— Мы не забыли, — твердо ответил Ойгон. — Слово шамана — нерушимо.

Он положил свою сухую, теплую руку на плечо Инсина.

— Твоя сестра и ее воин уже ждут. Мы подготовили все, что нужно для ритуала. Погребальные носилки, белые саваны, травы для очищения и дары для духов-проводников. Племя окажет им все почести, достойные наших лучших воинов.

Ойгон посмотрел на небо, где уже зажглись первые звезды.

— Эта ночь еще будет шумной. Наши люди будут праздновать возвращение Кейты. Но как только луна достигнет середины своего пути и в айыле все стихнет, мы отправимся к Скалам Плачущей Верблюдицы. Там, на нейтральной земле, мы проводим их души в Верхний мир. Вместе, как и было обещано.

Инсин почувствовал, как огромный груз, давивший на его плечи, немного ослаб. Его миссия была почти выполнена. Он спас Кейту и он сможет исполнить последнюю волю своей сестры. Что будет дальше, юноша не знал. Но в эту минуту, стоя рядом с мудрым стариком из шаманского племени, он впервые за долгое время почувствовал не одиночество, а проблеск надежды. Надежды на то, что даже в самом темном лесу можно найти понимание.

Они стояли в тишине, нарушаемой лишь далекими отголосками праздника. Ойгон не уходил — старейшина смотрел на Инсина, и его мудрые, чуть выцветшие глаза, казалось, видели не только юношу, стоящего перед ним, но и всю ту бурю, что бушевала в его душе.

— Скажи мне, дитя. — произнес он наконец, и его голос был тихим, почти отеческим. — Это перемирие… вся эта история с дарами… Часть какого-то плана твоего отца?

Вопрос был задан не в лоб, а мягко, почти невзначай. Но в нем была вся проницательность старого шамана, привыкшего читать не слова, а души. Словно он знал, что именно этот вопрос терзает Инсина больше всего. Словно он давал ему разрешение, безопасное пространство, чтобы наконец-то высказать то, чем нельзя было поделиться ни с кем. Уж тем более со своим народом, где любое сомнение в воле хана было равносильно измене.

Инсин вздрогнул. Он посмотрел на старика, на его спокойное, морщинистое лицо, и почувствовал, как стена, которую он так старательно выстраивал внутри себя, готова рухнуть. Ему не нужны были доказательства, он не строил предположений. Уверенность, холодная и горькая, била в воине ключом.

— План? — юноша горько усмехнулся, и в его голосе прозвучала вся боль последних двух дней. — Почтенный, то, что задумал мой отец — это нечто большее, чем просто план.

Вздохнув, он отошел от частокола и начал мерить шагами небольшое пространство, вытаптывая траву. Инсин говорил, и слова, которые он так долго держал в себе, хлынули наружу.

— Мой отец, Хулан-хан, — юноша остановился и посмотрел на Ойгона, — он всю свою жизнь шел к этой войне. Всю свою сознательную жизнь. Великая Сушь — это не причина, это лишь повод. Он годами копил силы, заключал союзы, изучал ваши земли. Отец был одержим идеей покорить север! Эта мысль была его воздухом, его хлебом. Он считал вас, ваш народ, главной преградой на пути к величию нашей орды. Презирал вашу магию, потому что не мог ее контролировать. Ненавидел ваш лес, потому что не мог его покорить.

Инсин снова зашагал, его голос стал ниже, напряженнее.

— И вот, когда все было готово, когда тысяча лучших воинов ждала лишь одного его слова, чтобы обрушиться на вас, как лавина… все меняется. За одну ночь. Он, который никогда не менял своих решений, который скорее бы умер, чем признал свою неправоту, вдруг говорит о мире. О перемирии! Отец, который считал любую просьбу проявлением слабости, посылает меня просить вас о помощи в похоронах. — степной воин остановился и посмотрел на свои руки. — Вы думаете, это раскаяние? Прозрение? Нет, это очевидная ложь. Холодная, продуманная и чудовищная! Я не знаю, какова ее цель. Может, он хочет усыпить вашу бдительность, чтобы ударить, когда вы меньше всего этого ждете. Может, он хочет, чтобы я стал его шпионом, выведал ваши слабые места. А может… быть может, все еще хуже.

Юноша поднял на Ойгона свои полные муки глаза.

— Я говорил вам, что он изменился. Но это не просто изменение, а… подмена. Этим утром я посмотрел ему в глаза и не узнал его. В них не было ни гнева, ни скорби по дочери, ни радости от моего возвращения. Лишь лед. А от него самого исходила тьма. Холодная, липкая, неестественная… Словно что-то чужое поселилось внутри него, в его душе, и теперь смотрит на мир его глазами.

Он говорил, и с каждым словом понимал, что переходит черту. Инсин выдавал тайны своего улуса, своего отца. Он предавал свой род! Но молчать он больше не мог. Этот груз был слишком тяжел для него одного. Ойгон слушал, не перебивая. Его лицо становилось все более хмурым, морщины на лбу — глубже. Он был не просто хмур. Он был напуган. Каждое слово Инсина ложилось на его собственные, самые страшные подозрения, подтверждая их.

— Темная аура… холод… — пробормотал он, когда Инсин замолчал. — Внезапная перемена планов. Жестокость, лишенная эмоций…

Старик закрыл глаза, и его губы беззвучно зашевелились. Он вспоминал древние тексты, предостережения предков, рассказы о битвах, которые велись еще до того, как его прадед родился.

— Все, о чем ты говоришь, дитя… — наконец произнес он, и его голос был глухим от дурного предчувствия. — Все это указывает на одно. В ваше дело действительно вмешался кто-то со стороны. Сила, с которой не заключают сделок безнаказанно.

Ойгон открыл глаза, и в них был неподдельный ужас.

— Есть лишь одно существо, чье прикосновение оставляет такой след. Чей холод способен заморозить даже самое горячее сердце. И чья ложь слаще меда и смертоноснее яда.

Инсин смотрел на него, ожидая ответа, который его душа уже знала.

— Это почерк древнего врага. Нашего истинного, извечного врага! Не степного народа, не других кланов. А того, кто правит внизу. Кто жаждет поглотить и степь, и тайгу, и весь Средний мир, ввергнув его в вечную тьму и холод. — Ойгон посмотрел на Инсина, и его слова прозвучали как приговор для них обоих. — Твой отец несомненно заключил сделку с Эрлик-ханом. С Владыкой Нижнего мира.

Спустя час в балагане целительницы все еще царила атмосфера почти беззаботного счастья. Большая часть соплеменников, убедившись, что их предводительница в безопасности, разошлась по своим делам, оставив ее на попечение самых близких. Теперь в почти опустевшем балагане сидели только Кейта, Саян, Алани и Тэмир. Старая Илин, пробормотав что-то о необходимости собрать закатные травы для полного восстановления сил, тоже удалилась, оставив молодежь наедине.

Кейта сидела, поджав под себя ноги, и с упоением ела. Саян притащил ей целый деревянный поднос с едой: вяленое мясо, лепешки, миску с ягодами и большой чорон, наполненный теплым молоком с медом. Она ела так, словно не пропустила всего пару приемов пищи, а голодала целый месяц! Ее тело, истощенное болезнью и путешествием духа, жадно требовало восполнения сил.

— Эй-эй, полегче, медведица! — со смехом сказал Саян, глядя, как она отправляет в рот целый кусок мяса. — Оставь немного и нам, простым смертным! А то так посмотришь, и подумаешь, что это не ты в Междумирье заблудилась, а твой желудок.

— Твой-то оттуда явно и не возвращался, — пробурчала Кейта с набитым ртом, но в ее глазах плясали смешинки. Алани улыбалась, глядя на нее.

— Мы так за тебя боялись, — тихо сказала она.

— А я больше всего боялась, что вы съедите все мои запасы вяленой оленины, пока я там… путешествовала, — отшутилась Кейта, запивая еду молоком.

Они смеялись, подшучивали над ней, как и раньше. Но что-то неуловимо изменилось. В их взглядах, в том, как они к ней обращались, сквозило новое чувство. Благоговение. Робкое, почти незаметное, но все же ощутимое уважение не просто к подруге, а к чему-то большему. К той, что была дочерью богини, той, что побывала в самом Сердце Тэнгри. Но Кейта, поглощенная своим волчьим голодом и радостью возвращения, пока этого не замечала. Для нее это были все те же ее друзья — ворчливый Саян, тихая Алани и восторгающийся любой мелочью Тэмир.