Позор от первого провала горел внутри не яростью, а холодным, чистым пламенем осознания. Я допустил фундаментальную ошибку: перенёс тактику одной войны в другую. Здесь врагом была не воля противника, а сама природа. И с ней нельзя было спорить, её нужно было понимать. Или, как сказал Коршун, побеждать, становясь её частью.

Гордыню — ту, что толкает доказать своё превосходство — я отбросил. Но профессиональную гордость, тихую уверенность в своих боевых навыках, оставил при себе. Это был мой козырь, который пока что следовало придерживать. Показывать его сейчас — значит выдать себя с головой. Никто здесь не должен был видеть в тощем новобранце отточенную машину убийства из другого мира.

Поэтому моя цель стала тоньше: не учиться заново, а адаптировать и скрывать. Взять лучшее из моего прошлого опыта и осторожно вплести его в канву новых знаний, не нарушая рисунка. Стать губкой для информации, но не для техники.

Первым шагом стал Сова. После возвращения с неудачной «прогулки» я дождался момента, когда тот сидел у барака, натирая стрелы.

Подошёл и стоял молча, пока он не поднял на меня свои почти бесцветные глаза.

— Чего? — спросил Сова без предисловий.

— Хочу научиться слушать, — сказал я прямо. — Как ты. Лес. Не так, как я это делал.

Урок, который он дал, был бесценен. «Слои» звука. Не анализ точек данных, а восприятие целостной симфонии, где сбой в одной партии кричал об опасности. Это был качественно иной подход, и я впитывал его жадно, заставляя свой обострённый слух работать не как микроскоп, а как широкоугольный радар, чувствующий диссонансы в общей гармонии.

Следующим был Крот. Его наука чтения земли оказалась глубже, чем я предполагал. Это была не просто следопытская премудрость, а целая дисциплина, связывающая влажность, состав почвы, запахи и поведение мельчайших насекомых в единую логическую цепь. Я учился у него видеть не след, а поведение, застывшее в грязи. Это дополняло мои собственные навыки наблюдения, выводя их на уровень, близкий к сверхъестественному для местных.

А потом был Рогар.

С ним всё было иначе. Я наблюдал за его тренировками у бруса. Его движения были грубыми, мощными, лишёнными изящества, но дьявольски эффективными в своей узкой специализации — сломать, опрокинуть, уничтожить в тесном пространстве. В них не было системы, только квинтэссенция жестокого опыта.

Я подошёл к нему, когда он, отдышавшись, вытирал пот.

— Рогар, — начал я. — Нужна тренировка. Сила есть, но… не та. Не для строя. Для леса.

Он оскалился, оглядывая моё тощее тело с явным скепсисом.

— Ты, щенок, сломаешься от моих тренировок.

— Проверим, — сказал я нейтрально.

Он хмыкнул, но согласился. Не из желания помочь. Из любопытства — посмотреть, как сопляк будет хныкать.

Его «тренировка» была простой до зверства. Не отработка приёмов. Выжимание. Он заставлял меня держать бревно на вытянутых руках, пока мышцы не горели огнём и не начинали отказывать. Таскал мешки с песком, пока не падал без сил. Устраивал «толкания» — упирался плечом в моё и давил всей массой, заставляя сопротивляться, искать точку опоры, использовать ноги, а не только спину.

Я не хныкал. Я молча выполнял. И внутри, под маской изнеможения, шла своя работа. Я изучал его. Его баланс, его манеру переносить вес, его слабые места — Рогар полагался на грубую силу, его движения были прямолинейны, он почти не защищал корпус, рассчитывая сокрушить противника первым ударом.

На третью «тренировку», когда мы снова устроили толкание, он, пытаясь задавить меня, слегка потерял равновесие. Не ошибка даже — микроскопический перевес. И этого было достаточно.

Мой собственный опыт диктовал десяток способов использовать это: бросок через бедро, подсечка, рычаг. Но я не сделал ничего из этого. Вместо этого я просто резко убрал своё сопротивление и отшатнулся, как будто не удержал, и грузно сел на землю, изображая полное истощение.

Рогар, не ожидавший такого, чуток качнулся вперёд, но устоял. Он смотрел на меня, сидящего в грязи, и в его глазах мелькнуло разочарование, смешанное с привычным презрением.

— Слабак, — буркнул он. — Ладно, хватит на сегодня. Иди, зализывай синяки.

Я поднялся, отряхиваясь, и ушёл, скрывая улыбку. Он увидел то, что должен был увидеть: новичка, который едва тянет базовые силовые упражнения. Он не увидел расчёт, контроль и железное владение телом, которое позволило мне имитировать падение так убедительно.

Это и была моя тренировка с Рогаром. Не учиться у него. Тренировать контроль. Учиться скрывать свои истинные возможности за завесой посредственности. Каждый раз, выполняя его идиотские, изматывающие упражнения, я на самом деле отрабатывал два навыка: переносить экстремальные нагрузки в этом ещё не окрепшем теле и не сорваться, не показать свою настоящую технику.

Я стал губкой для знаний Совы и Крота. И тенью для Рогара — тенью, которая лишь имитирует усилия, припасая настоящую силу для момента, когда её нельзя будет скрыть.

Коршун наблюдал. Молча. Его единственный глаз скользил по мне, когда я, вернувшись с «тренировки» у Рогара, весь в грязи и мышечной дрожи, садился в угол и закрывал глаза, тренируя слух. Видел, как я мог часами сидеть с Кротом, разглядывая клочок земли. Он ничего не говорил. Но однажды, когда я мимоходом поправил соскользнувшую со стойки тетиву лука, положив её именно тем движением, которое минимально вредит натяжению, его взгляд на мгновение задержался на моих руках. Всего на мгновение. Потом он отвёл глаза.

Это был знак. Он что-то начал подозревать. Но подозревать — не значит знать. И пока он только наблюдал, у меня было время.

Синтез продолжался. Я брал «слоистое» восприятие Совы и остроту собственного слуха. Навыки чтения земли от Крота накладывал на свою наблюдательность. А силу и выносливость, которые по-настоящему ковались в моих ночных, уже гораздо более интенсивных тренировках (теперь у меня было больше пищи и относительная безопасность), я тщательно маскировал под результатами каторжного труда у Рогара.

Я всё ещё не был разведчиком в глазах Коршуна. Но я переставал быть обузой. Я становился тихим, исполнительным новичком, который странно быстро учится одним вещам и подозрительно безнадёжен в других.

Расписание больше не было набором разрозненных упражнений. Оно превратилось в единый, жёсткий алгоритм, цель которого — не просто накачать мышцы, а перепрограммировать тело и сознание под новые условия. Условия, где каждый момент мог стать боем, каждое движение — предательским шумом, а каждый вдох — последним.

Мой день теперь делился не на «службу» и «тренировки». Вся служба стала тренировкой.

Утро, до подъёма. Не просто растяжка и изометрия. Теперь это была имитация засады. Я забирался под нары или в самый тёмный угол и замирал в неудобной, но устойчивой позе — полуприсед с упором на одну руку, лёжа на боку с напряжённым прессом, стоя на одной ноге с закрытыми глазами. И в этом положении я не просто ждал. Я «слушал слоями», как учил Сова. Отделял храп Коршуна (короткий, прерывистый) от посапывания Рогара (глухое ворчание) от абсолютной тишины, исходящей от спального места Крота (он не храпел, он вообще не издавал звуков во сне). Я учил своё тело оставаться неподвижным и расслабленным одновременно, сохраняя готовность к взрывному движению. Двадцать минут такого «замирания» выматывали больше, чем часовая пробежка.

Днём, между патрулями и работой. Теперь любая задача была поводом для комплексной нагрузки. Таская воду, я не просто ходил — я отрабатывал «походку совы». Стопа ставилась не с пятки, а плавно перекатывалась с внешнего ребра на всю подошву, чтобы минимизировать шум и лучше чувствовать под ногой каждую веточку, каждый камешек. Вес тела постоянно смещался, заставляя работать мелкие мышцы-стабилизаторы.

Чистка оружия превращалась в упражнение на мелкую моторику и контроль дыхания. Я чистил лук, держа тетиву в напряжении, но не до конца, тренируя хват и чувство упругости. Протирая клинки, я делал это не сидя, а в полуприседе, удерживая равновесие, — нагрузка на ноги и корпус.