему. И по времени долго, и психологически. У Вадима Игоревича после конфуза на балу испортилось настроение и он превратился в затворника. Когда я попытался его навестить следующим утром, мне дали от ворот поворот в вежливой, но категорической форме.

Что же, я — человек простой, не обидчивый. Сказал Диль шпионить за Серебряковым и докладывать обо всех передвижениях. Пару дней он сидел дома, перемещаясь от своих покоев до столовой и обратно, потом не выдержал, схватил ружьё и пошёл на охоту в лес. Диль немедленно доложила и привела меня к нему.

Дичи в лесу Серебряков не обнаружил, может, и вовсе не умел её искать, посему просто бродил, понурив ружьё, в опасном одиночестве. Увидев меня, сказал безрадостным голосом:

— А, вы… Надсмехаться собираетесь?

— Над человеком с ружьём? Нет уж, увольте.

— Как вы меня отыскали? Неужели Анисий доложил?

— Знать не знаю никакого Анисия. Привело меня сюда, Вадим Игоревич, исключительно любящее сердце.

— Всё же надсмехаетесь…

— Ничуть не бывало. Вы, мне кажется, слишком уж близко к сердцу принимаете случившееся. Вам ведь даже не отказали. А собственно, даже если бы и отказали, не вижу трагедии и в этом. Мне представляется, что вам достаточно свистнуть, и к вам выстроится очередь из невест.

Измождённый одиночеством Серебряков сотворил из груди своей тяжкий вздох и совершенно повесил голову.

— В том-то и беда, Александр Николаевич, что сия очередь мне отнюдь не потребна. Татьяна Фёдоровна крепко завладела моим сердцем.

— Тяжёлый случай. Но всё одно — не стоит так переживать.

— Что она говорит?

Говорила Танька иногда много, иногда мало — по настроению. И всякий раз разное. Ничего конкретного мы с Дариной от неё добиться не смогли, хотя очень старались. Поэтому пришлось интерпретировать полученную информацию во всей её противоречивости.

— Молода она ещё, что ей сказать. Хочется романтики, приключений, отношений. Чтоб на балкон к ней влюблённый забирался, мурлыкая серенаду, а она бы смотрела на него перепуганными глазами и умоляла уйти, чтобы папа не узнал, а он бы отказывался и не уходил, а совсем даже наоборот, начал бы аккомпанировать себе на семиструнной гитаре. Мы-то с вами взрослые люди, нам хочется, чтобы дома была тёплая и уютная жена, с которой при случае не стыдно в свет выйти. А у неё совсем другие приоритеты эмоциональные.

— Вы серьёзно полагаете, что проблема в этом?

— Не то что полагаю, я это знаю. Сам, знаете ли, предпочитаю женщин постарше…

— Да уж, знаю.

— Но советовать этот путь не стану, ибо сердцу не прикажешь. У каждого человека сердце имеет свои склонности, а разум уж объясняет и оправдывает их таким образом, чтобы человек чувствовал свою правоту по отношению к заблуждающемуся человечеству.

— Признаться, я скучал по нашим глубокомысленным беседам.

— Вообразите, как скучает по глубокомысленным беседам господин Старцев.

— Ах, Господи, господин Старцев! Совсем из головы бедный старик вылетел. Появились какие-либо идеи?

Ещё как появились.

Старцев, правда, к тому времени из больницы успешно выписался по той простой причине, что никаких проблем по медицинской части у него не нашли. Ну, потерял сознание, ну, разделся. Однако ведь оделся и в сознание пришёл. Чего держать зазря человека? Он же целый декан факультета, у него там куча административки. Рутина, с которой он прекрасно справляется, будучи освобождённым полностью от академических часов.

Поэтому для продолжения обследований пришлось его возвращать в ту же палату, идти на некоторые конфликты с персоналом больницы, ведь там уже лежал кто-то другой. Но нам была нужна именно конкретная палата, поскольку Серебрякову дали разрешение пользоваться ментальной магией там и нигде больше. Такая вот зловредная бюрократия. Но — решили.

Повторили всю процедуру с прошлого раза, с той разницей, что теперь я передал не статичное состояние мозга Семёна Дмитриевича, а динамическое. «Записывали» в течение десяти минут. Всё это время Леонид исполнял перед Старцевым всякого рода эротические танцы, дабы спровоцировать у него разнообразные реакции. Рассказывал анекдоты, демонстрировал картинки, пел, плакал, даже вполне сносно исполнил гопака, крича при этом то по-петушиному, то по-козлиному. Старцев смотрел на всё это внимательно и молча. Столь же внимательно через приоткрытую дверь смотрели две медсестры.

Закончив запись, мы прогнали Старцева и положили на его место Леонида, как человека с предположительно нормально действующим мозгом. Медсёстры в этом сомневались, поэтому мы пригласили их в палату и заставили исполнять эротические танцы. Фигурально выражаясь, естественно. Девушки поначалу стеснялись, но потом затеяли танцевать с платочками, сцепившись локтями, спели несколько частушек. Когда в палату заглянул красноносый немолодой врач с бутылкой чего-то весёлого и начал не в лад подпевать, я поторопился прервать мероприятие, которое явно начинало сворачивать не туда.

Тем же вечером в доме у Кунгурцевой мы занимались аналитикой.

— Я, признаться, никогда не занималась аналитикой, — честно сказала Анна Савельевна, — однако с вами готова на любые эксперименты. Нужно как-то подготовиться?

— Задёрнем шторы, — сказал я. — Если кто увидит, разговоров будет…

Мы задёрнули шторы, я материализовал Диль. Анна Савельевна изобразила нам чаю и показала иллюзии. Сразу два голографических мозга висели в воздухе. Диль внимательно на них смотрела, слизывая с ложечки варенье. Ложечку держал я, дабы происходила передача энергии. Анна Савельевна просто пила чай, сосредоточенная на том, чтобы иллюзии не рассеивались.

Время от времени Диль просила повернуть мозги, увеличить, сменить ракурс, дать разрез. От её внимательного взгляда ничто не ускользало, а её начинённый информацией разум неумолимо приближался к разгадке.

— А что за переполох на днях был в библиотеке, Александр Николаевич? — спросила Кунгурцева, не сводя глаз с мозгов. — Я слышала краем уха, но ничего не успела понять.

— Переворот, смена власти. Я не сторонник экстремизма, поймите меня правильно, поэтому действую только наверняка. Экстремизм — это ведь когда не получилось. А когда получилось — это уже подвиг.

— Расскажите поподробнее, прошу вас.

Подробностей было не так уж и много. В понедельник утром я пошёл сразу в библиотеку, где застал омерзительную сцену. Библиотекарь — лысый мужчина лет пятидесяти с половиной, но пьянством доведший себя до такого состояния, что при беглом взгляде ему можно было дать все семьдесят, заботливо держал лестницу, прислонённую к книжному шкафу. На самом верху лестницы стояла Янина Лобзиковна и тянулась к труднодосягаемой полке.