Я не пошел сразу к нашему бараку. Сначала — к колодцу, чтобы смыть с лица полоски засохшей крови. Потом — к Борщу. Интендант, увидев мое осунувшееся, землистое лицо, хмыкнул и без лишних слов положил в мою миску двойную порцию густой каши с салом.
— На, подкрепись, призрак, — буркнул он. — Смотрю, лес тебя сегодня пообгладывал.
Я ел, не чувствуя вкуса, просто загружая в топку калории. Потом, с тяжестью в животе, но с чуть большей ясностью в голове, направился в наше крыло. Первым делом я искал Олофа. Но писаря нигде не было. Его сумка с бумагами и чернилами валялась в углу барака Борова, нетронутая. Сам Боров сидел у своего приземистого шатра и точил огромный тесак, бросая на меня взгляды, в которых читалась не злоба, а скорее холодное, животное любопытство, смешанное с осторожностью. Как смотрят на змею, которая неожиданно уползла из-под ножа.
— Где старик? — спросил я, останавливаясь в шаге от него. Голос звучал хрипло, но ровно.
Боров не поднял головы.
— Ушел. Сказал, что бумажная работа не для болот. Что ему тут делать? Болото писателей не любит. Съедает.
Я понял. Олоф понял, что происходит, и сбежал при первой возможности. Умный старик. Он остался жив, и, вероятно, уже лепечет капитану Ланцу что-то о «нездоровой обстановке» на заставе. Но прямых доказательств попытки убийства не будет. Слово молодого, подозрительного разведчика против слова бывалого, хоть и грубого, сержанта и его людей. Это была бы бесполезная битва, которая только выставила бы меня склочником и ослабила позиции Коршуна.
Я молча кивнул, развернулся и пошел к нашему бараку. Решение было принято без колебаний: не поднимать шум. Но молчать совсем — значит оставлять угрозу в тылу. Нужно было предупредить своих.
Внутри царила непривычно расслабленная атмосфера. После успеха «Тихой Воды» и последовавшего за ним приказа о «картографировании», наш взвод находился на пике своего престижа и в состоянии короткой передышки. Рогар начищал свою алебарду до зеркального блеска, напевая под нос похабную песню. Сова сидел у стола, что-то привязывая к древку стрелы. Крот, как обычно, возился с каким-то куском дерева и ножом. Коршун дремал сидя, прислонившись к стене, но его единственный глаз приоткрылся, когда я вошел.
Все обернулись. Они заметили мою бледность, чуть замедленные движения, но промолчали. Здесь не было привычки лезть в душу.
— Олоф удрал, — сообщил я, снимая плащ. — С болот. Испугался.
Сова поднял глаза от стрелы.
— Болота пугают многих. Особенно тех, кто не умеет в них читать.
— Нет, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все. — Он испугался не болота. Он испугался проводников Борова. Которые пытались меня туда же отвести. Навсегда.
В бараке воцарилась тишина. Рогар перестал петь. Сова замер. Даже Крот отложил нож. Коршун медленно открыл глаз полностью.
— Доказательства? — спросил он, без эмоций.
— Нет. Их слово против моего. Олоф ничего не видел, он просто сбежал.
— Тогда зачем говоришь?
— Чтобы вы знали, — посмотрел я на каждого по очереди. — Боров и его крысы — не союзники. Они — свора, которая охотится на своей же территории. Они видят в нас угрозу их… вольнице. Особенно после того, как мы начали наводить порядок на бумаге. Они — следующий гнилой зуб после истории с волчьей печатью. И они опасны.
Рогар хмуро потер подбородок.
— Боров… да, сволочь. Слышал, он любит «терять» людей, которые ему не нравятся, в трясине. Интендантам потом докладывает — «пропал без вести в болотах».
— Значит, будем держать ухо востро, — резюмировал Сова. — И нюх. Болото пахнет иначе, когда в нем залегли с подвохом.
Крот молча достал из-за пазухи маленький, невзрачный корешок и положил его на стол передо мной. Я знал этот корень — его жевали перед выходом в опасные места, он слегка обострял чувства и помогал противостоять ядам. Без слов, но красноречивее любых речей.
Коршун смотрел на нас всех, и в его взгляде было не одобрение и не гнев. Было молчаливое признание того, что круг замкнулся. Мы были не просто людьми, собранными по приказу в одном бараке. Мы стали единицей. И угроза одному была угрозой всем.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Будем знать. А теперь… хватит о мраке. У нас есть повод.
Он кивнул Рогару. Тот широко ухмыльнулся, отложил тряпку и алебарду и вытащил из-под нары большой глиняный кувшин.
— Позаимствовано у интенданта! — провозгласил он. — В честь удачной «рыбалки»!
Оказалось, это было крепкое, как самогон, медовое пиво — редкая и ценная в лагере вещь. Рогар налил в грубые деревянные кружки, раздавая всем. Даже Сова и Крот взяли свои порции. Когда очередь дошла до меня, Рогар остановился передо мной, его маленькие глазки прищурились.
— Ладно, выскочка, — сказал он, и в его голосе не было уже ни насмешки, ни снисхождения. Была простая, грубая констатация факта. — Работаешь чисто. И головой, и руками. Заслужил.
Он хлопнул меня по плечу так, что я едва не споткнулся от неожиданности и усталости, и всучил мне полную кружку. Потом отошел, поднимая свою.
— За «Тихую Воду»! Чтобы враг срал от страха, а мы пили за его здоровье!
Все засмеялись, грубым, солдатским смехом, и отпили. Я поднял кружку, чувствуя странную тяжесть в груди. Это была не благодарность. Не признание превосходства. Это было… принятие в круг. На своих условиях.
Потом все взгляды невольно перешли на Коршуна. Старый сержант медленно поднялся со своего места, взял свою недопитую кружку и подошел ко мне. Он молча протянул мне свою собственную, потертую, из темной кожи флягу. В ней было то же пиво, но жест… жест был другим. Отдать свою личную флягу — это было больше, чем налить из общего кувшина. Это был знак доверия. Высшая, немыслимая ранее форма признания от этого молчаливого, подозрительного волка.
— Не опозорь, — буркнул он, отводя глаза, и вернулся на свое место.
Я взял флягу. Кожа была теплой от его руки. Я отпил. Напиток горел в горле, но согревал изнутри, притупляя остаточную дрожь в руках. Я смотрел на этих людей: на угрюмого силача Рогара, на хладнокровного, зоркого Сова, на молчаливого, все понимающего Крота, на старого, уставшего, но все еще опасного Коршуна. Эти люди не были моими друзьями. У нас не было общих воспоминаний, общих идеалов. Но у нас было общее дело. Общая грязь на сапогах. Общая опасность за частоколом. И теперь — общая кружка. И общий враг, который скрывался не только в лесу Фалькенхара, но и в собственных рядах.
Впервые за все время в этом теле, в этом аду, я почувствовал не просто обязанность выполнить долг Лирэна. Я почувствовал связь. Тонкую, прочную, как стальной трос, связь братства по оружию. Я был им нужен. И — что удивительнее — они стали нужны мне. Не как инструменты. Как… точка опоры. Как тыл. Как те, кто прикроет спину, не задавая лишних вопросов.
— За взвод, — сказал я тихо, поднимая флягу Коршуна. — За то, чтобы видеть дальше и бить точнее.
— За взвод! — рявкнул Рогар, и остальные, даже Сова, хрипло поддержали.
Мы пили. Разговор потек медленно, о незначительном — о погоде, о еде, о глупых выходках пехоты. Никто больше не касался темы Борова или «Тихой Воды». Это было уже в прошлом. Было настоящее — тепло огня (Рогар растопил маленькую железную печурку), крепкий напиток и редкое, трудное чувство безопасности среди своих.
Позже, когда пиво было допито и разговор затих, я вышел из барака подышать. Ночь была холодной и звездной. Я стоял, опершись о стену, и смотрел на черный силуэт леса за частоколом. И тогда, откуда-то из густой тени кустов у самой стены, донесся тихий, почти неосязаемый звук. Не рык. Не шипение. Глухое, удовлетворенное урчание, похожее на мурлыканье огромного кота. Оно прозвучало один раз и стихло.
Я не обернулся. Не стал искать в темноте знакомые золотые глаза. Я просто слегка кивнул в сторону леса, угол рта дрогнул в подобии улыбки. Он тоже был здесь. На своем посту. Наш немой страж. Часть этого нового, странного, но прочного братства, которое возникло не по уставу, а по необходимости и взаимному уважению. Братства, в котором были люди, зверь, и тень между ними, ставшая связующей нитью.
