Патрулирование началось как обычно. Они шли впереди, я — сзади, отмечая в уме ориентиры для будущей карты: одинокое кривое дерево, кочка с чахлыми кустами, пятно ржавой воды. Но чем дальше мы заходили, тем сильнее сжималось у меня внутри чувство тревоги. Мои собственные чувства, обостренные неделями тренировок, кричали об опасности. Воздух был слишком тихим. Даже болотные птицы молчали. Мои «проводники» не оглядывались, их спина была напряжена не по-дозорному, а по-звериному.

Именно в тот момент, когда мы обходили огромную, черную лужу, покрытую ряской, один из них, не оборачиваясь, бросил:

— Здесь, справа, тропка. Ведет на сухое место. Там хороший обзор.

Тропка действительно была. Но она вела не на сухое место, а в чащу низкорослых, корявых ольх. И земля под ногами там была не тверже, чем вокруг. Это была ловушка. Примитивная, но эффективная для того, кто не знает болот. Они вели меня в трясину.

Логика сработала мгновенно. Предательство. Цель — убрать «глаза и уши» генерала, надоевшего бумажками. Или просто свести счеты за «Тихую Воду», слухи о которой уже разошлись. Без свидетелей. Болото все скроет.

Я остановился.

— Стойте. Это не тропа. Это трясина.

Они обернулись. В их пустых глазах не было ни удивления, ни злобы. Было холодное, мертвое равнодушие.

— Ошибаешься, писарь, — сказал второй. — Мы тут ходим. Иди, не бойся.

Они стояли между мной и путем назад. Сзади — зыбкая, предательская почва. У них на поясах висели не мечи, а тяжелые болотные ножи и короткие луки. В открытом бою один на один я, возможно, справился бы. Но один против двоих, на их территории… Шансы были ничтожны.

Я сделал шаг назад, к черной воде, оценивая дистанцию до ближайшего твердого ствола.

— Боров знает об этом? — спросил я, чтобы выиграть секунды.

— Боров устал от начальственных щенков, — ответил первый и медленно, неспеша, начал вытаскивать нож из ножен. Движение было ритуальным, словно они делали это много раз.

Варианты: 1. Бой — низкая вероятность успеха. 2. Отступление в болото — верная смерть. 3. Бегство.

Бегство. Но куда? Обратно по нашему следу? Они знают эту местность в тысячу раз лучше. Они настигнут. Нужно было не просто бежать. Нужно было исчезнуть. Сделать рывок, которого они не ожидают, в направлении, которое они сочтут самоубийственным.

Я бросил взгляд налево, в сторону, казалось бы, сплошной стены чахлого кустарника и кочек. Там, согласно моим беглым наблюдениям минутой ранее, должна была быть узкая полоса относительно твердой почвы, ведущая к каменной гряде. Но до нее было метров сорок по сложной, пересеченной местности. Я бы не успел. Они выпустят стрелу, или просто догонят, зная короткие пути.

И тогда, в этот момент чистого, холодного расчета, когда адреналин уже не бушевал, а кристаллизовался в острейшую необходимость, я вспомнил. Вспомнил вибрацию в ночной палатке. Вспомнил, как настраивал слух, как заставлял восприятие работать с нечеловеческой точностью. Если можно настроить слух… можно ли настроить тело? Не на силу, не на выносливость. На эффективность. На точность. На то, чтобы каждое движение, каждый мышечный импульс был идеальным, без потерь, без лишнего напряжения. Чтобы пробежать эти сорок метров не быстрее в абсолютном смысле, а… оптимальнее.

Не думая, действуя на чистом инстинкте выживания, я натянул ее. Ту самую внутреннюю вибрацию, точку концентрации в груди. Не на уши, не на глаза. Я представил, как этот сгусток холодной энергии растекается по нервным путям, вливается в мышцы ног, спины, рук. Я не требовал от них большей силы. Я требовал от них абсолютного послушания и идеальной координации.

Мир не ускорился. Он замедлился.

Не в буквальном смысле. Но мое восприятие сжалось, сфокусировалось до лазерной точки. Я вдруг с невероятной ясностью увидел землю перед собой. Не просто «грунт». Я увидел каждый корешок, торчащий из кочки, каждую неровность, каждую точку, куда можно безопасно поставить ногу. Я увидел траекторию, по которой нужно двигаться: не прямо, а зигзагом, от этой кочки к тому выступающему камню, потом резкий толчок от ствола молодой ольхи, перекат через гнилой пень, используя его как барьер от возможного выстрела. Мозг прочертил путь мгновенно, как компьютер, просчитывающий маршрут.

И тело откликнулось. Не взрывом несвойственной мне скорости, а пугающей, механической точностью. Я рванул с места не как человек, а как пружина. Мое движение было лишено всего лишнего — никакого замаха руками, никакого лишнего подпрыгивания. Каждый шаг был короче, чем обычно, но невероятно эффективным. Стопа ставилась точно на выбранную точку, мышцы ног работали как идеальные амортизаторы и толкатели, мгновенно возвращая энергию для следующего шага. Я не бежал по земле — я использовал ее, каждую выпуклость и впадину, как ступеньки и трамплины.

Я слышал позади себя хриплый возглас удивления, звук спускаемой тетивы. Но стрела, если она и была выпущена, пролетела мимо — мой зигзаг был непредсказуем даже для меня самого, потому что он был не интуитивным, а расчетливым. Я видел куст, в который нужно нырнуть, чтобы сбить прицел для второго выстрела. Видел.

Через шесть секунд, которые субъективно растянулись в небольшую вечность, я достиг каменной гряды и, не замедляясь, вскарабкался на нее, цепляясь пальцами за малейшие выступы. Еще три секунды — и я был наверху, в безопасности, скрытый от прямого обзора. Рывок закончился.

И тогда меня накрыло.

Сначала это был звук — оглушительный, как удар гонга, пульс в собственных висках. Потом мир закачался, цвета поплыли. Я оперся о холодный камень, и из носа хлынула теплая, соленая струя крови, капая на мох. Все тело затряслось мелкой, неконтролируемой дрожью, как в лихорадке. В мышцах ног и спины было чувство, будто их вывернули наизнанку и вложили обратно, но криво. Но хуже всего был голод. Зверский, всепоглощающий, спазмирующий голод, будто я не пробежал сорок метров, а провел многочасовой марафон в гору. В животе свело судорогой, в глазах потемнело. Это было истощение в чистом виде, мгновенное и тотальное. Цена за шесть секунд божественной эффективности.

Я стоял, прислонившись к скале, давя платком нос, слыша, как вдали, у черной лужи, раздавались приглушенные, яростные крики. Они не пошли за мной по камням — это была не их стихия. Но они знали теперь, что я жив.

Минут через десять дрожь немного утихла, кровотечение остановилось. Голод остался — глубокий, ноющий, но уже не сводящий с ума. Я выпил всю воду из фляги, съел все, что было с собой — две лепешки и кусок сала. Помогло лишь чуть-чуть. Тело требовало калорий, тоннами.

Я посмотрел в сторону лагеря. До него было несколько часов пути. И идти нужно было не по прямой, а обходя владения Борова. Олоф, писарь, оставался там, на заставе. Он был в опасности, если эти твари решат замять следы.

Новое знание горело во мне, горькое и тяжелое. Эфир. Контроль. Он работал. Не как магия магов этого мира, а как гиперфункция, сверхнапряжение собственного организма. Инструмент невероятной силы. И невероятной цены. Шесть секунд почти сверхчеловеческой эффективности — и я был выжат, как лимон, уязвим и голоден. Это было оружие последнего шанса. Не для боя. Для бегства. Для одного, совершенного рывка.

Собрав остатки сил, я оттолкнулся от скалы и поплелся прочь, проклиная болота, предателей и свою собственную, только что открытую, опасную сущность. Теперь у меня был секрет пострашнее любой карты. И я должен был его охранять пуще жизни. Потому что, если кто-то узнает… меня либо сожгут как колдуна, либо используют, пока я не сгорю сам.

Возвращение в лагерь было похоже на возвращение с того света, только без торжественности. Я не бежал, еле передвигая ноги, каждое движение отзывалось глухой болью в перетренированных, «выжженных» эфиром мышцах. Голод был постоянным, назойливым фоном, несмотря на то, что я по дороге съел все, что мог найти — горсть кислых ягод, пару кореньев, даже поймал и съел сырую ящерицу, не гнушаясь. Тело требовало компенсации за ту шестисекундную вспышку неестественной эффективности.