Поговорили о доме, о цехе, о том о сем. Потом старик вдруг замолчал, достал из кармана пузатую шахшу — пузырек из белого металла, где хранят нюхательный табак, насыбай. Отсыпал несколько черно-зеленых зернышек на ладонь, засунул их за губу и стал молча ждать, чтобы сын заговорил. А сын взял из рук старика шахшу, подбросил ее на ладони и спросил:

— Между прочим, настоящее серебро или...

— Ну, а как же! — с достоинством ответил старик.— Самое что ни на есть настоящее, а смотри, пробка с какой кистью. .

Ораз вынул пробку, осмотрел ее со всех сторон и возвратил шахшу отцу. Действительно, умели же раньше в казахских аулах делать крепкие вещи, даже нитяная кисть и та сохранилась.

— Да,— сказал Ораз задумчиво.— Сколько же лег этой шахше? Она, наверно, мне ровесница?

— Ровесница! — фыркнул старик.— Тебя еще и в помине не было, когда я носил эту шахшу в кармане. Дорого она мне досталась, будь она неладна, еле живой ушел. .

— А как же так вышло?

— А вот так... Она краденой оказалась. Украл ее Мергенши. Дряной он был человечишко — сплетник, пройдоха, враль, постоянно по домам шатался да к обедам напрашивался. Мы жили тогда под Каскеленом. Ну и брал, конечно, где что плохо лежит. Эту шахшу он вынул прямо из кармана у бая Ордабая и мне продал. Целого барана взял за нее, прохвост. А потом пошел к Ордыбаю и говорит: «Ой, бай, только ты никому не говори, шахша-то твоя у Курышпая. Не знаю только, как она ему досталась — украл, наверно. Тот разъярился, взял палку да ворвался ко мне в юрту: вор! собака! отдай мою шахшу! Я его, конечно, выгнал, ну и пошла история. Целое лето таскали меня из-за этой шахши. А было это в тридцать втором году. Ты только через год родился.

— Да, это верно, в тридцать третьем...

— Ну, правильно... В тот год на меня аллах здорово рассердился, разум отнять хотел. Спутался я с одной татарочкой из соседнего колхоза. Тогда твоя мать Халима мне все и высказала. «Вот ты от меня бегаешь,- сказала она,— ну что ж, бегай, это твое дело. Можешь и совсем уйти, я и себя, и сына прокормить сумею. Только смотри, вырастет сын, что он тогда тебе скажет?» Знаешь, простые слова, а запали мне эти слова в душу, и стал я думать, думать и решил: надо кончить. С татарочкой распрощался, подарил ей кое-что и вернулся к твоей матери. А теперь вот других учу: если есть дети, сиди на месте и никуда не бегай. Ничего не поделаешь^ семья — слово святое.

«Ах, вот ты как!» — подумал Ораз и спросил:

— Отец, а как мать тогда следила за вами, ходила по пятам? Ругалась, если вы домой поздно приходили?

— Нет! Халима была умница! Она слова лишнего, бывало, не скажет.

— Да,— сказал Ораз.— Моя мать все понимала. Она сказала вам словечко о сыне: что, мол, сын-то скажет, когда вырастет. Вы и задумались. А что было, если бы она целый день вас пилила да срамила бы перед чужими людьми? Стерпели бы вы это или нет?

— Ну, меня не больно посрамишь,— усмехнулся старик.— Меня только начни срамить, тут же и кончишь, потому что я повернусь и уйду, только ты меня и видела.

— Вот видите,— сказал Ораз.— Видите? Вы бы ругань и попреки не стали выносить, и хоть знали бы, что за дело вас ругают, все равно повернулись бы да ушли. Вот я и хочу сделать то же... Стойте, стойте! Вы же были виноваты перед моей матерью, а я никакой вины за собой не знаю. Меня ни упрекать, ни ругать не за что. Так почему же я должен каждый день от своей жены выслушивать напрасную ругань? Почему вы меня уговариваете оставаться около женщины, которая поносит меня каждый день? Почему? Потому, что то я, а то вы? Так, что ли?

Старик кивнул головой.

— Именно так. То я, а то ты. Ты подумай-ка, кем я был тогда? Малограмотным казахом, «киргизом», как нас называли, сыном кочевника. А ты образованный человек, член партии, герой, есть ведь разница, а? Я был перекати поле, ветер меня гнал, а овраг останавливал. И кровь у меня была кочевая, горячая, дурная, что не по мне, все рубил под корень. Разве ты такой? Теперь время другое, люди другие. Помни это.

Собрание открылось в большом зале Дворца культуры. Дамеш получила через Лиду записку от Серегина: «Подготовься к выступлению». Это выбило Дамеш из колеи, и на собрание она пришла совсем расстроенная. К какому выступлению? О чем она будет говорить? О чем вообще будут говорить на этом собрании? Лида знала, конечно, все, но на все вопросы отвечала загадочно: «Это особое собрание,— говорила она,— кто на него не придет, тот пожалеет, а кто придет, тот тоже пожалеет».

Что все это могло значить?

Иван Иванович тоже поплелся с Дамеш во Дворец культуры. А дворец гудел как улей, всюду было полно людей — и в вестибюле, и в фойе, только в зале было еще пусто и тихо. Дамеш повела Ивана Ивановича на балкон — оттуда все было хорошо видно. Но к Ивану Ивановичу подошел Курышпай и увел его в партер. Дамеш перегнулась через балкон и стала смотреть в зал. Дамеш знала здесь почти всех. Вон эти парни, шумливые, молодые, веселые, все с их завода. Этот курчавый красавец из прокатного цеха известен всему городу как лучший капитан футбольной команды, рядом с ним в полосатой рубахе белобрысый и белозубый гигант — сталевар из ее цеха. А вот тот смуглый, обгорелый крепыш, похожий на цыгана,— это кузнец механического цеха. Он великий любитель чтения. Если вам нужно достать какую-нибудь книгу, идите только к нему: у него дома целая библиотека.

Прозвучал звонок. Дамеш вспомнила, что она должна сегодня выступать, и сбежала в партер. Здесь она уселась между Тухфатулиным и Кумысбеком.

Кумысбек повернулся к ней и сказал:

— Ну, если я запутаюсь, когда буду говорить, выручай меня.

Дамеш оглянулась и увидела в другом конце зала Муслима, а рядом с ним сидел человек из технического отдела и некоторые вальцовщики из прокатного цеха.

— Это все муслимовская рать,— пояснил Кумысбек.— Он всю ее собрал сегодня и вывел в бой.

— Ну, то, что работники технического отдела за него, это понятно,— сказала Дамеш,— но почему Иглам- бек?

Кумысбек только покачал головой.

— Эх, милая,— сказал он улыбаясь,— да ведь этот самый Игламбек у Муслима как беркут на рукавице сидит, только и ждет, чтобы его спустили на добычу. Неужели это непонятно? Эх, Дамеш, Дамеш!

Серегин поднялся на трибуну и открыл собрание. Он попросил назвать фамилии тех, кого предлагают в президиум. Среди прочих назвали Курышпая и Ивана Ивановича. Пока члены президиума занимали свои места, в зал пришел Базаров с группой работников горкома. Базаров сразу же сел в президиум. '

Затем слово предоставили директору металлургического завода Каиру. Дамеш в этот день не видела его и внимательно на него посмотрела. На Каире был черный костюм, черный галстук, белая сорочка. Выглядел он очень напряженным — лицо бледное, глаза большие, черные.

Каир поднялся на трибуну и заговорил. Сперва он рассказывал о московском совещании, о своих впечатлениях.

Дамеш слушала не отрываясь — Каир говорил очень

хорошо, точно, немногословно. И было в его рассказах еще одно: все, что он услышал в Москве, излагал по- своему, на все смотрел с точки зрения интересов своего завода. .

Дамеш очень нравилась эта манера не ораторствовать, а говорить, рассказывать, непосредственно обращаться к залу. Видимо, и другим это тоже нравилось, потому что речь Каира то и дело прерывалась аплодисментами. Каир Говорил все увереннее, все лучше, он перегибался через трибуну, нетерпеливо, резким движением головы отбрасывал с лица лезшие на лоб волосы, качал головой, улыбался, спрашивал. И самое главное, говоря, он все время смотрел на Дамеш, так по крайней мере ей казалось.

— Завод-то у нас передовой, конечно,— говорил Каир.— Да техника на нем старая. С того времени, как построили завод, ничего на нем не меняли, ни одного винтика с тех пор на нем не прибавилось. Это старье, товарищи, мы все время крутим, крутим и ждем,— выйдет старье из строя, тогда нам новое из центра пришлют. Видите, как просто! А подумали ли мы о том, чтобы к старым винтикам добавить хотя бы одну новую резьбу? Одну, но свою. Нет, конечно! А в этом-то и должен за ; ключаться технический прогресс, но мы все медлим да медлим, ждем, раздумываем, хватаемся за старинку, надеемся, что кто-то нас чему-то научит. Нет, товарищи, никто нас ничему не научит, ведь у нашего технического руководства по поводу всякого новаторского предложения всегда возникает один вопрос: а к чему оно? К чему беспокойство, трепка нервов, ведомственная переписка, риск? А нельзя ли обойтись без всего этого? Как ответить на- этот вопрос? Тем, кто его задает, и верно, все это ни к чему. И вот сидит такой равнодушный человек в нашем аппарате, принимает решения, подписывает приказы, и ни разу ему не пришло в голову, что он лишний.