Но, как говорится, не долго музыка играла. Отдохнувшие после тяжелейших боёв и пополнившиеся людьми и техникой части и соединения расквартированного в городе и области бывшего Донского фронта остро нужны на фронте, обстановка требует, и уже началась их плановая передислокация на другие участки. Это сразу же самым отрицательным образом отразится на темпах и качестве восстановительных работ в городе, и мне надо как-то умудриться заместить их кем-то и чем-то, найти замену солдатам. Но где взять людей, это большой вопрос.

В конторе горстройтреста была тишина, относительная конечно. Она по определению не может быть абсолютной в достаточно большом городе, даже в таком разрушенном как Сталинград.

Всё-таки Кировский район прилично уцелел, тем более что недалеко ГРЭС и судоверфь, а на них жизнь в буквальном смысле кипит, работа идёт круглые сутки без остановки. Тут восстановительные работы идут полным ходом, это видно и слышно даже на расстоянии.

А вот в конторе треста, с которым мне надо незамедлительно разворачивать кипучую деятельность, никого не было. Так мне показалось в тот момент, когда я вошёл в его двери. Достаточно длинный коридор и закрытые на замок двери нескольких кабинетов. На одной из дверей висела покоцанная табличка «Бухгалтерия», на другой просто цифра «2», ещё на одной ничего не было, просто массивная дубовая дверь с потёртой краской.

Коридор был обычным не узким, но и нешироким, стены выкрашены в какой-то неопределённый бежево-коричневый цвет и ободранный простой деревянный пол. Пахло застарелой пылью, табачным дымом и чем-то ещё, чего я не мог определить, возможно, просто тем запахом старых учреждений, который въедается в стены за годы работы.

И войной. Я не могу его описать, но он в разрушенном Сталинграде его нет, там просто запах разрухи. А здесь именно запах войны, ощущение какого-то начавшегося ужаса.

Я озадаченно остановился, не зная, что предпринять. Постоял секунд тридцать, прислушиваясь. Но в этот момент из конца коридора раздался звук, напоминающий треск печатной машинки, когда на ней работает очень опытная машинистка. Этот звук мне конечно был знаком, но не настолько, чтобы его сразу услышать и понять.

Детдомовец, а потом боец и командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии с печатными машинками сталкивался не очень часто, инструктор горкома партии тоже ещё не успел привыкнуть к нему, а заслуженный строитель России просто забыл за давностью лет. Но память Сергея Михайловича всё же подсказала, что это именно она, и я медленно пошёл на звук, опираясь на трость.

Я медленно пошёл по коридору и обнаружил, что он поворачивает налево и сразу же упирается в закрытую дверь, из-за которой и раздавался звук работающей пишущей машинки, размеренный и ритмичный, с редкими паузами, когда машинистка, видимо, сверялась с оригиналом текста или обдумывала формулировку.

Я толкнул дверь, и она со скрипом открылась, её петли явно давно не смазывали или скорее всего им уже никакая смазка не могла помочь. Пишущая машинка сразу же умолкла, и наступила тишина.

Прямо передо мной с широким окном за спиной с видом на великую русскую реку сидела худая, высохшая женщина с пучком редких полуседых волос на голове, совершенно неопределённого возраста. Ей возможно сорока может пятьдесят или даже шестьдесят, война и разруха состарили многих раньше времени. Лицо было всё в глубоких морщинах, кожа землистого цвета, под глазами тёмные круги. Одета она была в какую-то выцветшую синюю кофту, явно перелицованную не один раз, воротничок которой пожелтел от времени.

На столе перед ней стояла какая-то древняя пишущая машинка, чёрная, с облупившейся краской на корпусе, клавиши стёрлись от многолетнего использования. Рядом лежало три стопки бумаг: одна, самая маленькая, вероятно то, что уже было напечатано, беря листы из более увесистой стопки с каким-то рукописным текстом, явно написанным быстро и не слишком разборчиво. Третья стопка была самая большая. Это были чистые листы, совершенно привычного мне формата А4, который сейчас, в апреле сорок третьего года, называется просто формат 4.

Слева от неё была закрытая дверь, а справа открытая в какой-то кабинет, из которого раздавались тихие голоса: мужской, низкий и хрипловатый, и женский, высокий и напряжённый. О чем шел разговор я не понял, вроде прозвучали слова накладные, поставки кирпича и цемент.

Машинистка в момент моего появления замерла с руками, поднятыми над клавиатурой, пальцы её застыли в воздухе. После короткой секундной паузы, во время которых она окинула меня взглядом и с дрожью в голосе спросила:

— Товарищ, вы по какому вопросу?

По тому, какой взгляд был брошен на мою трость, я понял, что она наверняка уже догадалась, кто перед ней и по какому вопросу. В её глазах мелькнул страх, смешанный с любопытством. Видимо, мой визит был ожидаем, и новости обо мне уже дошли до этого кабинета.

Я достал служебное удостоверение и показал его секретарю, развернув книжецу так, чтобы она могла прочитать все данные.

В том, что это приёмная управляющего треста, который наверняка разговаривает с кем-то в кабинете с открытой дверью, уверенность у меня была стопроцентная. Эта несчастная и забитая женщина, а это у неё было написано на изможденном лице, является секретарём, привратником, который в хорошие времена должен решить, пускать ли посетителя к начальству или отправить восвояси с отпиской.

— Мне нужен товарищ Беляев Сидор Кузьмич, управляющий Сталинградским Горстройтрестом, — произнёс я ровным тоном, стараясь звучать официально, но не угрожающе.

Секретарь сделала судорожный глоток, но ответить не успела. В дверях кабинета появился человек, среднего роста, широкоплечий, с коротко стриженными почти седыми волосами, и спокойным, ровным, без каких-либо эмоций голосом сказал:

— Я Беляев, слушаю вас.

Я молча показал ему своё удостоверение, и управляющий, мельком глянув на него, уже явно зная, кого ожидать, посторонился, пропуская меня в свой кабинет. Движение его было вежливым, но в нём не чувствовалось ни подобострастия, ни враждебности, просто деловое приглашение войти.

Ему было, наверное, лет пятьдесят. На нём была военная форма довоенного образца, гимнастёрка защитного цвета с карманами на груди, потёртая, но чистая и аккуратная. Знаков отличия в выгоревших петлицах не было, но я понял, что на них следы двух шпал, то есть он был майором. На груди был след от ордена, вероятнее всего от «Красного Знамени», по форме следа это вполне можно определить. Коротко подстриженные волосы не производили впечатления естественной седины, она такой бывает от пережитого. Лицо было спокойным, даже усталым, со множеством мелких морщин вокруг глаз и рта.

Но главное в его внешности было другое, что поразило меня так, что мне стало трудно дышать, в груди сжалось что-то, и я на секунду почувствовал головокружение. Это была та самая мгновенная связь между людьми, прошедшими через одно и то же испытание.

У управляющего городским строительным трестом не было правой руки, пустой почти от правого плеча рукав кителя был аккуратно заправлен за пояс, закреплён там английской булавкой. Он вероятно был хорошо информирован о моей персоне, потому что сразу посмотрел на мою раненую ногу и трость, которая была у меня в руках. В его взгляде не было жалости, только понимание и молчаливое признание общности судьбы.

— Вы, Георгий Васильевич, здесь в Сталинграде получили? — Беляев кивком головы показал на мою ногу, когда мы вошли в кабинет.

— Да, ротой у Родимцева командовал, — ответил я, оглядывая помещение.

Кабинет был достаточно большим, не меньше тридцати метров с высокими потолками. Одно большое окно выходило на Волгу. Вдоль задней стены стоял массивный письменный стол, заваленный папками, чертежами и кипами бумаг. Перпендикулярно к нему, стоял длинный стол для совещаний, метра три длиной, покрытый зелёным сукном, местами протёртым до основы. На боковой стене, напротив окна висели карты города, довоенная и современная, выполненная от руки, с большим количеством разноцветных отметок.