Шли годы. Дамеш после окончания института осталась в аппарате министерства и от приглашения Каира перейти на работу в Темиртау отказалась наотрез. Ведь на этом заводе работал Ораз, и встречаться с ним она не хотела.

Однажды Каир сам вылетел в Алма-Ату, и надо же было случиться так, что телеграмма, в которой он сообщал об этом, провалялась целые сутки на подзеркальнике нераспечатанная. Дамеш была в горах (в этот день их курс справлял пятилетие своего выпуска) и поэтому прочла ее только на следующий день. Она сейчас же позвонила в аэропорт, и ей ответили, что самолет из Караганды прибыл в Алма-Ату еще вчера вечером.

Тогда Дамеш стала обзванивать все гостиницы, и, наконец, в одной из них ей ответили, что Каир действительно прибыл вчера и занял номер «люкс».

Вечером она надела новое платье, бусы, недавно купленные ею в ювелирном магазине, и пошла в гостиницу. Коридорная сказала ей, что Каир у себя в номере. Дамеш нашла номер и постучала,.ей не ответили, она толкнула дверь, та сразу распахнулась. Дамеш увидела стол, уставленный бутылками и коробками консервов, посредине его в хрустальной вазе — целый куст георгинов. Каир без пиджака — пиджак висел на спинке кресла,— высокий, улыбающийся, в белоснежной рубашке с распахнутым воротом, сидел рядом с полной волоокой блондинкой и о чем-то оживленно ей рассказывал.

Когда отворилась дверь, наступила минутная пауза. Каир так и застыл с полуоткрытым ртом и протянутой рукой. Это длилось несколько секунд, потом Дамеш покраснела и выбежала вон. Она слышала, как Каир что-то крикнул, как зазвенели тарелки, как быстро о чем-то заговорила .блондинка, но она не могла ничего понять и только бежала по лестнице.

Каир догнал ее уже на улице, схватил за руку и стал горячо убеждать в чем-то, но она с побледневшим от волнения и злости лицом на все его слова отвечала только одно:

— Пусти меня, пожалуйста, я пойду домой, пусти!

И об этом «пусти» разбились все усилия и уговоры Каира. Несколько раз потом он звонил ей, пытался объясниться, но она, услышав его голос, сразу же бросала трубку. Он писал ей письма, она не отвечала. Он обращался за помощью к общим знакомым, но при первом же упоминании его имени она сразу переводила разговор на другую тему. Сама она с этого дня сильно переменилась: сделалась замкнутой, молчаливой, необщительной. Никто ей теперь не покупал билеты в кино, никто не провожал домой. Все попытки завязать с ней знакомство оканчивались ничем. И даже тот джигит, кто нравился ей больше других, молодой красивый оперный артист, герой Отечественной войны,— и тот не смог добиться успеха, после первого же серьезного разговора они расстались.

А Каир между тем все писал и писал. Сначала горячо и страстно, ожидая ответа, потом без всякой надежды на ответ. Присылал открытки, присылал большие, пухлые конверты... И Дамеш стала понемногу оттаивать.

«Ну, значит, действительно любит,—- думала она,— значит не так, как Ораз».

И когда, уже после ликвидации министерства, Каир снова — в который уже раз — повторил свое приглашение приехать в Темиртау, она подумала и согласилась. Память об Оразе в ту пору перестала тревожить ее, а постоянство Каира трогало все больше и больше. Подумать только, пять лет прошло после первой их встречи, а он помнит ее, ждет, не хочет жениться. Ну что ж, пусть ждет, может, и дождется... Только она ему ничего не обещает, ей и самой еще не все ясно, ей еще во всем надо разобраться и обо всем подумать.

На другой день Дамеш встала с рассветом. Сегодня к ней в цех придут школьники на экскурсию, и надо подумать о том, что она скажет ребятам. Ведь многие из них никогда не были на заводе и даже не знают толком, что такое сталь. Значит, отсюда и надо начинать. Дамеш взяла карандаш, открыла тетрадь и начала писать: «Сталью называется сплав железа и углерода». Ей хотелось, чтобы ребята почувствовали, что же такое сталь, и она продолжала писать: «Был век каменный, медный, бронзовый, железный. Наше время, безусловно, может быть названо стальным веком. Попробуйте изъять сталь из жизни страны, и сразу остановится все: замолчат телефоны и телеграфы, остановятся заводы, железные дороги превратятся в простые насыпи глины и песка. Даже пуговицу пришить и то будет нечем».

Дамеш писала долго и старательно, но вдруг она положила ручку и задумалась. Қак объяснить ребятам сложное устройство мартена, механизм варки стали? Может быть, объяснить только самое главное?

Вдруг зазвонил телефон. Дамеш взяла трубку и услышала голос Серегина.

— Слушай, что там случилось с Оразом? — спросил он озабоченно.— Он что, болен?... Я сейчас говорил со сменным мастером... Так он мне...

Серегин был в самом деле сильно встревожен. Утром ему позвонил первый секретарь горкома Базаров и попросил срочно зайти.

По его тону Серегин понял, что речь пойдет о заседании партбюро.

«Плохо! Значит, успели дойти до горкома какие-то слухи».

— Ну, так кого же из вас Сагатова объявила консерватором? — спросил секретарь, расхаживая по кабинету.— И как вообще вы допускаете навешивание этих ярлыков?

«Может быть, Муслим нажаловался»,—• подумал Серегин.

Он никак не мог понять, чего добивался главный инженер, и даже больше того,— что за человек этот главный инженер? С одной стороны, он, конечно, ценный работник, об этом говорит и опыт его, и стаж, и послужной список, и анкета. В свое время работал на самых высоких республиканских постах и имеет, кажется, награды. У него прекрасно подвешен язык, и, когда он выступает на собрании и громит кого-нибудь, с его доводами трудно не согласиться.

Но откуда при этом вечная настороженность, постоянная подозрительность — это «как бы чего не вышло», Манера тянуть, медлить, ни о чем не говорить прямо. Привычка никому не верить и всегда перестраховываться,— до чего же это все-таки неприятно.

Говорят еще, что он сплетник, хвастун, что он дня не может прожить без интриги, что он всем завидует. Против Сагатовой он вообще настроен очень скверно. Когда она ещё была в Ялте, он, прочитав статью в «Советской Караганде», сказал ему, Серегину: «От этих новаторов шуму сколько угодно, а толку ни на грош — одна трескотня! Думают выдвинуться, а нечем, ни таланта, ни ума нет. Они и наводят тень на ясный день».

Обо всем этом и думал сейчас Серегин, слушая первого секретаря горкома.

— Как же,— продолжал Базаров,— ты собираешься все-таки реагировать на статью в газете или будешь отмалчиваться? Имей в виду, это не выйдет! Объясни, например, что заставило тебя присоединиться к соглашательскому предложению директора законсервировать проект Сагатовой, и почему ты не поддержал другое предложение — включить его в план завода? У тебя были какие-то основания воздержаться или просто не хотел связываться?!

Серегин пожал плечами.

— Вас неправильно информировали,— сказал он сдержанно,— отклонять проект никто не предлагал. Говорили только, что проект Сагатовой нуждается в уточнении, что ломать все производственные процессы завода мы не можем, торопливость в этом вопросе,— говорилось на совещании,— совершенно неуместна, можно только сорвать производственный план. Все эти соображения и заставили нас, конечно, призадуматься.

Базаров хмуро выслушал Серегина и сразу же перешел в атаку.

— А по-моему, дело не в этих выступлениях,— сказал он.— По-моему, вот эта ваша нерешительность ни то ни сё, ни два ни полтора потому, что вы плохо подготовились. Собрать-то людей вы собрали, а что же перед вами — ценный ли проект, или малограмотное прожектерство — так и не поняли. Просто надо было сначала подготовиться, а потом ставить на обсуждение. Виноват в этом опять-таки парторг, он не первый год на заводе, должен

был бы, кажется, знать, что вопросы на бюро ставятся для того, чтобы их решать, а не перекидывать, как мячик, с собрания на собрание. И главное, нашли в чем проявлять свою нерешительность. В вопросе о новой технике! И это сейчас, когда речь идет о технике коммунизма! Сагатову надо было или поддержать, или поставить на ее предложении крест. А от нее просто отмахнулись, как от надоедливой мухи.