— Чёрт. Ладно. Забудь. Доложим Коршуну. Он решит.

Мы отсидели свои сутки, фиксируя полную тишину на том берегу. Задание было выполнено. Адреналин от увиденного давно перегорел, оставив после себя холодный, тяжёлый осадок. Возвращались мы молча.

В бараке разведвзвода я сразу подошёл к Коршуну. Он сидел за столом, разбирая стрелы. Я отчеканил доклад: брод чист, движение отсутствует. Потом, не меняя тона, добавил:

— Попутно обнаружены трое мародёров в нашей форме. Грабили деревню вверх по течению. Крестьян барона Хертцена.

Коршун даже не поднял головы. Его живой глаз был прикован к перу стрелы, которое он подравнивал ножом.

— Не наше дело, — отрезал он тем же плоским, бесцветным тоном, что и Сова. — Это к жандармам. К «Серым Соколам». У нас война с фалькенхарцами, а не с собственным быдлом. Забудь.

Он сказал это с такой же лёгкостью, с какой отмахнулся бы от назойливой мухи. Проблема не существовала. Свои грабят своих? Ну и что. Не наши проблемы.

В этот момент что-то внутри меня щёлкнуло. Не гневно. Тихо, как замыкание контакта в заранее подготовленной схеме.

Я кивнул, не сказав больше ни слова, и отошёл к своему месту. Вёл себя как обычно. Поужинал. Почистил снаряжение. Лёг спать.

Но когда в бараке воцарился храп и тяжёлое дыхание, я открыл глаза. Они были абсолютно сухими и холодными. Я бесшумно поднялся, взял свой нож (не тот, что с прошлого боя, а другой, короткий и без отметин, подобранный в лесу) и вышел.

Ночь была тёмной, безлунной. Идеальной. Я не пошёл к деревне. Я пошёл в лес, на ту самую тропу, по которой должны были уйти мародёры с добычей. Я рассчитал их вероятный маршрут — к ближайшему лагерю тыловиков или к месту, где они прятали награбленное.

Мне не пришлось долго ждать. Через час я услышал их — пьяное бормотание, тяжёлые шаги. Они возвращались, довольные, нагруженные мешками. Трое. Те самые.

Я не стал устраивать засаду в классическом понимании. Я пошёл им навстречу. Просто вышел на тропу в двадцати метрах перед ними, став чёрным силуэтом на фоне чуть менее чёрного леса.

Я подошёл ближе, сквозь кусты. Они разбили примитивный лагерь у ручья. Костер. Пустые бутыли. И девочка. Она лежала неподвижно в стороне, в неестественной позе, лицом в грязь. Её платье было порвано. Оспенный, потягиваясь, пинал её ногой, приговаривая что-то похабное.

— Кончилась, — хмыкнул один из его подручных. — Хрупкая, блядь.

— Ничего, — оспенный сплюнул. — Завтра найдём другую.

В этот момент во мне не вспыхнула ярость. Наступила абсолютная, ледяная тишина. Все эмоции отступили. Остался только расчёт. И протокол. Но не уставной. Протокол возмездия.

Они были пьяны, расслаблены, праздновали «удачный день». Я стал тенью, которая движется быстрее их заплетающегося взгляда.

Первым я взял того, что сидел ближе к лесу. Короткий, глухой удар в основание черепа сзади — тот же, что отрабатывал на тренировках. Он рухнул в костёр, даже не вскрикнув, лишь зашипело мясо. Второй, увидев это, ошалело потянулся за мечом. Я не дал ему. Мой нож вошёл ему под ребро, вверх, в сердце. Быстро. Чисто.

Оспенный очнулся последним. Он вскочил, лицо обезобразилось дикой смесью страха и злобы. Он заорал что-то нечленораздельное и рванул топор с пояса.

Я не стал фехтовать. Я закрыл дистанцию, приняв топорище на предплечье (больно, но не смертельно), и моя вторая рука с зажатым обломком камня ударила ему в кадык. Он захрипел, выронил топор, схватился за горло. Я не остановился. Второй удар камнем — в висок. Третий, когда он уже падал. Четвёртый.

Я бил не для убийства. Убийство уже случилось. Я бил для уничтожения. Чтобы стереть с лица земли саму возможность того, что произошло.

Потом я стоял, тяжело дыша, над тремя телами. В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Я подошёл к девочке. Аккуратно перевернул её. Лицо было бледным, глаза закрыты. На шее — тёмные следы. Она не дышала.

Я ничего не почувствовал. Внутри была только пустота и холод. Я взял её на руки — она была ужасающе лёгкой — и отнёс к ручью. Омыл её лицо, поправил порванное платье. Потом вернулся к мародёрам.

Работа была грязной, но необходимой. Послание должно было быть ясным. Когда закончил, рассвет уже засеребрил край леса.

Я вернулся в деревню. Оставил девочку на пороге её дома, завернув в один из их же плащей. Рядом сложил мешки с награбленным. Не стал будить мать. Просто ушёл.

А головы… головы я принёс с собой. Это было частью послания. Не просто наказание. Публичный приговор.

Утром, когда поднялся переполох, я стоял среди других разведчиков. Рогар присвистнул, глядя на столб. Сова молчал, но его взгляд, скользнув по мне, стал тяжелее. Он заподозрил. Крот, изучив землю, кивнул мне почти незаметно — следов нет.

Коршун, подойдя, смотрел не на головы. Он смотрел на меня. Его единственный глаз видел не просто жестокость. Он видел мотив. Видел холодную, методичную ярость, направленную не на врага на поле боя, а на несправедливость. И это было для него страшнее и непонятнее любой солдатской злобы.

С этого момента всё изменилось. Теперь они видели не просто странного новобранца. Они видели того, у кого есть свои, неписаные, но железные законы. И кто готов стать судьёй и палачом для тех, кто эти законы нарушает. Даже если это «свои». Даже если это значит пойти против приказа.

В моём взгляде появилась не просто жестокость. Непредсказуемость принципа. И в этом мире, где царил хаос и сила, это сделало меня одновременно своим и чужим. Опасным. Но и тем, за кем, в какой-то тёмной части души, они хотели бы последовать. Я надеюсь…

Слухи — да, они ползли. Шёпот о «Теневом судье», который карает мародёров, был сладкой отравой для солдатской массы. Но слухи — не доказательства. Три головы, выставленные на столбе, были доказательством чьего-то гнева, но не чьей-то личности. Трупы самих мародёров так и не нашли. Их исчезновение списали на то, что «зверьё в лесу растащило» или «сами сбежали, испугавшись разоблачения». Никто из деревни не видел лицо мстителя. Никаких материальных улик. Было лишь мёртвое тело девочки, возвращённое добро и три головы, чьи владельцы будто испарились.

Это создавало странную, зыбкую ситуацию. Все знали, но никто не мог доказать. И это «знание» было страшнее любой явной улики.

Капитан Ланц, адъютант генерала, появился у нашего барака не из-за явного промаха, а из-за этого самого зыбкого шёпота, долетевшего до штаба. Его чистый, отутюженный вид был оскорблением для пропахшего дымом и потом пространства. Он не стал даже заговаривать со мной или искать виновного. Он обратился прямо к Коршуну, источнику порядка в этой части хаоса.

— Сержант Коршун, — его голос был сух, как осенний лист. — В штаб поступают… беспокоящие сигналы. Говорят, о самовольных акциях возмездия в вашем секторе ответственности. О пропавших без вести тыловиках. О нарушении субординации. Генерал требует ясности. Предоставьте письменный отчёт о последних патрулях, контактах и любых нештатных ситуациях. К шести часам.

Он протянул аккуратный свиток с печатью. Это был приказ, замаскированный под запрос.

Коршун взял свиток, его каменное лицо не дрогнуло, но я видел, как белеют его костяшки, сжимающие пергамент. Он ненавидел бумажную работу. И ненавидел ещё больше, когда его вынуждали к ней силой.

— Понял, — бросил он, опустив «капитан». Ланц, удовлетворённый, развернулся и исчез, оставив после себя вакуум неловкости.

Взвод замер. Все понимали, о каких «сигналах» речь. Рогар смотрел на меня исподлобья, в его взгляде было что-то вроде одобрения, смешанного с опаской: «Наколбасил, браток, теперь и нас трясти будут». Сова, чистя лук, замедлил движения, его прозрачные глаза стали непроницаемыми. Крот, как всегда, ничего не выражал.

Коршун молча развернул свиток и уставился на строки. И тут я увидел то, что упустил раньше. Он замер. Не в смысле замешательства. Его взгляд, обычно такой острый, скользил по строчкам медленно, почти с усилием. Его губы чуть шевелились, беззвучно формируя слова. Он не просто читал. Он расшифровывал.