Сон удаганок всегда начинается с запаха. Резкий и иной, он становится пропуском в мир образов и пророчеств, тотчас отделяя его от реальности.

Это был не дым от родного камелека в центре балагана, не смолистый дух кедрача за стеной. Здесь царил запах сухой земли, раскаленной под беспощадным солнцем, запах полыни и тысячи несуществующих в родной тайге трав. Запах воли и пыли, чуждого мира.

Во сне юная девушка стояла на бескрайней елани, но трава под ее босыми ногами была непривычно жесткой и колючей. Небо над головой было опрокинутой чашей из выцветшей бирюзы — таким высоким, что кружилась голова. Это было небо Тэнгри, но оно было чужим и пугающе огромным. Из-за горизонта, из марева дрожащего воздуха, рождалась орда. Сначала как рокот, похожий на гул потревоженной земли, потом как темная полоса, что становилась все шире, пока не заполнила собой видимое пространство. Тысячи всадников на низкорослых, косматых лошадях. Над их головами колыхались стяги с вышитой на них незнакомой, хищной тамгой. Они несли с собой лязг стали, скрип кожи и тот самый степной запах.

Страх не сковал девушку. Вместо него пришло странное, почти шаманское любопытство. Она видела их лица — обветренные, с узким разрезом глаз. Видела их оружие — тугие композитные нумы, изогнутые сабли, копья с конскими хвостами. Ими правил жестокий хан, чье лицо было словно высечено из камня, а глаза горели холодным огнем. Он отдал приказ, и река всадников хлынула прямо на нее.

Но земля под ногами удаганки внезапно стала мягкой и родной. Елань сменилась мхом, вокруг выросли вековые лиственницы, устремляя свои вершины в небо. Прямо перед ней из-под земли вырос исполинский сэргэ — священная коновязь, исписанная древними рунами. Девушка была не одна, за спиной стоял ее уус, ее клан. Отец в полном облачении шамана, с бубном в руке, удаганки постарше, чьи губы беззвучно шептали заклинания. Сама девушка была одета в ритуальный наряд, а на груди тяжело лежало серебро илин кэбихэр. Она была защитница. Их медведица.

Орда налетела, но ударилась о невидимую стену, что выросла вокруг священного сэргэ. Стрелы, пущенные из сотен луков, бессильно падали на мох, не долетая до цели. Но с каждым ударом невидимый купол трещал, а земля стонала. Тогда вперед, из рядов степняков, выехал один воин, не хан. Он был молод, и в его глазах вовсе не было жестокости — лишь стальная решимость и непреодолимая тоска. Он был мэргэн, меткий стрелок, его лук буквально казался продолжением его же рук. Юноша не спешил, его взгляд был прикован к удаганке. Молодая шаманка почувствовала, как ее кут, ее душа, откликнулась на этот взгляд, словно узнала его. И в этот миг тишины, когда битва замерла, в ее голове прозвучал голос. Он был древнее гор и глубже таежных озер. Голос не принадлежал ни человеку, ни духу-иччи — он был самой землей, самим небом.

Воин-мэргэн поднял лук. Наконечник его стрелы был сделан не из железа, а из черного, как ночь, камня. Он натянул тетиву, целясь не в удаганку, а в священный сэргэ за ее спиной. Девушка знала — если он выстрелит, защита падет, и ее мир будет уничтожен. Она вскинула руки, чтобы сотворить заклятие, чтобы призвать на его голову гнев лесных духов, чтобы крикнуть: «Абаасы сиэтин!» Но она не смогла. Лесная колдунья смотрела в его глаза и видела в них не врага, а отражение собственной судьбы. И он, кажется, видел в ее глазах то же самое. Палец на тетиве дрогнул.

В этот момент земля под ногами исчезла. Мир раскололся на тысячи осколков, и юная шаманка полетела в холодную, звенящую пустоту, а в ушах все еще звучали последние слова пророчества: «…должен умереть, чтобы другой мог жить».

Кейта резко проснулась, словно от раската грома. Но этим громом оказался настойчивый стук — кто-то явно пытался выбить дверь отцовского балагана. Грохот отдавался в гулких бревнах стен и, кажется, прямо в ее голове, где до сих пор плясали тени степных всадников. Как она умудрилась здесь заснуть? Девушка села на постели из мягких оленьих шкур и лениво потянулась, отбрасывая тяжелое меховое одеяло.

— Да иду я, иду! — сердито пробубнила она, обращаясь скорее к повторяющемуся раздражающему стуку, чем к кому-то конкретному. — И кого там абаасы принесли на рассвете⁈

Комнату наполнял привычный утренний полумрак. Свет просачивался лишь через небольшое, затянутое бычьим пузырем оконце да через дымоход над остывающим камелеком в центре. Пахло дымом, сушеными травами, что висели пучками под потолком, и родной, успокаивающей смолой. Запаха полыни, слава Тэнгри, не было.

Стук повторился, на этот раз он был еще настойчивее.

— Кейта, дитя, это я, — раздался снаружи приглушенный, но до боли знакомый голос. — Твой отец заперся, а мне нужен совет тойона.

Кейта закатила глаза. Ойгон. Старейшина, чья борода была длиннее его терпения. Девушка накинула на плечи простую рубаху, перехватила ее кожаным поясом и, шлепая босыми ногами по прохладным земляным полам, подошла к двери. Массивный деревянный засов поддался нехотя. На пороге стоял Ойгон, щурясь словно кот от утреннего света. За его спиной их небольшой айыл уже просыпался: слышался лай собак и скрип шагов по подмерзшей за ночь земле.

— Ну, здравствуй, почтенный. — Кейта прислонилась к косяку, скрестив руки на груди. — Отец не заперся, он готовится. Разве ты не чуешь? В воздухе пахнет можжевельником и грядущей головной болью для всего клана.

Ойгон нахмурился, втягивая носом воздух. И правда, к запахам балагана примешивался терпкий, священный дымок.

— Опять? — вздохнул старейшина. — Духи снова беспокоят его?

— Они его никогда в покое и не оставляли. Такая уж у верховного шамана работа, — саркастично заметила Кейта, но тут же смягчилась, увидев искреннюю тревогу на лице старика. — Отец с ночи не спит. Говорит, с юго-запада ветер принес дурные вести… Ладно уж, проходи, почтенный. Только не шуми — он сейчас больше в мире духов, чем в нашем.

Девушка пропустила Ойгона внутрь. Ее приемный отец, Алтан, сидел у самого очага спиной к ним. Он даже не обернулся. Широкие плечи мужчины были укрыты медвежьей шкурой, а длинные, тронутые сединой волосы собраны в тугой узел. Перед ним на плоском камне дымились травы, а рядом лежал главный инструмент верховного шамана — бубен, расписанный знаками трех миров.

— Я слышал тебя, Ойгон, — голос Алтана был глухим, но сильным. Он всегда говорил так, словно слова рождались не в горле, а в самой груди. — Говори, что тревожит тебя, пока мой кут еще полностью со мной.

Старейшина кашлянул и переступил с ноги на ногу.

— Охотники вернулись. Те, что уходили к южным кряжам. Они видели следы, много следов. Целая орда прошла там, не больше трех дней назад. Эти негодяи выжгли пастбища и отравили колодцы!

Кейта замерла на полушаге к очагу, где стоял котелок с остывшим травяным отваром. «Выжгли пастбища…» В ее сне было то же самое.

— Это дело рук степняков, — без вопросительной интонации произнес Алтан. Он медленно повернул голову, и Кейта увидела усталые, покрасневшие глаза отца. — Они подошли слишком близко. Ближе, чем когда-либо.