Кто я сейчас? Лирэн, мальчишка, который хотел заработать денег для семьи? Или Алекс, солдат, застрявший в чужой шкуре? Я спас Элви. Убил человека. Защитил Вигана. Но сделал ли я это для Лирэна? Для его матери и сестры? Или просто потому, что так диктовала ситуация и моя профессиональная деформация?

Шаги, тихие, но чёткие, нарушили моё размышление. Из темноты вынырнула фигура в плаще. Виган. Его лицо было бледным в лунном свете, левая рука лежала в импровизированной перевязи на груди. Он подошёл и остановился в двух шагах, изучая меня.

Мы молчали. Ночь была настолько тихой, что я слышал его ровное, чуть учащённое дыхание и отдалённый скрип флюгера на штабной палатке.

— Раньше ты боялся своей тени, Лирэн, — наконец сказал он. Его голос был низким, усталым, но в нём не было ни гнева, ни подозрения. Была лишь тяжесть вопроса. — Дрожал, когда Горн смотрел. Прятал взгляд. А теперь…

Он сделал паузу, как будто подбирая слова.

— Теперь ты… работаешь. Как часовой механизм. Увидел засаду — предупредил. Увидел раненого — перевязал. Увидел, что пацану сейчас голову отшибут — кинул дубину в срам и нож в глотку бросил. Без крика. Без паники. Как будто так и надо.

Он шагнул ближе. Его глаза в темноте блестели, как у старого волка.

— Кто ты? — спросил он прямо, без обиняков. — Или… что ты? Отрёкся от страха? Или его в тебе никогда и не было? Лесники так не учат.

Я посмотрел на свои руки, всё ещё чумазые, хоть и вымытые. Внутри не было ответа Лирэна. Не было детской наивности, не было крестьянской покорности. Была только холодная, отточенная формула Алекса Волкова. Формула выживания, долга, расчёта. Формула солдата, который сделал то, что должен был сделать. Потому что иначе погибли бы свои. Потому что протокол.

Я поднял глаза и встретился с его взглядом. Впервые я не пытался казаться кем-то другим. Не притворялся испуганным новобранцем. Я позволил ему увидеть то, что было внутри. Лёд. Сталь. Пустоту после боя.

— Я — тот, кто выжил, — сказал я. Голос был ровным, тихим, но он резал ночную тишину, как тот самый нож. — И я только начинаю.

Виган замер. Он ждал оправданий, сказок про лесника-отца, про внезапную ярость. Он получил признание. Не в том, что я не Лирэн. А в том, что Лирэн, каким он был, умер. Остался кто-то другой. Кто-то, кто выжил в той первой, внутренней бойне в бараке. И теперь учился выживать здесь.

Он долго смотрел на меня, потом медленно кивнул, как будто что-то для себя решив.

— «Начинаешь», — повторил он. — Начинаешь с того, что хоронишь в себе мальчишку. Это тяжело. Видел таких. Они или сходят с ума, или становятся… инструментами. Холодными. Как ты.

Он помолчал.

— Ладно. Мне всё равно, кто ты был. Мне важно, кто ты есть сейчас. И сегодня… ты был своим. Не струсил. Не подвёл. Спас мне жизнь, черт тебя дери. — Он хмыкнул, и в этом звуке впервые прозвучала тёплая, человеческая нота. — За это спасибо.

— Элви был бы мёртв, — сказал я просто.

— И ты тоже, если бы не Пень. Это армия, Лирэн. Не лесная тропа. Один в поле не воин. Запомни.

Он был прав. Сегодня меня спас Пень. Завтра мне, возможно, придётся спасать его. Так работала эта новая, хрупкая система связей, которая начала выстраиваться между нами: Виган, Ворон, я, Камень, Пень, даже Элви. Мы были не друзьями. Мы были командой. Случайно сбившейся в кучу, но уже прошедшей первое кровавое крещение.

— Запомню, сержант, — сказал я.

— И хватит уже «сержант», когда никого нет, — буркнул он. — Виган. Для своих — Виган. — Он повернулся, чтобы уйти, но задержался. — И смой, наконец, эту кровь с лица. Страшно выглядишь.

Он ушёл, скрывшись в темноте между бараками.

Я остался сидеть на обрубке. «Я — тот, кто выжил. И я только начинаю». Слова, сказанные ему, отозвались эхом во мне. Это была правда. Я выжил в первом настоящем столкновении. Но цена… цена была в этой пустоте внутри. В этом ощущении, что я надел маску Алекса Волкова так плотно, что она, возможно, уже стала моим новым лицом.

Я поднялся, подошёл к бочке с водой у конюшни, зачерпнул пригоршню и снова принялся тереть лицо. Холодная вода стекала по шее, смывая последние следы. Я смотрел на своё отражение в тёмной воде. Юное лицо Лирэна. И глаза… глаза были мои. Алексея Волкова. Усталые, холодные, видевшие слишком много.

Они смотрели на меня из глубины бочки, и в них не было сомнений. Была только решимость.

Я развернулся и пошёл обратно в барак. Война ждала. А у меня было много работы.

Приказ о переводе пришёл через три дня. Не громогласный, не торжественный. Просто Виган, бледный, но уже на ногах, нашёл меня во время чистки оружия у барака и сунул в руку глиняную табличку с оттиском печати.

— Всё. Мой патронат кончился. Тебя забирают. — В его голосе звучала смесь удовлетворения и досады. Удовлетворения — потому что это был успех, его протеже продвинулся. Досады — потому что терял полезного человека.

Я взглянул на табличку. Корявые письмена ничего мне не говорили, но печать — стилизованный летящий сокол — была знакома. Печать разведроты.

— Куда? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Куда и просил. В «глаза и уши». К Коршуну. В разведвзвод.

Я кивнул, вытер руки о портки и взял табличку. Мои вещи укладывались в пять минут: запасная рубаха, портянки, платок Лианы, завёрнутый в тряпицу, нож (уже не тот, окровавленный, а отобранный у одного из бандитов — получше), тощая сумка с сухарями и куском сала. Всё.

Прощание с бараком было немым. Горн смотрел мне в спину, и в его взгляде теперь был только тупой, животный страх, смешанный с облегчением — буря уходила из его болота. Элви пытался что-то сказать, но слова застревали в горле. Он просто крепко, по-мужски, сжал мне предплечье. Гендль и Ян молча кивнули. Пень, чистя свой тесак, лишь поднял глаза и одобрительно хмыкнул.

Ворон, встретившийся на выходе, остановил меня.

— С Коршуном не спорь. Он старый волк. Уважать надо. Но и прогибаться не стоит — сожрёт. Покажи, что полезен. Не словами. Делом.

— Спасибо, — сказал я. Это была вся наша прощальная речь. Солдатская.

Разведрота обитала на другом конце лагеря, ближе к лесу и подальше от плаца и общей суеты. Их бараки выглядели не лучше наших, но вокруг царил другой порядок — не парадный, а функциональный. Никаких праздношатающихся, громких разговоров. Люди двигались быстро, целенаправленно, оружие было начищено, а взгляды — оценивающие, острые. Здесь пахло не потом и похлёбкой, а кожей, воском для тетивы, дымом и… независимостью.

Меня встретил дежурный — сухощавый солдат с безразличным лицом.

— Лирэн? К Коршуну. Вон в тот барак.

Барак разведвзвода был таким же длинным и тёмным, но внутри… внутри была не хаотичная куча нар, а чёткое зонирование. У одной стены — стойки для оружия: не только копий и щитов, но и луков, арбалетов, коротких метательных ножей. У другой — стол с разложенными картами (настоящими, на пергаменте!), чернильницами и какими-то инструментами, похожими на циркули. В углу дымилась железная печь, на которой что-то тихо кипело в котле.

И люди. Их было человек десять. Они не орали, не играли в кости. Кто-то чинил лук, кто-то натирал воском кожаный доспех, двое у карты о чём-то тихо спорили. Все обернулись, когда я вошёл. Взгляды — не враждебные, но и не дружелюбные. Отстранённо-изучающие. Как смотрят на новую собаку, которую привели в вольер к стае.

За столом у печи сидел человек. Именно сидел, а не стоял, и это уже говорило о статусе. Коршун. Бывалый следопыт, как говорил Ворон. Лет сорока пяти, с лицом, изрезанным ветром и шрамами, самым заметным из которых был старый, белесый рубец, тянувшийся от левой брови через веко (глаз под ним был жив, но смотрел мутно и неподвижно) до скулы. Второй глаз, тёмный и острый, как шило, уставился на меня. Он не был большим или сильным. Сухопарый, жилистый, в поношенной, но добротной кожаной куртке. Но от него веяло такой спокойной, уверенной опасностью, что даже Горн со своей дубиной показался бы рядом суетливым щенком.