Я уже развернулся. Алебардник как раз начинал движение вниз. У меня не было ни секунды. Я не кричал. Я сделал единственное, что мог. Я схватил валявшуюся на земле дубину с обломанным концом, которую выронил первый бандит, и швырнул её что было сил.

Дубина не попала в алебардника. Она влетела ему прямо между ног.

Он не закричал. Он издал тонкий, свистящий звук, как спускаемый воздух из мехов. Его удар сорвался, алебарда воткнулась в землю в сантиметре от головы Элви. Бандит сложился пополам, хватая себя за пах.

В этот момент что-то тяжёлое и тёмное пронеслось мимо меня. Это был Пень. Мрачный детина, закончив со своим противником, увидел ситуацию. Он не бежал. Он просто прошёл, как бульдозер, и его тесак, короткий и страшный, описал горизонтальную дугу. Алебардник, ещё корчась от боли, даже не успел поднять головы. Удар пришёлся по шее. Звук был похож на рубку мокрого дерева.

Всё закончилось так же быстро, как и началось. С гибелью алебардника и ещё пары бандитов (Ворон и Камень справились со своими), дух нападавших сломался. Оставшиеся трое бросились врассыпную в лес. Камень хотел броситься в погоню, но Ворон крикнул: «Стой! Не надо!»

Тишина, наступившая после боя, была оглушительной. Её нарушали только тяжёлое дыхание, стоны раненых и тихий плач Элви.

Я стоял, глядя на свою окровавленную руку. На нож, торчащий из горла мёртвого бандита. На тело алебардника с почти отрубленной головой. Внутри была пустота. Ни триумфа, ни ужаса. Только ледяная, абсолютная пустота и запах крови, который теперь, в моём обострённом состоянии, был всепроникающим и отвратительным.

Потом я посмотрел на Вигана. Он сидел на земле, прижимая руку к ране на боку. Его лицо было бледным, но глаза были ясными.

— Лирэн, — хрипло позвал он. — Помоги.

Я подошёл, автоматом оценивая рану. Колотая, глубокая, но, похоже, не задела внутренние органы — кровило сильно, но не пульсирующе. Нужна была перевязка, покой.

— Элви, — позвал я, и мой голос прозвучал чужим, металлическим. — Тряпки. Порви свою рубаху. Быстро.

Элви, всё ещё плача, но уже двигаясь, послушно начал рвать грязную ткань.

Ворон подошёл, осматривая мёртвых. Его лицо было непроницаемым. Пень молча вытирал свой тесак о штанину мёртвого бандита. Камень тяжело дышал, прислонившись к дереву, на его алебарде тоже была кровь.

И только Горн всё ещё стоял посреди дороги. Он смотрел на меня. На Пня, расправившегося с алебардником. На Вигана, раненного. В его глазах не было ни злобы, ни страха теперь. Было непонимание. Полное, абсолютное. Он не вписывался в эту картину. Его мир, где он был самым сильным и страшным в бараке, рухнул. Здесь, на лесной дороге, среди крови и смерти, он оказался лишним. Не героем, не жертвой. Просто… мебелью.

Я встретился с ним взглядом. Всего на секунду. И в этой секунде он понял всё. Понял, что его время, его власть, его запугивания — всё это было детской игрой в песочнице по сравнению с тем, что только что произошло. И тем, на что я, этот «шнырь», оказался способен.

Он опустил глаза и отвернулся.

— Ворон, — сказал Виган, стиснув зубы от боли, когда я начал накладывать ему тугую повязку. — Доклад… надо в лагерь. Ранен.

— Знаю, — коротко бросил Ворон. — Камень, Пень, сбивайте носилки из веток. Горн, помогай, блять! Шевелись!

Горн, как автомат, пошёл выполнять приказ.

Я закончил перевязку, помогая Вигану встать. Он опёрся на моё плечо.

— Спасибо, — прошептал он. — За меня… и за пацана.

Я кивнул. Говорить было нечего.

Когда мы, сбив примитивные носилки, потащили Вигана обратно по дороге, я шёл рядом. Оглянулся на поляну, усеянную телами. Пять бандитов. Наш первый настоящий бой. Первая кровь, пролитая мной в этом мире. Первая смерть, которую я видел так близко.

Первый блин вышел комом. Мы не разбили засаду — мы в неё попали. Мы потеряли боеспособность командира. Мы чуть не потеряли Элви.

Но мы выжили. И я… я не сломался. Я действовал. Грязно, жёстко, без красивых приёмов. Но действовал.

И теперь все это знали. Виган. Ворон. Пень. Камень. Элви. И Горн.

Игра снова изменилась. Теперь я был не просто «чутким лесником». Я был тем, кто всаживает нож в горло и бросает дубину в пах, чтобы спасти товарища. Я перешёл черту. Из наблюдателя я стал участником. Из жертвы — угрозой.

И как всякая новая угроза, я должен был быть готов к тому, что мир ответит мне тем же. Только в следующий раз это будут не жалкие дезертиры. Это будут солдаты. Или что-то похуже.

Я шёл, чувствуя на руке липкую кровь, и знал: детство для юного тела кончилось. Началась война. По-настоящему.

Возвращение в лагерь было похоже на въезд в город чумных. Нас встретили не как героев, и даже не как пострадавших. Как нежеланное напоминание о том, что война — это не только плац и строевая, что она уже здесь, в пяти километрах, и может выплюнуть окровавленный клубок прямо к воротам.

Мы тащили Вигана на носилках из жердей и плащей. Пень и Камень несли тело одного из бандитов — того самого, с почти отрубленной головой, в качестве доказательства и, вероятно, для «учёта». Я шёл рядом с носилками, одной рукой придерживая грубую перевязку на руке Вигана, другой помогая Элви, который шатался от шока. Горн брел позади всех, волоча ноги и не поднимая глаз. Ворон шёл впереди, его каменное лицо было первым, что увидели часовые.

Ворота открыли быстро. Дежурный офицер, тот же молодой лейтенант с усами, вышел из будки, и его надменность на секунду сползла, обнажив недоумение и страх.

— Что… что случилось?

— Засада. Дезертиры. Ранен сержант Виган, — отчеканил Ворон, не останавливаясь. — Нужен лекарь.

Лейтенант засуетился, закричал на кого-то. Нас окружила толпа любопытных солдат. Их взгляды скользили по окровавленному Вигану, по страшной ноше, которую нёс Камень, по моей перепачканной в грязи и крови рубахе. Шёпот пополз, как ропот волн: «…видел, у одного голова чуть держится…», «…Горн, смотри, как побитая собака…», «…а этот, новобранец, весь в кровище…»

Нас повели не в штаб, а сразу в лазарет — длинный, низкий барак, пропахший хлоркой, ромашкой и гноем. Лекарь, тощий старик в запачканном фартуке, осмотрел Вигана, буркнул что-то про «повезло, кишки целы», и принялся зашивать рану. Виган стиснул зубы, не издав ни звука, его взгляд был прикован к потолку.

Меня и Элви отправили мыться. Мы стояли у колодца, и Элви, всё ещё трясясь, лил на меня ледяную воду, а я скреб свою руку и рубаху куском пемзы, сдирая запекшуюся кровь. Вода становилась розовой. Элви вдруг отвернулся и его вырвало в кусты.

Я смотрел на свои руки. Они были чище, но под ногтями остались бурые следы. Они всё ещё дрожали, но уже не от адреналина. От чего-то иного.

Вечером в бараке повисла гробовая тишина. Горн забился в свой угол и не вылезал оттуда. Кинт и Борк перешёптывались, бросая на меня пугливые, украдкой взгляды. Даже Пень, обычно безразличный, пару раз посмотрел на меня оценивающе, его каменное лицо ничего не выражало, но в глазах читалось нечто вроде уважения. Солдатское уважение к тому, кто не сломался в первой же мясорубке.

Элви сидел, уставившись в стену, его плечи всё ещё вздрагивали. Я подошёл, сел рядом, не говоря ни слова. Просто сидел. Через какое-то время он прислонился ко мне плечом, как малый ребёнок ищет защиты. Я не отодвинулся.

Позже пришёл Ворон. Он молча кивнул мне, бросил на стол у своего места небольшую кожаную сумку — трофей, видимо, с того же бандита. Потом лёг и, кажется, мгновенно уснул. Солдатский навык.

Но я не мог уснуть. Когда в бараке наконец воцарился храп и тяжёлое дыхание, я вышел наружу. Ночь была прохладной, звёздной. Воздух пах дымом и свободой от запаха крови. Я сел на обрубок бревна у своего барака, спиной к стене, и уставился в темноту.

Внутри была пустота. Не спокойная, медитативная пустота, которую я искал раньше. А выжженная, холодная пустота после действия. Тело работало, мозг анализировал, но душа… душа Лирэна, то, что от неё осталось, казалось, сжалась в комок и замерла. Она наблюдала. А действовал, убивал, спасал — Алексей Волков. Его протоколы. Его рефлексы. Его холодная решимость.