Коршун кивнул, раз и навсегда приняв решение.

— Ладно. Распределяем задачи. Сова, твой глаз и лук — на ложные следы и наблюдение. Рогар, ты с парой пехотинцев — на лошадей. Тихо, как мышь. Крот — готовь свою «приправу». Лирэн… ты координируешь. И следи, чтобы все было «тихо». Никаких геройств. Никаких ненужных стычек. Мы не воины на час. Мы… — он запнулся, ища слово.

— Диверсанты, — предложил я.

— Диверсанты, — повторил Коршун, пробуя термин на вкус. — Пусть так. Начинаем с заката.

Следующие двое суток наш взвод, усиленный пятеркой пехотинцев (которые быстро прониклись азартом «грязной работы»), превратился в призраков. Мы не нападали. Мы подрывали изнутри.

Рогар и двое из пехоты, используя знания Крота о растительных снотворных, усыпили одного конюха и увел трех великолепных вороных коней, аккуратно имитировав, что привязи перегрызли «грызуны». Наутро в лагере фалькенхарцев поднялся скандал, слышный даже с нашей дальней позиции.

Крот, проникнув в предрассветные сумерки к колодцу и кладовым, щедро «сдобрил» несколько бочонков с водой и мешок с овсом своим специфическим сбором. Эффект не заставил себя ждать к полудню. С высоты наблюдения Сова докладывал: «Беготня к задним ямам не прекращается. Офицерский шатер посещаем часто. На постах — смена каждые полчаса, люди выглядят зелеными».

А Сова творил чудеса дезинформации. Он и его напарники оставляли следы «большого отряда» у одной границы лагеря, в то время как у другой обрывали сигнальные веревки и вешали вместо них тушки лесных грызунов — дурной знак по местным поверьям. Они нацарапали на деревьях загадочные символы, которые не значили ничего, но выглядели зловеще.

К исходу вторых суток вражеский лагерь представлял собой жалкое зрелище. Дисциплина висела на волоске. Патрули шли с опаской, оглядываясь на каждый шорох. Половина людей была слаба и деморализована. Лошади, оставшиеся в табуне, были нервными. Командование, судя по всему, было парализовано чередой мелких, но необъяснимых неурядиц. Они ждали атаки, готовились к штурму, а атаки не было. Был лишь всепроникающий, изматывающий хаос.

На рассвете третьего дня мы собрались в условленной точке. Все были измотаны, но на лицах светилось странное, почти бесовское удовлетворение. Мы не пролили ни капли вражеской крови, но враг был морально разгромлен.

— Сигнал от дальнего наблюдателя, — тихо доложил Сова, спускаясь с дерева. — Они сворачивают палатки. Готовятся к перемещению. Выводят людей цепочкой, многих поддерживают под руки.

Коршун, наблюдая в свою подзорную трубу, молчал почти минуту. Потом опустил ее.

— Они уходят, — сказал он голосом, полным недоверия и чего-то вроде суеверного страха. — Без боя. Без потерь. Они просто… уползают, как побитые собаки. Лагерь у Каменного Брода наш.

Рогар расхохотался, глухим, довольным смехом.

— Ни одного раненого! Ни одного убитого! Черт возьми, мальчишка, да ты гений грязных дел!

Я не чувствовал триумфа. Я чувствовал холодную удовлетворенность инженера, чей механизм сработал без сбоев. Мы доказали концепцию. Войну можно вести не только силой, но и умом, терпением и пониманием человеческой (и животной) природы.

Когда мы вернулись в лагерь с донесением, Ланц встретил нас с лицом, выражающим полную прострацию. Генерал, выслушав краткий отчет Коршуна (где моя роль была искусно затушевана «коллективными действиями взвода»), долго молчал.

— Потери? — спросил он наконец.

— Ноль, господин генерал, — отчеканил Коршун. — Вражеская рота потеряла боеспособность на трое суток как минимум и отошла с позиции.

— Как?

Коршун бросил на меня короткий взгляд.

— Методами дезорганизации и саботажа, господин генерал. В соответствии с указанием прислушиваться к нестандартным предложениям.

Генерал откинулся в кресле, его пальцы постукивали по ручке.

— «Тихая Вода»… — пробормотал он, повторяя название операции, которое я дал для отчета. — Запомните это, капитан Ланц. И сержант Коршун… ваше подразделение заслужило отдых. И двойной паек. А этого солдата… — он кивнул в мою сторону, — не зарывайте в землю. У него есть дар. Дар видеть поле боя не как шахматную доску, а как… живой организм. И знать, где нажать, чтобы вызвать паралич.

Мы вышли. На этот раз даже Коршун не смог скрыть редкой, почти неуловимой ухмылки.

— «Дар», — проворчал он, когда мы отдалились от шатров. — Дар создавать проблемы и выкручиваться из них. Ладно. Отдыхайте. Вы это заслужили. Все.

Но когда я уже направлялся к своему углу, он окликнул меня.

— Лирэн.

Я обернулся.

— Эта «Тихая Вода»… — он помолчал, подбирая слова. — Это страшнее, чем честный бой. Потому что честный бой ты можешь понять. А это… это как болезнь. Ты не знаешь, откуда она пришла и как с ней бороться. Не злоупотребляй.

— Я не злоупотребляю, сержант, — ответил я. — Я просто использую доступные средства для достижения цели с минимальными потерями. С нашей стороны.

Он кивнул и махнул рукой, отпуская. Я пошел дальше, чувствуя на себе смешанные взгляды товарищей. В них уже не было сомнения. Было принятие. И осторожное, растущее уважение. Я перестал быть новичком или загадкой. Я стал тем, кто приносит результат. Самым неожиданным и безжалостным образом.

Три дня после «Тихой Воды» прошли в странном полузабвении. Нас не тревожили патрулями, паек действительно удвоился, и даже Горн, встреченный мной случайно у кухни, поспешно отвел глаза и шарахнулся в сторону. Успех, даже кроваво-тихий, имел вес.

Но отдых был условным. Приказ генерала о создании единой картографической системы превратил меня в странствующего учителя. Капитан Ланц, скрепя сердце, выделил мне пачку дорогой бумаги и сопроводителя — того самого писаря-старца. Мы обходили разведгруппы, патрульные отряды, даже откровенно враждебно настроенных пехотных сержантов, которые видели в моих символах блажь и лишнюю работу.

Работа была каторжной. Нужно было не просто объяснить легенду карты. Нужно было изменить мышление. Я заставлял грубых, неграмотных мужчин не просто рисовать «речку и холм», а думать в категориях «здесь можно бежать», «здесь надо ползти», «отсюда видно на триста шагов, но слева — мертвая зона». Я показывал, как оценивать время по солнцу и шагам, как определять тип грунта по растительности. Это была попытка вложить в их головы крупицы системного анализа. Большинство встречало это в штыки.

— Зачем эта ерунда? — ворчал седой ветеран из другого разведвзвода, тыча пальцем в значок «время перехода». — Мы и так знаем, сколько идти до ручья!

— А если вас сменит другой отряд? Если вас ранят и придется отступать новым путем? — парировал я. — Карта — это знание, которое не умирает с солдатом.

Постепенно, через раздражение и насмешки, что-то начало проникать. Особенно у разведчиков. Они, как и Сова, видели в этом не бюрократию, а инструмент. Я видел, как они, склонившись над своими грубыми набросками, начинали спорить не «где дерево», а «где лучшее укрытие». Это был крошечный, но важный сдвиг.

На четвертый день мы с писарем (старика звали Олоф, и он смотрел на меня с растущим подобострастным страхом) отправились к самой дальней заставе на северо-восточном фланге. Это был отряд, больше похожий на банду, под командованием угрюмого бородача по прозвищу Боров. Они патрулировали район Гнилых болот — самое гиблое место, где уже пропало несколько наших дозоров.

Работа с ними была как попытка дрессировать кабанов. Боров выслушал мои объяснения, плюнул под ноги и сказал:

— Карты? У меня ребята болота чувствуют ногами. А твои бумажки намокнут и сгниют за день. Иди, мальчик, играй в свои игры в безопасном лагере.

Но приказ был приказом, и он, ворча, выделил мне двух своих «проводников» для ознакомления с местностью. Это были типичные болотные крысы — молчаливые, с пустыми глазами и движением, напоминающим скольжение ужа. Они должны были провести меня по краю болот, указать ключевые точки.