— Нора завалена, — доложил я Коршуну ровным голосом. — Свежих звериных следов нет. Зато есть следы людей. Не наших. У входа. Один след, неглубокий, недельной давности.

Коршун прищурился.

— И внутрь не полез?

— Без надобности. Задача была проверить и доложить о состоянии. Состояние — потенциально опасное, возможно, используется противником. Лезть одному — потеря разведчика без гарантии результата.

Он смотрел на меня долго. В его взгляде боролись злость и… что-то похожее на уважение. Злость — потому что я снова не сломался, не полез в очевидную ловушку. Уважение — потому что я прочёл ситуацию правильно, как опытный разведчик, а не как пушечное мясо.

— Умничаешь, — наконец бросил он. — Ладно. Свободен.

Третьим ударом стала «очистка отхожего места у штабных шатров». Самая откровенная, примитивная попытка унизить. Эту работу делали провинившиеся солдаты из пехоты. Коршун отправил меня туда на целую смену, при всех.

— Гигиена — основа здоровья, — сказал он, и в его голосе впервые прозвучала язвительная нотка. — Особенно для таких чистюль, как ты.

Рогар громко захохотал. Сова отвернулся. Даже Крот нахмурился.

Я взял лопату и пошёл. Целый день я провёл в невообразимой вони, выгребая и засыпая ямы. Но и здесь я нашёл применение своему методу. Я превратил это в упражнение на выносливость и контроль дыхания. Я работал в определённом ритме, используя мышцы ног и спины, чтобы минимизировать усталость. Я практиковал «дыхание сквозь запах» — научился дышать так, чтобы рецепторы почти не улавливали смрад, концентрируясь на чистом, холодном воздухе выше уровня земли. Я наблюдал за офицерами, приходившими по нужде, отмечая их привычки, разговоры, уровень дисциплины (некоторые оставляли после себя беспорядок). Это была разведка самого дна армейской жизни, и даже здесь я нашёл данные.

Вечером, вернувшись в барак, я, несмотря на тщательное мытьё, нёс на себе лёгкий шлейф. Рогар фыркнул и отошёл. Сова молча протянул мне горсть сильно пахнущих трав — «пожуй, перебьёт». Я кивнул в благодарность.

Коршун наблюдал, как я молча укладываю своё снаряжение на место. Его лицо было каменным.

— Чисто? — спросил он.

— Так точно. Выполнено.

Он ничего не ответил. Но его холодная война дала трещину. Он понял, что грязная работа не ломает меня. Она меня закаляет. Я не принимаю её как наказание. Я принимаю её как задачу. И любую задачу, даже самую похабную, я превращаю в учебный кейс, извлекая из неё опыт, данные, тренируя навыки.

Он столкнулся не с упрямством юнца. Он столкнулся с профессиональной деформацией такого уровня, который был ему непонятен. Солдат терпит. Рыцарь гневается. А этот… этот анализирует. И от этого становился только крепче, тише, опаснее.

Вечером того дня, когда я вернулся с отхожего места, Коршун вызвал меня к столу не для задания. Он сидел, чиня ремешок на ножнах, и не глядя на меня сказал:

— Завтра с утра. С Совой на северный рубеж. Наблюдение за дорогой. Будет холодно. Возьми плащ.

Это было не унизительное поручение. Это было рабочее задание. Первое со дня моего провала у сухого ствола.

Я кивнул.

— Слушаюсь.

Холодная война не закончилась. Она перешла в новую фазу. Коршун не принял меня. Он понял, что сломать не выйдет. Теперь он проверял другое: могу ли я быть полезным не в качестве живучего упрямца, а в качестве инструмента в его ящике. Инструмента, чья странная, методичная «заумь» может, как он начал подозревать, пригодиться для дел более сложных, чем подсчёт крысиного помёта.

Я возвращался на своё место, чувствуя на себе взгляды. Рогар смотрел с непониманием: как этот вонючий чистильщик отхожих мест удостоился выхода с Совой? Сова кивнул мне почти незаметно — знак того, что завтрашняя работа будет серьёзной. Крот, как всегда, не выразил ничего.

Я лёг на свой матрац, закрыл глаза. Война с Коршуном была отложена. Начиналась другая — с внешним миром. И для неё все эти унижения, вся эта грязь стали бесценной закалкой. Они научили меня терпеть. Научили извлекать пользу из дерьма. Научили, что любая ситуация, даже самая безнадёжная, — это просто набор переменных. И если правильно их рассчитать, можно найти выход. Или, как минимум, не сломаться, ожидая своего часа.

Задание казалось рутинным. Брод через реку Стикс (опять этот дурацкий пафос в названиях) был ключевой точкой — там пересекались тропы, и разведка Фалькенхара могла прощупывать его для будущего удара. Наша задача — занять позицию на нашем берегу, замаскироваться и фиксировать любое движение на том берегу в течение суток. Состав: я и Сова. Типичная работа на пару — глаза и прикрытие.

Мы вышли на закате, чтобы занять позиции под прикрытием темноты. Сова выбрал место — высокий, поросший густым кустарником уступ с идеальным обзором на брод и подступы к нему. Мы устроились, замерли, растворившись в сумерках.

Ночь прошла в тишине, нарушаемой лишь плеском воды и криками ночных птиц. Ничего подозрительного. На рассвете, когда туман начал стелиться по воде, мой слух уловил не то, что ожидалось. Не лязг доспехов, не сдержанную речь солдат. Крики. Человеческие. Не боевые. Отчаянные. Женский плач. Детский. И грубый, пьяный хохот.

Звуки доносились не с того берега, а с нашего, метрах в пятистах вверх по течению, где за поворотом реки стояла деревушка, принадлежавшая барону Хертцену. Та самая, откуда, по слухам, набирали рекрутов.

Сова нахмурился, его прозрачные глаза сузились. Он тоже слышал.

— Не наше дело, — прошептал он, не глядя на меня. — Задача — брод.

Принципы Алексея Волкова, выбитые в сознание уставами и годами службы, столкнулись с реальностью этого мира. Там, в деревне, творилось беззаконие. Но формально — это были не вражеские солдаты. Это могли быть свои же дезертиры, мародёры, а то и просто «реквизиционная команда» какого-нибудь алчного офицера. Вмешательство было чревато. Нарушением приказа. Проблемами. Возможно, расстрелом.

Но были и другие принципы. Те, что давили на грудь с момента, как я увидел лица Миры и Лианы в памяти Лирэна. Принципы долга перед беззащитными. Кодекс, не прописанный ни в одном уставе, но выжженный в подкорке: защищать тех, кто не может защитить себя.

Я посмотрел на Сову.

— Нарушу маскировку. Проведу разведку. Пять минут.

Он хотел что-то сказать, запретить, но встретился с моим взглядом. В нём не было юношеского задора или жажды геройства. Был холодный расчёт и решимость. Он понял, что не остановит. Кивнул однократно, коротко.

— Пять. Не больше.

Я отполз от позиции, растворившись в предрассветном тумане и кустарнике. Двигался не к броду, а вдоль берега, к деревне. Слух, обострённый до предела, вёл меня. Хохот стал отчётливее. Слышны были уже отдельные слова, пьяные, похабные. Три, может, четыре голоса.

Я подобрался к опушке леса, за которой начинались огороды деревни. Картина открылась отвратительная. Не дезертиры в лохмотьях. Трое мужчин в потрёпанной, но узнаваемой форме ополчения Хертцена. Не боевые солдаты, а тыловики, судя по сытым, жестоким лицам и относительно целому снаряжению. Они грабили. Не вражескую деревню. Свою.

Один тащил мешок, из которого сыпалось зерно. Другой пытался стащить с кричащей женщины холщовый платок — единственную, видимо, ценную вещь. Третий, самый крупный, с лицом, обезображенным оспой, держал за руку девочку лет десяти и что-то сипло говорил её матери, которая рыдала, уцепившись в него.

У них не было знамён, не было приказов. Была простая, животная жажда наживы и власти над теми, кто слабее. Мародёрство. В чистом виде.

В моей голове пронеслись кадры из другой жизни. Разборки с мародёрами в Чечне. Строгие, безжалостные приговоры трибунала. Там это было чётко: преступление. Здесь и сейчас… это было «не наше дело».

Я отполз обратно, вернулся к Сове. Он прочитал всё на моём лице.

— Мародёры. Наши, — тихо сказал я.

Он вздохнул, устало протёр лицо.