— «Аз». Основа. С неё начинается «Ангел» и «Ад». Запомни начертание. Теперь пиши. Пятьдесят раз. Пока рука не запомнит сама.

Моя рука, привыкшая держать нож, дрожала от непривычного напряжения. Первые двадцать раз знаки выходили корявыми, пляшущими. Потом мышцы начали подчиняться, находить экономичное движение. Гелла наблюдал, его птичьи глаза ловили каждую неточность.

— Хуже, чем у медведя, — ворчал он, но в его тоне я слышал странное удовлетворение. — Но медведя не научишь. А тебя — можно.

После алфавита пошли слоги, потом простейшие слова: «хлеб», «вода», «лес», «враг». Гелла не объяснял грамматику. Он вбивал шаблоны. Целые фразы, которые могли пригодиться: «Приказ выполнен», «Следов не обнаружено», «Доложу по прибытии». Он заставлял меня писать их с закрытыми глазами, под диктовку, в темноте, на ощупь — чтобы навык был в мышцах, а не только в голове.

— В бою света может не быть, — бурчал он. — А донесение написать надо будет.

Параллельно с вечерами у Геллы шла основная, физическая тренировка. Теперь она обрела новое качество — осознанность. Каждое действие я старался сопровождать внутренней речью, названием мышц, расчётом угла. Я не просто бежал с утяжелением. Я мысленно составлял отчёт об этом беге: «Маршрут: от дуба до ручья. Дистанция: 500 шагов. Состояние грунта: влажный, скользкий. Пульс: высокий, ровный». Я тренировал не только тело, но и внутреннего писаря, который должен был уметь чётко формулировать любые данные.

Сова заметил это раньше других. Однажды после изматывающего многочасового наблюдения за дорогой, когда мы, затекшие и продрогшие, возвращались в лагерь, он вдруг сказал, не глядя на меня:

— Ты не просто смотришь. Ты… записываешь. Внутри. Видно.

Я насторожился. Была ли это угроза? Наблюдение?

— Так надёжнее, — уклончиво ответил я.

— Надёжнее, — согласился он, и в его голосе не было насмешки. Была констатация факта. Сова, чьё восприятие было иным, видел мир тоже как набор данных. Просто его данные были светом, тенью, звуком. Мои — постепенно становились и словами.

Прошло около двух недель с начала моих тайных уроков. Ночь выдалась особенно тёмной и ветреной. Я только вернулся от Геллы (сегодня мы разбирали штабные сокращения в приказах) и готовился к своему ночному «кроссу», когда у входа в барак, в глубокой тени, замерла высокая, худая фигура. Сова.

Он не спал. Казалось, он никогда по-настоящему не спит, а лишь прикрывает свои прозрачные глаза.

— Выходи, — сказал он тихо, почти беззвучно, и растворился в темноте.

Я, подавив первичный импульс осторожности, последовал за ним. Он привёл меня не на плац, не в лес, а за дальний склад амуниции, где ветер выл в щелях, и никто не появлялся после отбоя. Там он остановился, повернулся ко мне. Его лицо в слабом свете звёзд было бледным и серьёзным.

— За тех крестьян, — начал он прямо, без предисловий. — За ту деревню. Спасибо.

Я молчал, ожидая продолжения. Благодарность здесь не была в ходу.

— У меня там родня, — добавил он, и в его ровном голосе впервые прозвучала трещинка. Не эмоция. Просто факт, который резал. — Двоюродная сестра. С семьёй. Если бы не ты… они были бы следующими.

Теперь я понимал. Его необычная внимательность ко мне последние дни, его молчаливое одобрение моих «методов» — всё это имело корень. Я, сам того не зная, стал его личным должником. Не в долгах или услугах. В чём-то более важном.

— Я не знал, — сказал я честно.

— Я знаю. Оттого и говорю. — Он помолчал, вслушиваясь в ночь, будто проверяя, не несёт ли ветер чужих ушей. — Коршун… он не плохой командир. Старая гончая. Нюх есть, зубы целы. Но…

Сова искал слова. Он был человеком действия, а не разговоров.

— Он устал, — наконец выдавил он. — Не телом. Душой. Он двадцать лет тут, в этой грязи, на краю. Видел, как гибнут лучшие. Видел, как командиры-щеголи получают награды за чужие кости. Он научился выживать. И учит нас выживать. Но… выживать — это всё, чему он может научить.

Он посмотрел на меня, и в его почти бесцветных глазах горел холодный, ясный свет.

— А ты… ты не хочешь просто выживать. Ты горишь. Тихим, холодным огнём. Я это вижу. Коршун — тоже. И он боится.

— Чего? — спросил я, хотя догадывался.

— Что ты его место заберёшь. Не сразу. Не силой. Тем, что ты… иное. Что за тобой пойдут. Уже идут. Рогар тебя уважает, хоть и показывает вид. Крот… с Кротом не понятно, но он тебя признал. Я… — он сделал паузу, — я тебе доверяю. Не как командиру. Как… союзнику. Который видит дальше своей тарелки.

Это было больше, чем я мог ожидать. Признание от самого закрытого, самого наблюдательного человека во взводе. Он построил первый мост. Не из дружбы. Из расчёта. Из понимания, что в надвигающемся хаосе (а Сова, с его зоркостью, наверняка чувствовал его приближение) ему и его семье будет нужен не просто выживающий командир, а тот, кто умеет не просто реагировать, а действовать. Кто имеет свой кодекс и силу его отстаивать.

— Я не собираюсь занимать чьё-то место, — сказал я. — У меня свои цели.

— Знаю, — кивнул Сова. — У всех они есть. Но цели бывают разные. Одни — чтобы урвать и сбежать. Другие… чтобы что-то изменить. Твои — вторые. Это опасно. Но это… нужно.

Он вытащил из-за пазухи небольшой, тщательно завёрнутый в кожу предмет и протянул мне. Это была подзорная труба. Не грубая, самодельная, а качественная, с линзами из отполированного горного хрусталя в латунной оправе. Дорогая вещь.

— Бери. Видеть надо далеко. И чётко.

— Я не могу… — начал я, но он перебил.

— Можешь. Ты будешь нашим глазам там, где моих не хватит. Или, когда меня не будет. — В его голосе не было трагизма. Была простая солдатская прагматика. — И учись быстрее читать свои символы. Коршун старый волк. Он не тронет тебя просто так. Но если почует прямую угрозу… он перегрызёт глотку. Будь осторожен. Но не останавливайся.

С этими словами он развернулся и бесшумно растворился в ночи, как и появился.

Я стоял, сжимая в руке прохладную металлическую трубку. Это был не просто подарок. Это был акт инвестиции. Сова вкладывал ресурс в меня, видя потенциальную отдачу. Это доверие было тяжелее любой похвалы.

Я вернулся в барак, спрятал трубу в свой нехитрый скарб и лёг. Но сон не шёл. Слова Совы висели в темноте. «Коршун боится… Он устал… Ты горишь».

Он был прав. Моё пламя было холодным, рациональным, но оно горело. Долгом перед Лирэном. Жаждой контроля в этом хаосе. Необходимостью стать сильнее, чтобы защитить тех, кого теперь, по странному стечению обстоятельств, становилось всё больше: Мира и Лиана где-то там, в деревне… а теперь ещё и родня Совы. И, возможно, сам Сова.

Я осознал, что перестал быть одиноким агентом в чужом теле. Я стал узлом в сети. Слабые, почти невидимые нити тянулись от меня: к Элви и другим «шнырям» в старой жизни, к Коршуну (связь напряжения и скрытого уважения), к Кроту (молчаливое признание профессионала), к Рогару (уважение силы), а теперь и к Сове — осознанный стратегический союз.

И всё это — ещё до первого настоящего боевого задания в составе разведвзвода. Всё это — в тишине, в тени, в промежутках между тренировками тела и ума.

Задача не отдавала ни славой, ни опасностью. Она пахла сырой землёй, прелой листвой и долгим, тоскливым ожиданием. Меня выдернули с планового патруля, когда я чистил лук. Коршун, не глядя в глаза, ткнул пальцем в грубую карту, разложенную на ящике.

— Дорога на Старую Мельницу. Три дня. Смотри, слушай, считай. Всё, что движется. Никаких контактов. Меньше шума — лучше для всех. Если что-то пахнет серьёзным — сигнал дымом и отход на точку «Камень». Понял?

Он поднял на меня свой единственный глаз. В нём не было ожидания вопросов. Был приказ, отточенный годами отправки людей на смерть и на дерьмовую работу. «Меньше шума — лучше для всех». Это было не о скрытности. Это о нём. О том, что моё присутствие в бараке после истории с головами стало для него постоянным раздражителем. Он отсылал проблему подальше, в глушь. Давал ей задание, где она могла или доказать пользу, или тихо сгинуть, не создав лишней головной боли. Чистая, циничная логика. Я её уважал.