Лаврентий быстро опустил взгляд.

— Во-вторых, я нигде и ни разу пока ещё ваш труд за свой не выдал. И могу этого не делать даже. Есть основания полагать, что в самом скором времени мне придётся общаться с людьми из правительства, заинтересованными в обсуждаемой нами дисциплине. Если вам угодно, я могу указать на вас, как на автора работы, с которой я начал освоение дисциплины.

Бекетов вскинул голову, посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых плескалось недоумение.

— Да, могу, мне несложно. Я покажу вашу работу, написанную вашей рукой. Назову ваше имя. К вам придут. Спросят, почему вы, написав столь интересный труд, так самоустранились от него. Спросят, как вообще вам пришла в голову идея взяться за эту работу.

Лаврентий втянул голову в плечи. Я не был ментальным магом, но прекрасно знал, о чём он сейчас думает. Гадает, как много я знаю.

— Вы сможете солгать, разумеется. Однако у Фёдора Игнатьевича осталось достаточно компромата на вас. И он его не замедлит предоставить. Тогда выяснится, что человек, претендующий на звание отца дисциплины национального значения, начал свой триумфальный путь с того, что опоил приворотным зельем и изнасиловал трёх однокурсниц, после чего едва не довёл до суицида студента, который попытался в это дело вмешаться.

— Всё было не так! — вскочил Лаврентий.

— Охотно понимаю.

— Я их не насиловал, они сами…

— Разумеется, сами — под приворотным-то зельем. Только вот для закона всё едино…

— Я хотел одну, но так получилось…

— Если получилось — разве можно отказаться.

— Да что бы вы понимали! Вы знаете, что это такое — когда девушка смотрит на вас влюблёнными глазами и снимает одежду⁈

— Очень, очень хорошо знаю. И даже легко могу в воображении умножить на три и эти глаза, и эти снятые одежды.

— А этот… Этот… Он погубить меня хотел! Мою репутацию, мою жизнь, в известном смысле…

— Негодяй, согласен. Вступился за честь дам. Кто же так делает-то. Поэтому вы и решили его наказать, погубить его жизнь в прямом смысле.

— Да вы ни черта не понимаете!

— Довольно, Лаврентий Михайлович. — Я тоже поднялся из кресла. — Мы с вами взрослые люди. По крайней мере, раз уж я говорю с человеком, который имел в одну ночь откровенную связь сразу с тремя дамами, я имею право полагать собеседника взрослым. В некоторых инфантильных кругах ведь половое соитие считается неким показателем взросления, а тут — сразу три. Фактически я беседую с умудрённым годами старцем, которому седины пока ещё не убелили виски. Чего вы хотели? Вызвать у меня чувство вины? Этого я вам не предоставлю. Посмотреть мне в глаза? Посмотрели. Аудиенцию можно заканчивать. Вы сами уничтожили свою жизнь и свою репутацию, но вам дали шанс откупиться. Вы его использовали. Вас не простили, но о вас забыли. О большем, мне кажется, и мечтать-то странно. Последнее слово от вас требуется. Сказать мне, что вы — автор работы или сослаться на анонимный источник?

— Сошлись на анонимном источнике, — закончил я той же ночью отчёт Фёдору Игнатьевичу.

Мы сидели дома в гостиной, перед камином, отдыхая после трудного дня.

— Несчастный глупец, — пробормотал Фёдор Игнатьевич.

— Почему вы тогда его прикрыли? Ну, помимо того, что вас интересовало новое направление.

— Да как вам сказать… Я ведь и сам был молод. Знаю, как это легко — переступить черту, особенно если в твоём распоряжении магия. Как Дариночка играет с огнем и сама не замечает, что начинается пожар. Содеянное кажется мелочью, но за эту мелочь требуют расплаты, которую ты считаешь несоизмеримой. Пытаешься избежать расплаты и делаешь всё ещё хуже… Разница между Лаврентием и сотней его сокурсников лишь в том, что он сделал, а остальные подумали. Сажать всех?.. Он молод и глуп, у него есть шанс вырасти и осознать, а пройдя каторгу — кем он станет?.. Я посчитал его достаточно наказанным. Его семья изрядно раскошелилась, по его гордости был нанесён сильнейший удар. Добавьте сюда ещё такую немаловажную вещь, как разбитое сердце. Он ведь нешуточно любил одну из тех трёх дам. Но после случившегося, разумеется, все шансы были похоронены. Я не сторонник карательных мер.

— И это говорит человек, который науськивал Дармидонта придушить меня подушкой. Просто за то, прошу заметить, что я оказался в вашем мире стараниями вашей же дочери!

Фёдор Игнатьевич помолчал в течение минуты, глядя в огонь. Потом сказал:

— Вы правы. Я — мразь. Оправдываться не стану, не ждите.

— Ну, одно нас с вами роднит. Я тоже не сторонник карательных мер и понимаю то состояние, в котором вы пребывали в начале нашего знакомства. На кону стояло будущее Татьяны, которое и так со всех сторон было под угрозой.

— Это не оправдание. Я поступил ничем не лучше Лаврентия.

— Гораздо лучше! Вы меня не насиловали и даже Дармидонта не заставляли. За одно это я вам по гроб жизни благодарен.

— Иногда — подчеркиваю, лишь иногда! — ваши выходящие за грань шутки действительно уместны и выражают нечто большее, нежели простое желание позубоскалить. Я благодарен, что вы не держите зла. Но поступок этот всё равно на моей совести чёрным пятном.

— К слову о пятнах, у меня тут одно белое. Чем закончилась сцена с Татьяной?

Когда мы с Лаврентием вышли из комнаты, не было уже ни Татьяны, ни Фёдора Игнатьевича. Серебряков тоже исчез. Я разыскал Анну Савельевну, и она немедленно попросила отвезти ее домой, что я и сделал. Уснула она уже в экипаже. Поэтому, уложив ее в постель, я спокойно вернулся к себе, где и застал бодрствующего Фёдора Игнатьевича в гостиной у камина.

— Ничем, как и всё в этой жизни, — философски ответил он. — Татьяна растерялась и убежала. Я последовал за ней. Несчастная девочка в совершенном раздрае.

— А вы как будто не расстроены.

— Я, Александр Николаевич, за последние дни уже столько переживал, что теперь, мне кажется, уже вовсе не могу испытывать ничего. Татьяна жива, и это прекрасно. Она никак не опорочила себя. Остальное… устроится как-нибудь.

— Вы проникаетесь моими взглядами на жизнь.

— Ну, что ж, они, правду сказать, весьма разумны.

— Знаете, когда я только перенёсся сюда, мы с вашей дочерью легко нашли общий язык, а теперь мне как будто бы проще с вами. Вот, пугаюсь немного. Это что же, я взрослею, что ли?

— Все мы взрослеем, Александр Николаевич, и — быстро. Осень располагает… Пойду спать, чего и вам желаю.

Фёдор Игнатьевич ушёл. Вместо него появилась Диль. И сказала с задумчивым видом:

— Приборы не продаются.

— Что? Какие приборы?

— Для измерения магии. Производят их штучно и лишь по специальному заказу. Все строго подотчётны. Придётся красть, либо действовать наобум.

— Красть то, что изготавливается штучно и строго подотчётно — безумие. У нас и так библиотека запрещёнкой набита.

— Согласна. Также нельзя забывать и о морально-нравственной стороне вопроса.

— Как раз хотел о ней напомнить. Ну так что, как там бумагу-то нужную для колдовства сделать?

Делать бумагу не пришлось. Годилась любая, но её нужно было подготовить. А именно — с произнесением соответствующих заклинаний опустить на дно ямы. Яма должна быть глубиной в рост мага Ананке. Через трое суток бумагу полагалось выкопать, и она считалась готовой к употреблению.

Однако был и ещё один нюанс. Если эффект нужен поскорее, то можно «срезать угол». Написать все, что хочешь исполнить, сразу же и закопать уже исписанную бумагу. Тогда она за три дня исчезнет, а написанное — исполнится. Но если хочешь запас бумаги на будущее, то зарывать необходимо чистую.

Я, разумеется, решил прибить двух зайцев одной лопатой.

— Хозяин, ты же изучаешь стихийную магию…

— Да, Диль, — сказал я, опираясь на ту самую лопату, которой пока ещё не подвернулся ни один заяц.

— Зачем копать землю руками?

— Я делаю относительные успехи только в огненной магии.

— Ну а я тебе на что?

— Что предлагаешь?