— Готовы? — спросил Серебряков.

— Готов, — вздохнул я и взял один из пистолетов. — Ну что за выкрутасы судьбы? Я ведь хотел магическую дуэль.

— Кстати говоря, почему именно магическую?

— Да я стрелять не умею, если честно. Ни разу не доводилось.

— Ну вот… Теперь я, значит, убью соперника, который не только мне дорог, но, ко всему, ещё и не может оказать мне подобающее сопротивление… Как тяжело на душе, какой страшный груз лежит на ней… А какой будет! Нет, я прошу, Александр Николаевич, окажите мне честь, избавьте меня от этого. Стреляйте первым и дважды. С трёх шагов, не промахнётесь.

— Это бечестно и безумно, я на такое не пойду. Давайте бросим жребий! Кто вообще кого вызывал, я не понимаю?

— Этого мы, к сожалению, не знаем. Однако я настаиваю…

— Но я и сам настаиваю!

— Я настаиваю гораздо сильнее.

— То есть, по-вашему, я и настоять-то как следует не могу?

— Да что же вы меня злите, Александр Николаевич⁈

— Злитесь-злитесь, правильно. Убивайте меня полностью!

— Вынуждаете так поступить! Но злость облегчит лишь один момент, после которого останется вечность терзаний…

— Хорошо, я выстрелю первым.

— Это поступок настоящего друга и человека чести.

— С трёх шагов?

— С трёх. Прямо здесь, если мы куда-то пойдём, то, боюсь, я не выдержу этого страшного напряжения. Вот тут, да. Разворачиваемся. Три шага, поворот. Прощайте, Александр Николаевич.

— И вы прощайте, Вадим Игоревич.

В этот момент распахнулась дверь, и в кабинет, пыхтя под тяжкой ношей, ввалился любимый слуга Вадима Игоревича.

— Анисий! — воскликнул тот со смесью облегчения и раздражения. — Ты что тут забыл?

Анисий бахнул на стол причудливо брякнувший свёрток, который тащил за спиной, ухнул и немедленно возмутился:

— Что значит, «что забыл»? Вы же, господин хороший, сами мне намедни велели собрать всю вашу коллекцию оружия и принести сюда.

— Правда?..

— Натуральнейшим образом, вот, узрите-с.

Анисий размотал завязки и откинул тряпку. Под ней оказалась прорва ружей, сабель, пистолетов и прочего добра.

— З-зачем? — Вадим Игоревич начал заикаться.

— Как так — «зачем»? — ещё больше удивился Анисий. — В дар Александру Николаевичу, в знак перемирия. Сами дуэльные пистолеты схватили, молоток и гвозди, чтобы всё к его приходу красиво декорировать. Вы уж простите, я, наверно, поздно пришёл, сюрприза не получается. Да только пока в ночи, аки тать, всё это добро со стены снимал, ваша почтенная матушка, привлечённая шумом, подкралась и огорошила меня канделябром. Разумеется, пока пребывал без сознания, связали, кляп воткнули, была полиция. Благо, позволили объясниться! Так что — вот. И обладаю теперь, ко всему, шишкой.

Смотреть друг другу в глаза нам было стыдно. Мы смотрели в пол.

— Да что ж это за шуточки со стороны судьбы отвратительные⁈ — психанул Серебряков и швырнул пистолет на пол.

Пистолет выстрелил, пуля ударила куда-то в плинтус, поднялось облачко сизого дыма. А в дверь ввалился бледный, как таблетка анальгина, Фёдор Игнатьевич.

— Сгною! — пролепетал он грозным лепетом. — На каторгу. По этапу. Негодяй!

Тут мы все забыли об инциденте, схватили несчастного Фёдора Игнатьевича, усадили его на диван. Анисий распахнул окно. Я принялся обмахивать господина ректора завещанием Вадима Игоревича.

Так всё и закончилось. Правда, ко всему, оказалось, что гвозди Серебряков наколотил в стену криво, как попало, а половину по неумению вовсе загнул. Мы оставили Анисия переделывать и удалились. Фёдор Игнатьевич к тому времени пришёл в себя. По дороге наткнулись на освободившегося Леонида, который очень нам обрадовался и напомнил о пациенте. К пациенту мы пришли на другой день после обеда. Там-то всё самое жуткое и произошло…

— Только веди себя прилично, чтобы я за тебя не краснел.

— Саша, тебе никогда не придётся за меня краснеть, я получила хорошее воспитание и, пусть до сих пор это не было очевидно тебе, но я действительно умею вести себя достойнейшим образом в любом, даже самом высшем обществе.

— Нет, нет, нет! Всё не так!

— Что не так?

— Ты должна была разозлиться! Фыркнуть на меня. Сказать, что это мне нужно вести себя прилично.

— Ну что ты… Это всё такой детский сад. Надеюсь, госпоже Серебряковой понравится мой пирог.

— Тань, ты вообще помнишь, зачем мы к ней едем?

— Ох, Господи, совершенно вылетело из головы… Несчастная женщина.

— Как может вылететь из головы такое⁈ Впрочем, чему я удивляюсь. С твоей головой такое сотворили, что дай боже, если порядочный менталист сумеет всё починить.

— Саша, я уже тысячу раз тебе сказала, что с моей головой всё в порядке. Мне просто давно пора было осознать себя взрослой. И я почти готова. Да, я думаю, что готова.

— К чему⁈

— Сказать…

— Эм… Что сказать? С Серебряковой я поговорю сам, а ты протягивай пирог и излучай сочувствие.

— Не об этом. То, что произошло тем утром… Я смогу, у меня получится. Саша, я тебя… Я…

Я закрыл лицо ладонями и заплакал. Беззвучно и без слёз. Хотелось вслед за Фёдором Игнатьевичем воскликнуть: «Я живу в сумасшедшем доме!» — но я не позволял себе упаднических настроений. Не настолько же я стар, в конце-то концов! Просто нужно решать проблемы по одной. Сначала — Серебряковы. Потом — Соровские. И уже в третью очередь этот самый злополучный коматозник, из-за которого всё пошло наперекосяк.

Диалог происходил в наёмном экипаже, который влёк меня с Танькой к дому Серебряковых, где нам предстояло довести до сердечного приступа ни в чём не повинную женщину.

— Я… Я т-т-те… т-т-теб-б-бя… Ну я же репетировала перед зеркалом, у меня получалось!

Я покосился на Таньку, но лица её толком не разглядел — на улице уже стемнело. Возможно, и к счастью, а то испугался бы за неё. Как она краснеет, я прекрасно представляю.

— Ясное дело. В зеркале ты себя видела, а тут я. Если бы я себя увидел, у меня б тоже язык к нёбу примёрз. Глядя на что-то, подобное тебе, сказать «Я тебя люблю» гораздо проще.

— Не пойму, как у тебя это так легко получается?

— Просто нет у тебя ко мне никакой любви, хватит сочинять! Потому и язык не поворачивается.

Танька немного подумала и зашла с козырей:

— А у тебя, значит, есть? Раз ты так легко и уже второй раз…

— Господи…

— Нет, Саша, ты знаешь, мне кажется, ты ошибаешься. В книжках пишут, что совсем наоборот: когда чувства истинные и сильные, признаться очень трудно. Мне нужно растоптать останки своей гордости, и тогда…

— Не на-а-а-адо! — взвыл я.

Экипаж остановился, качнулся — извозчик спрыгнул на землю и открыл дверь.

— Приехали? — спросил я.

— Ни, — мотнул головой силуэт. — Ты пошто барыню обижаешь?

— Кого? Чего? Никто никого не обижает, езжай дальше, пожалуйста.

— А чего же она так воет тогда? Постыдился бы, барин! Средь бела дня барыню насильничать.

— Во-первых, сейчас уже почти ночь…

— Лю-у-уди! Насилят! На помощь!

— Так, всё, — сказал я. — Это уже Эребор, как говорила одна моя хорошая знакомая. Вылазь!

Я сам выпрыгнул наружу, оттолкнув извозчика, и протянул руку Таньке. Та, здраво оценив обстановку, подчинилась. Мы быстро пошли по дороге. Внутри у меня клокотало. Очень хотелось высказать Таньке многое.

— Саша, я так во всём этом виновата…

— Танька, хватит. Я никогда вот за такое вот за… Кгхм. Вот на таком вот — никогда, ни за что не женюсь, хоть тупой ножовкой режь.

— Значит ли это, что если я перестану держать себя в руках и следить за своим поведением в твоём присутствии, ты на мне женишься?

— Я, Таня, пока что очень хочу тебя придушить, так нежно-нежно. А потом закопать в ямку. В тёмном-тёмном лесу.

— Это звучит так романтично… У меня слёзы навернулись.

Она хлюпнула носом.

Я ускорил шаг. Плакать на ходу — та ещё задача. Танька не справилась. Скоро хлюпать прекратила, а потом мы и вовсе пришли.