Зеин Шашкин

Над самой Карагандой самолет, на котором летела Дамеш, врезался в грозовую тучу. Самолет этот — сильную четырехмоторную машину ИЛ-18, похожую на гигантскую стальную ласточку — сначала сильно качнуло, а потом начало бросать из стороны в сторону, как шлюпку во время бури. Это встревожило пассажиров. Очнувшаяся от глубокого раздумья Дамеш вдруг увидела вокруг себя взволнованные лица, услышала чьи-то восклицания; какая-то женщина держала ее за руку и испуганно спрашивала:

— Что случилось?

Кто-то еще обратился к ней с таким же нелепым вопросом. Не отвечая, Дамеш прильнула к окну. Самолет снижался. Туча, в которую он попал, была темной и плотной, и в кабине наступили серые вечерние сумерки. И вдруг в этой полутьме произошло что-то невероятное: вспыхнула огромная — во все небо — ослепительно-белая молния, стеганула как бичом тучу, самолет и исчезла.

Свет был таким резким и раздражающим, что у Дамеш сразу заломило виски. Когда она снова открыла глаза, то увидела, что самолет неподвижно висит в воздухе; сырые, как губка, кучевые тучи зажали его со всех сторон, держат и не отпускают; это продолжалось с полминуты, потом ударил гром — открытый, какой-то очень сухой и •раскатистый. Рев его, казалось, потряс все небо. Самолет затрещал, его закачало так, что Дамеш подумала: вот- вот он опрокинется.

И снова стеганула молния, и Дамеш сразу поняла, что это ударило где-то очень близка. «Вот так и убьет»,— быстро пронеслось у нее в голове. Она снова взглянула на сырой сумрак за окном и увидела, что он поредел и мимо них все время проносятся какие-то призраки,— не то обрывки облаков, не то хлопья тумана, не то белый прозрачный дым. И вдруг всё сразу кончилось. Засияло солнце. Машина вырвалась из тучи. Показалась земля — длинные белые коробки зданий, желтый и зеленый мох возле них.

Пассажиры смотрели вниз, шумно переговаривались. Блеснула широкая река, похожая на белбеу, а рядом с ней черные точки — юрты и дома величиной со спичечный коробок — это самолет пролетел по пригороду, отсюда до Караганды уже рукой подать. Они продолжали спускаться, и теперь мимо Дамеш неслись уже не хлопья тумана, а небольшие облачка. Потом и они растаяли, и показался большой город. Тут самолет начал уже не снижаться, а падать. Так с неба падает беркут на лисицу, Дамеш смотрела из окна на все приближающуюся землю, на голубой решетчатый забор, на встречающих, что стояли за ним. Она думала теперь только о том: кто же пришел встречать ее? Ораз или Каир? А может быть, оба они пришли?

Самолет сел на землю, побежал по полю, сделал полукруг и остановился. Появились носильщики, заговорило радио. Диктор сообщил:

— Совершил посадку самолет, рейс 99, Москва — Алма-Ата.

Самолет, следующий из Москвы в Алма-Ату по рейсу 99, прибыл в аэропорт.

Потом последовала минутная пауза, и тот же голос произнес:

— Начинается посадка на самолет, рейс 47...

Это был большой порт союзного значения, и каждые десять минут отсюда отправлялись самолеты во все концы республики.

Дамеш спрыгнула на землю, постояла, подумала и пошла к голубому забору. Там неясно колебалась толпа встречающих, слышались восклицания и смех. Иногда взлетал букет и сейчас же его подхватывали чьи-то руки. А ее, Дамеш, кто встречает? Что ж, может быть, и никто, И так тоже бывает!

И тут ей показалось, что она видит Ораза. Ораз — показалось ей — стоял за забором и махал рукой. «А Каир где же? — кольнуло ее, но сейчас же она и ответила себе: — Где? Дома! Разве он пойдет ее встречать! Он же шишка теперь — директор, большой человек. Очень ему нужна Дамеш, даже и вернувшаяся с курорта».

Сильная загорелая рука вдруг ловко выхватила у Дамеш пластмассовую сумочку, и она поняла сразу же — это уж точно Ораз: у него всегда руки действовали быстрее, чем язык. Через секунду они стояли рядом и восторженно глядели друг на друга.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Оразжан,— сказала Дамеш, всматриваясь в его молодое, сияющее от радости лицо.— Как мило, что ты не поленился меня встретить.

— Я? Тебя? Не поленился?

Был Ораз среднего роста, коренастый, с вьющимися волосами и продолговатым загорелым лицом, на груди его блестела звезда Героя Социалистического Труда.

«Нет, красив, очень красив все-таки»,— подумала Дамеш и сказала:

— Сумку ты отдай мне, а вот возьми-ка чемоданы.

— Какие чемоданы? — воскликнул он.

Дамеш засмеялась. Чемоданы стояли прямо перед ним, а он их не видел. Да, рассеян, ничего не скажешь.

Они выбрались из толпы и пошли по аллее.

Ораз шел быстро, как всегда. Не шел, а бежал. Чемоданы были большие и тяжелые, и наконец он не выдержал и воскликнул:

— Да что ты их голышами набила, что ли?

Они опять засмеялись.

— Такой ты стал слабосильный! И верно: похудел, побледнел, осунулся! Тебя Ажар, верно, голодом морит? Кстати, как она?

Ораз хмуро усмехнулся.

— Сейчас квартиру убирает! Хочет тебя сразу и ослепить, и оглушить.

— Ну, посмотрим.

Они направились к стоянке такси. Где-то рядом должна была стоять и голубая машина Ораза.

— Ты на Волге? — спросила Дамеш.— Да? Захвати тогда и моих двух соседей по самолету.

— Что ж, пожалуйста! — кивнул Ораз.— А куда их везти?

— Сейчас спросим.— И Дамеш крикнула: — Товарищи! Товарищи! Идите-ка сюда, мы вас до места довезем.

Два человека, стоящие в очереди к автобусу, рванулись к Дамеш. '

— Вот спасибо-то,— обрадованно воскликнул один,— а то здесь, пожалуй, с час простоишь.

— Нам только до гостиницы,— торопливо пояснил второй.— Не знаю, как вас и благодарить. А мы ведь так и не познакомились.

— Здешняя жительница, инженер металлургического завода,— ответила Дамеш и, так как машина уже шла, крикнула: — Смотрите, смотрите!

Они въехали на мост. Город, вечерний, утихомирившийся, залитый электричеством, лежал перед ними весь. С самолета он выглядел таким крошечным, что его впору было хоть прикрывать ладонью, а теперь, казалось, и конца ему нет.

Попутчики Дамеш изумленно смотрели по сторонам. Они, видимо, в первый раз были в городе шахтеров. Особенно их поражали терриконы — огромные конусообразные насыпи. Это были настоящие огнедышащие горы. Вершины некоторых из них слабо курились, из других, раскаленных добела, сыпались искры и белые огни. Машина еле двигалась — нескончаемый поток «ЗИЛов» и «Москвичей» следовал им навстречу.

Они проскочили реку, проехали широкую длинную улицу, влетели на другой мост, и тут под ними что-то загудело, застучало и пахнуло дымом и сыростью — это внизу проходил поезд. Когда Дамеш сходила с самолета, небо над городом было чистое и ясное, а сейчас вдруг подул ветер, небо потемнело, и заморосил мелкий частый дождик.

Высадив пассажиров у гостиницы, Ораз повернул машину, и они поехали назад.

— Так мы куда сейчас? — спросила Дамеш.— В Темиртау?

— Нет, сперва заедем к моему деверю, к дяде Каира,—ответил Ораз.—Туда и Каир придет. Его в обком вызвали.

«Значит, все-таки он в Караганде,— подумала Дамеш.—Только вот зачем? Меня встречать или по своим делам? Спросить Ораза? Нет, не стоит. Сейчас сама все узнаю».

Когда они приехали, деверь Ораза уже собирался уходить (он работал в ночной смене). С Дамеш поздоровался холодно, натянуто, сейчас же заторопился и ушел. «Нехорошо что-то»,— подумала Дамеш. Она вообще была очень чутка к чужим настроениям.

«А может, просто шахтеру надоели частые гости? подумала она и сейчас же ответила себе: — Нет, не может быть! Он старый человек, а нет на свете людей более гостеприимных, чем старые казахи».

Она подошла к зеркалу и вынула из волос шпильки, две черные длинные косы упали ей на плечи и рассыпались; она быстро распустила их, заплела в одну косу и так же быстро и ловко уложила ее вокруг головы. Потом посмотрела на себя и покачала головой. Что у нее за вид,— лицо бледное, несмотря даже на загар, глаза тусклые, усталые. Она подошла к Оразу. Он сидел за столом и читал газету. .

— А где хозяйка? — спросила Дамеш.

— На кухне,— ответил он, не поднимая головы.

Она постояла, подумала и спросила:

— А твой деверь чем-то недоволен?

— Разве? Значит, есть причины.

— Какие же?

— Не знаю,— недовольно ответил Ораз. И вдруг спросил:— И ты тоже не знаешь?

— Нет.

— А статья? — сказал он резко и отбросил газету, Какая еще статья? — подняла брови Дамеш.

— Да... А ты не знаешь? — усмехнулся Ораз.

Вдруг его словно прорвало. Да что она притворяется?

Это же ее статья! Подпись «Д. Сагатова». Не так давно появилась в областной газете. Директор в этой статье назван ротозеем, а главный инженер — рутинером. «Завод,— так написано в статье,— дышит на ладан; он оборудован допотопной техникой и еле-еле вытягивает план. Но дела до этого нет никому, было бы только тихо да мирно, да меньше бы заглядывали всякие комиссии — вот и все, что нужно таким, с позволения сказать, руководителям, как директору завода Альжанову и главному инженеру М. Мусину». Конечно, Каир, прочитав эдакое, взбесился и ходит туча тучей. Вот поэтому хозяин дома и смотрел на нее исподлобья. Ему, Оразу, тоже совестно смотреть Каиру в глаза — нечего сказать, утешила сестричка! '

Пока Ораз говорил, Дамеш стояла и молча слушала.

— Постой, постой,— воскликнула она,— и ты говоришь, что под этой статьей моя подпись, как же так?

Ораз раздраженно пожал плечами и снова уткнулся в газету.

— Ну, по-русски это, кажется, называется «без меня меня женили»,— засмеялась Дамеш.— Брось читать, слышишь?— Она вырвала у него из рук газету и бросила на стол.— Ты можешь мне поверить, что об этой статье я узнала от тебя первого?

Ораз только сердито махнул рукой, и на лице у него появилось такое выражение, что Дамеш поняла — попробуй не поверь, если об этом говорит уже весь город.

«Вот еще беда»,— подумала Дамеш и сказала очень серьезно:

— Ораз, ты же знаешь меня! Если бы я действительно написала эту статью, то я так бы и сказала. А тут все вышло иначе. Перед отъездом со мной беседовал корреспондент «Советской Караганды». Я ему в разговоре кое-что порассказала о нашем заводе, вот он и написал статью. Со мной не согласовал, может быть, напутал — он же не специалист. И вообще — могу я говорить с людьми или нет?

Ораз посмотрел на нее и развел руками.

— Знаешь, я тут ни при чем. Ты не передо мной оправдывайся. Ты с Каиром говори. А я дело десятое, меня все это только боком задевает.

— Так, значит, все-таки задевает? Почему?

Он зло оглянулся на нее.

— А потому, дорогая, что ты моя названая сестра, Нет-нет, Каира ты зря задела! Совершенно зря. Его все рабочие уважают. Знаешь, как он с ними считается? Вот, например, он дал тебе командировку в Москву на завод «Серп и молот». Много раньше директора нам давали командировок? А ты, ни с кем не поговорив, ничего не узнав... А! Даже говорить не хочется...

Резко махнув рукой, Ораз прошел мимо Дамеш в кухню, и она услышала его голос:

— Тетушка, ну как, готово? Нет? Ойбой! А нам еще ехать надо.

По дороге в Темиртау Дамеш думала:

«Да! Вот какие дела-то. С Оразом ей уже не сговориться — слишком они за эти годы далеко отошли друг от друга. Раньше он бы так с ней не разговаривал. Хорошо! Он думает, что она поступила бестактно, нажаловалась, расплакалась. Но ведь, по существу, их и высекли за отсталость. Ведь что ни говори, а попало поделом. А ну их всех!»

И Дамеш стала думать о другом: о спутниках, об автоматических станциях, летящих к луне, об электронной машине, которая пишет стихи, переводит иностранные тексты и сочиняет музыку, о тех тайнах земли и неба, которые перестали быть тайнами за последние пять лет. Какими мелкими, вздорными кажутся перед этими космическими событиями всякие обиды и претензии. А на тех людей, которые, увидев свое имя в газете, наливаются сизой индюшачьей кровью, брызжут слюной и трясутся от ярости, ей попросту наплевать. И на Каира, если он такой, тоже наплевать! Подумаешь, потревожили его покой. Если я не права, отвечай мне, а права — так исправляйся, вот только и всего.

Она не заметила, как машина остановилась у дома. Поглядела в окно машины, увидела зеленые ворота палисадника и стены дома, где она выросла и провела свои детские годы, и чуть не заплакала. Есть же пословица: «Своя юрта краше ханского дворца». Много красивых зданий и квартир повидала Дамеш за время своего отпуска: и ялтинский санаторий — бывший дворец великого князя, и высотную московскую гостиницу, а все равно сейчас вдруг повеяло на нее таким теплом и радостью встречи, что она захлопала в ладоши и засмеялась.

А дед Курышпай уже спешил ей навстречу. Как она соскучилась по нему, по той самой простодушной радости, с какой он встречал ее, когда она, усталая, возвращалась с ночной смены, по его хриплому смеху и добродушным грубоватым шуткам. А ведь старик не был ни ее родственником, ни тем более отцом. Но он был другом ее отца и сумел заменить ей его, когда Дамеш осталась сиротой. А как погиб ее настоящий отец,— где, когда,— этого Дамеш не знала очень долго. Не знала даже и того, кем он был. На все ее вопросы Курышпай постоянно отвечал тогда только одно:

— Не время еще, дочка, не время! Сундук моей души закрыт на замок, а ключ от него заброшен в море, придет время — все узнаешь.

В высокие минуты жизни бесхитростный простой Курышпай начинал выражаться по-восточному цветисто и возвышенно.

Так и не добилась ничего Дамеш от своего приемного отца. Но за последние годы о ее настоящем отце стали вспоминать и поговаривать все чаще и чаще. Так она узнала, что Саха Сагатов был подпольщиком, революционером, он участвовал в установлении советской власти в Джетысу, был орденоносцем, награжден именным оружием. А дальше с ним случилось что-то непонятное. Этот герой, орденоносец, партизан, уехал однажды в Москву, да так и не вернулся. Вот и все, что Дамеш удалось узнать.

Когда машина остановилась, старик бросился к Дамеш, обнял ее, да так и замер на ее плече.

— Доченька, дорогая моя, любимая, как же я по тебе соскучился! — говорил он, всхлипывая, а колени Дамеш уже обнимал четырехлетний сын Ораза Булат и тоже выкрикивал что-то свое.

В таком настроении — безоблачном, легком, светлом— Дамеш с маленьким Булатом на плечах вышла в столовую и увидела Ажар. И сразу же все ее веселье как рукой сняло. Хуже всего было то, что Ажар тоже пыталась улыбаться и говорить ей что-то ласковое и приветливое. Но что это были за слова, что это была за улыбка! Бледное лицо, вымученный смешок и вся она как больная: Да уж не заболела ли и в самом деле?

Поздоровавшись и поговорив несколько минут, Дамеш опустила Булата на пол и подошла к Ажар.

— Ажаржан,— осторожно сказала она, беря ее за руку,— что с тобой?

— Да так, чепуха! Чувствую себя неважно! — быстро ответила Ажар и отвернулась.

«И это лучшая подруга,— подумала Дамеш,—жена моего названого брата! Что же ждать от других?» Она посмотрела на Ораза, тот молчал и смотрел в пол. «Плохо,— подумала Дамеш,— и эта тоже в претензии, значит, обиделась за брата. Иначе за что бы сердиться? Ведь мы так дружески расстались».

Сели за стол и подняли бокалы, и только Ораз произнес первый тост, как дверь отворилась и вошел брат Ажар, директор металлургического завода — Каир.

Был Каир высок и строен, держался очень прямо и, когда шел, например, по заводу и останавливался, с кем- нибудь разговаривая, всегда высоко поднимал голову и расправлял и без того широченные мощные плечи. А лоб у Каира был высокий, выпуклый, нос прямой, с горбинкой, как говорится, мефистофельский. С этими чертами никак не вязалось все остальное: большие казахские скулы, маленький рот и большие чуть навыкате глаза. Взгляд этих глаз нередко вдруг становился загадочным и странным. Сколько Дамеш в ңих тогда ни вглядывалась, ничего прочитать не могла. Ничего не прочитала в них она и сейчас, когда Каир подошел к ней, засмеялся, сказал что-то приветливое, шутливое и дружески пожал ей руку.

— Ну-с, с приездом, дорогая,— сказал он, улыбаясь,— а что же ты меня не дождалась? А я-то спешил, а я-то гнал машину, чуть не задохнулся от спешки, а она вспорхнула и улетела.

«Еще издевается»,— подумала Дамеш и холодновато сказала:

— Значит, плохо спешил, а чуть-чуть не считается.

Она совсем не так хотела встретиться с Каиром. Она думала: увидит его, возьмет под руку, отведет в сторону и объяснит, что даже не читала этой статьи, что ее подпись под ней просто недоразумение. Но сейчас все хорошие и теплые слова, специально приготовленные для Каира, вылетели у нее из головы, и она после нескольких фраз повернулась к старику.

А он, увидев директора, засуетился, засиял и вскочил из-за стола,

Садись, садись, Каир! — говорил Курышпай.— Мы только что сели. Вот тут, тут и садись,— и он подвинул Каиру стул рядом с Дамеш.

Снова подняли бокалы.

— Ну, за твое здоровье, Дамеш,— сказал Каир, чокаясь с девушкой,— Получила ты мое письмо? Ах, не успела получить, уехала. Ну и хорошо,

Дамеш покраснела, но сдержалась.

— У тебя хорошая память,— сказала она шутливо, но с вызовом.— Вероятно, ты сможешь пересказать мне его содержание.

— Безусловно! — также шутливо воскликнул Каир и повернулся к хозяину.— Ну, а шампанское, шампанское где? Давайте-ка его сюда!

Зазвенели бокалы, и послышались шутки и смех. Ораз стал рассказывать какой-то длинный и несмешной анекдот, и, хотя его никто не слушал, все смеялись. Но тут случилось непредвиденное. Маленький Булат вдруг соскользнул с колен деда Курышпая, подбежал к Каиру и схватил его за колено. Пальцы у мальчишки были грязные, и на новых брюках Каира чудесного стального цвета вдруг оказалось четыре продолговатых черных пятна. Это так его раздосадовало, что он вскочил с места.

— Да уберите же ради бога мальчишку! — крикнул он раздраженно.— Костюм совсем новый, только что из ателье.

Курышпай поглядел через стол на сердитое лицо Каира и засмеялся.

— Нельзя так, он же твой племянник,— сказал он добродушно.— Благодари, что еще только одними брюками отделался!

— Да нет, в самом деле...— продолжал Каир.— Первый раз надел, и вот...

Его слова прервал истошный рев Булата. Оказывается, Ажар выскочила из-за стола, схватила сына на руки и дала ему на весу несколько полновесных шлепков. Он сразу же захлебнулся от рева.

— Не смей бить ребенка! — сердито крикнул Курышпай и протянул руку к внуку.— Иди сюда, милый! Иди! Здесь тебя никто не тронет.

Булат вырвался от матери, подбежал к старику уткнулся лицом в его колени и зарыдал еще самозабвеннее. Каир посмотрел на него и пожал плечами.

Ну, вот и воспитывай ребенка, когда в доме есть добрый дедушка! — Каир раздраженно вынул из кармана портсигар и щелкнул крышкой.— И получается, все злодеи, один только дедушка добрый.

— А тебя, когда ты из носа еще пузыри пускал, на горбу старики не таскали? — взорвался Қурышпай.— Ты что, к деду за защитой никогда не бегал?

Дамеш, видя, что назревает настоящий скандал, незаметно подошла к Каиру и потянула его за руку.

— Не кури здесь! — сказала она.— Выйдем-ка.

Она вывела его на балкон, усадила и сама села рядом. Каир курил и смотрел на улицу. Был уже вечер, и город внизу гудел, как далекое море. Слышался шум колес, шарканье тысяч ног. Прямо перед ними горел разно. цветными огнями мощный фасад Дома культуры. Вспыхивала и гасла надпись: «Завтра в 7 часов вечера в университете культуры начинаются занятия факультета музыковедения». Каир громко прочитал эту надпись и спросил:

— Чувствуешь?

Дамеш посмотрела на него и улыбнулась.

— Чувствую, что лампочек директор не пожалел! Буквы во всю стену, хотел, чтоб сразу понимали, какой директор в Темиртау. Так, что ли?

Каир пожал плечами.

— Ну, а если бы и хотел, тогда что?

— А тогда ты хвастун! — засмеялась Дамеш.— А хвастовство, как известно, приводит к зазнайству. А от зазнайства до чванства один шаг.

Каир сердито отмахнулся.

— A-а! Разве тебе чем-нибудь угодишь? На заводе без году неделя, а уже заварила склоку. Вот хотя бы взять статью! Что, у тебя языка не было поговорить со мной откровенно? Зачем тебе сразу же понадобилась газета? Так друзья не поступают!

Он хотел высказать ей все спокойно и пренебрежительно, но голос его вдруг дрогнул от волнения, и он махнул рукой и отвернулся.

Дамеш ответила очень мирно и тихо:

— Каир, ты можешь поверить мне, что я даже не читала эту статью?

Он помолчал и спросил совсем иным тоном;

То есть как же это так?

В выпуклых глазах его на секунду что-то зажглось и сейчас же погасло. Дамеш поняла: он все бы отдал, только бы она тут была ни при чем. .

— Да так! — сказала она.— Пришел перед отъездом ко мне разъездной корреспондент «Советской Караганды» и спросил: «Вот мы знаем, что вы внесли ценное рационализаторское предложение, расскажите, какая его судьба?»

— Ах вот как! — Каир иронически улыбнулся.— Тут тебя, значит, и прорвало! Поэтому-то он и счел возможным написать статью не только от твоего имени, но даже и пустить ее под твоим именем. Знаешь, милая, так ли, этак ли, разница невелика.

Ее задел его тон, и она ответила суше, чем хотела:

— Да пусть ее и совсем не будет. Дело, в конце концов, не в этом. Но разве, говоря по совести, я не права? Когда я принесла проект твоему уважаемому дяде Муслиму, он даже и говорить со мной не стал, только бросил: «Ах, теперь и вы тоже изо-бре-тае-те».

— Так это он, а не я сказал. Вот ты бы и писала про него, а я при чем?

Она усмехнулась.

— А что ты мне ответил, когда я к тебе пришла, пом нишь?

Невесело рассмеялся и он.

— Если говорить откровенно, то пока большого смысла в твоей рационализации, я, как и все остальные товарищи, не вижу. Но я человек справедливый, честный и поэтому говорю про это только тебе.

Дамеш поморщилась.

— Вот так бы ты мне и ответил, сказал бы: я с твоим проектом не согласен и поддерживать его не буду. А вот даю тебе командировку на завод «Серп и молот», посмотри, как там работают люди, и убедись, что предлагаешь нам чепуху. Тогда бы было все ясно! А ты вместо этого развел волокиту — ни да ни нет. «Посмотрим, проконсультируемся, поговорим». Ведь только эта несчастная статья и заставила тебя, наконец, высказаться откровенно. .

Каир покачал головой.

— А ведь тебе ничем не угодишь. Вот ты и про командировку на «Серп и молот» говоришь с какой-то усмешкой, а знаешь, как мне за нее нагорело? Вот то-то, что не знаешь, и спасибо, что Муслим-ага выручил, замолвил за меня словечко в горкоме, а то не знаю, что и было бы. Так ты и Муслима в той же статье протащила.

— Как? Тебе за меня...— воскликнула Дамеш и схватила Каира за руку.

— A-а! Что там говорить!

Каир опять с раздражением махнул рукой и отвернулся. Не хотелось и вспоминать о том, сколько разговоров и склок поднялось на заводе после отъезда Дамеш. Те, кому он отказал раньше, побежали жаловаться в горком. И получилось: директор не пустил в командировку старых заслуженных изобретателей и дал ее без всякой причины молодой красивой женщине. А дальше шли намеки на то, почему директор так расщедрился. Каир вспомнил все это и торопливо перевел разговор на другую тему.

— Ладно,— сказал он,— об этом нам еще придется разговаривать! Сейчас я думаю о другом.

— О чем же?

Он ответил не сразу — подумал, прошелся по балкону и сказал:

— Понимаешь, вот я думаю о нашей молодежи. Не весь же век пасти им овец, правда? Скажем, мы завтра кончим строительство трех доменных печей, и Темиртау превратится в крупнейший металлургический центр на востоке. Сколько же тогда новых специалистов и просто рабочих нам потребуется? Страшно подумать! А вот я наблюдаю за молодежью и вижу — не очень-то она тянется к нам! Нет, не очень! Не понимает того, что без техники уже и сегодня шага не ступишь. Каждый метит угодить со студенческой скамьи прямо за дубовый стол с телефоном.—Он засмеялся.— Что, не так разве?

- Она кивнула.

— Очевидно, так. И ты, как пришел на завод, сразу и опустился в директорское кресло.

Каир нахмурился.

— Ну, знаешь, и шуткам тоже есть какой-то предел,— сказал он резко.—Думай, что говоришь. Да, сейчас я директор, но работаю я директором всего полгода, а инженером в цеху проработал пять лет — это раз! Конечно, разве меня можно сравнить с моим другом Дамеш Сагатовой? Вот она-то со студенческой скамьи попала в министерство и три года не вылезала из канцелярии. Вот этот пример ты и приводи!

Дамеш сделалась пунцовой.

— Но ты же знаешь, что меня приказом оставили в министерстве,— крикнула она,— я не хотела, а меня они...

— Я! Меня! Они! Ну прямо как будто говоришь с десятилетней девчонкой.— Каир покачал головой.— Ты, значит, не хотела, а я так очень хотел? Я на коленях стоял и упрашивал: сделайте меня директором! Так, что ли, по-твоему? Ладно, давай кончим, а то еще разругаемся, Идем лучше чай пить, вон Ораз зовет.

Когда Дамеш вошла в комнату, первое, что она увидела, было хмурое лицо Ораза и заплаканные глаза Ажар, Они сидели рядом, но друг на друга не смотрели. «Поругались как раз в день моего приезда. Или, может быть, из-за моего приезда все вышло?»

...Дамеш поднялась по лестнице, прошла по маленькому коридору и остановилась перед дверью, обитой черной клеенкой.

На дверях висело какое-то объявление, она приблизила лицо и прочла:

«Инженер Дамеш Сагатова здесь больше не живет».

«Что за чепуха? Кто этим занимается?» — подумала она и с размаху толкнула дверь рядом.

Никого, пустота. Она прошла на кухню — там тоже никого не было, только на примусе из кастрюли убегало молоко. Дамеш подбежала к плите, сняла кастрюлю, погасила примус и снова возвратилась в комнату. Ничего не прибрано, на столе ножи, вилки, ложки, грязные тарелки одна на другой. Где же Ажар? Нет Ажар, ушла куда-то! Однако куда же? Бросить комнату неприбран- ной и уйти! Как это на нее, однако, не похоже...

Дамеш снова вышла в коридор, отворила дверь сначала в одну комнату, потом в другую, в третью,— из коридора в спальню Курышпая, из спальни Курышпая в комнату Ораза,— нигде никого не было. Вдруг кто-то рядом истошно закричал: «Дамеш! Пожар! Горим!»

Она кинулась на кухню и увидела: в потолок бьет дымный столб пламени, и все кругом освещено желтым угарным огнем.

В это время в дверь влетела старуха Акмарал — мать Каира — с ведром в руке.

— Что вы делаете, апа? — крикнула Дамеш, хватая ее за руку.— Это же керосин, вода только разнесет его по всему полу.

Она стянула с себя голубой джемпер, что привезла из Крыма, бросила его в огонь и стала топтать. Но огонь не поддавался. Вдруг все залилось зловещим красным светом, и густой дым ударил в лицо Дамеш. Она крикнула и проснулась.

Было уже совсем светло, на полу колебался и плыл яркий солнечный квадрат окна. Она заснула, лежа на левом боку.

А сколько сейчас времени? О, уже семь? Вот заспалась! -

Раньше в эту пору она всегда была уже на ногах, а сейчас вставать не хочется — так она обленилась на юге. А вот с Каиром они вчера опять поцапались, и, конечно, совершенно зря. Как теперь вести себя при встрече? И почему не могут они жить мирно? Как встретятся, так и сцепятся. Ну прямо как кошка с собакой. Қошка-то это я, подумала она. Вообще, кажется, следует уехать отсюда, ведь вон что вчера сказал Каир: «Давай кончать, иначе поругаемся навеки». И вообще странные, странные у них отношения, ничего-то в них толком не разберешь. Три года тому назад, когда она впервые приехала сюда, он взял ее за руку — тогда он был только сменный мастер — и прошептал: «Я ждал тебя пять лет, моя Дамеш, и вот ты приехала». А на другой день она встретила его в парке с какой-то блондинкой под руку. Кем ему была эта блондинка? Кто знает? Но одно знают все: у Каира нет ни жены, ни близкого друга, ни крепкой привязанности.

В Крыму она часто думала об этом, старалась понять, почему это так. Может, потому, что он ждет ее? Может быть, просто еще не нашел никого себе по нраву. А ведь мог бы найти! Мог! На него многие засматривались! Еще бы, стройный, высокий, совсем молодой. Директор крупнейшего завода, инженер с большим будущим. На такого каждая засмотрится. Ну и пусть, а она не такая. Ораз ей нравится куда больше, чем Каир. Вот с Оразом уже не поссоришься из-за пустяков. Ораз не понимает и все видит, он чуткий, скромный, заботливый. Он никогда не заденет тебя ни словом, ни улыбкой. Говоря с Каиром, чувствуешь себя так, словно скачешь на норовистом коне,— не забывай натягивать узду, не забывай время от времени давать ему по бокам, не то понесет да и сбросит. Но разве целую жизнь проживешь молча? И какой прок в том, что будешь заранее угадывать все его желания... Превратишься в любящую, послушную, покорную жену? Что приобретешь от этой покорности? И его не найдешь, и себя потеряешь.

И она вспомнила то время, когда еще студенткой проходила практику у старого мастера, Героя Труда, автора нескольких брошюр о скоростной варке стали. Он-то и подал ей первую мысль о паровоздушной смеси!. И кто знает: останься она тогда на том заводе, может, давно бы продували мартен по новому, сагатовскому способу. Но она бросила все и умчалась в Алма-Ату. Для чего? Для того, очевидно, чтобы усесться в аппарате министерства референтом; правда, потом она пошла на завод. Но для чего все это? Вот теперь и выслушивай неумные остроты главного инженера завода Муслима Мусина. Его-то Дамеш особенно не могла терпеть. У него каждое слово было как бы с двойным дном.

«Да разве Сагатова инженер? — спрашивал он с коротким смешком.— Она женщина, женщина! Вот скоро выйдет замуж, уйдет с завода, да и...»—и махнул рукой— тоже, мол, нашли мне инженера...

Выйдет замуж! Нет, до этого ей еще далеко. Нелегко угодить такой разборчивой невесте, как она. Однажды один известный художник (он рисовал ее для выставки) полушутя, полусерьезно сказал ей: «Ты все за умом, я вижу, гонишься, все мудрейших да старейших себе ищешь. Тот тебе не умен, этот тебе не развит. Ну, смотри, как бы не пришлось потом в сорок лет и вовсе за дурака выйти».

Она тогда только засмеялась, а потом стала все чаще и чаще задумываться над этими словами. Все вокруг нее люди как люди, никто особенно не глуп, никто чрезмерно не мудр. А она ждет такого, какого, может, и на свете нет. Почему? По какому праву? А может, она и не ждет и не ищет, а просто не знает, куда себя девать. У других семья, муж, ребенок, а у нее никого. Отсюда и ее неудовлетворенность, взыскательность к людям и непомерная строгость к ним, к их словам и поступкам. Так ведь тоже бывает.

— Да еще как бывает-то,— сказала она вслух,— и как еще бывает, родная моя.

И встала, поправляя прическу.

Партбюро завода помещалось на втором этаже. Поднимаясь по лестнице, Дамеш встретила Муслима. Он посмотрел на нее сквозь очки и уже хотел пройти мимо, но вдруг на его лице появилось какое-то подобие улыбки, и он не сказал, а проскандировал, почти пропел даже:

— A-а! Курортница! Лягушка-путешественница! Загорела, посвежела, похорошела! С ума сойти! Ну, добро, добро пожаловать.

Он улыбнулся, но в голосе дрожало что-то неуловимо злое, издевательское, и Дамеш подавила в себе желание ответить резкостью.

Муслиму за пятьдесят. Он давно уже начал лысеть, и теперь голова его была совершенно безволосой. Несмотря на возраст, он очень легок на подъем, энергичен, подвижен, мог целый день бегать по заводу, мог часами простаивать около печей и блюминга, мог ночи проводить в кабинете, следя за работой ночной смены. Но уже начал прорезываться у него животик, и, как он ни скрывал, было видно, что это сильно его тревожило. К Дамеш он всегда относился свысока и даже замечать ее стал только недавно, после того, как несколько раз встретил ее с директором.

Сейчас он стоял, смотрел на нее и улыбался.

«Что же сказать ему?— подумала Дамеш.— А ведь сказать что-то надо». И вдруг неожиданно для себя спросила:

— Дядя Муслим, а тетя Айша здорова?

Улыбка Муслима стала еще шире и ласковее, он даже фыркнул от удовольствия и быстро заговорил:

— Ах! Когда в старину встречались два казаха, первый вопрос их друг другу был: «Ты жив? Ну, а скот у тебя здоров?» Теперь тот же самый вопрос задают о жене— вот как поднялась культура! — Он помолчал и прибавил:— Это не я говорю, так мне ответил знакомый журналист, которого я спросил о том же.

«Эх, неладно,— подумала Дамеш,— не надо мне было спрашивать, а то ведь думают, написала статью в газету и сама не знает, как подлизаться».

— Ну, а на работу когда мы выйдем? — вдруг спросил Муслим и, не ожидая ответа, легко прошел мимо Дамеш.

Муслим никогда не задавал вопросов прямо, и сейчас он спросил во множественном числе.

«Ну и шут с тобой»,— подумала Дамеш и зашла в партбюро.

Секретарь парторганизации Серегин разговаривал по телефону. Увидев Дамеш, он слегка кивнул и снова повернулся к аппарату.

— Так, так,— говорил он в трубку,— отлично! Поставлю на ближайшем заседании. Да вот как раз и она сейчас зашла. Приехала, приехала! Кажется, вчера. Ведь ты вчера приехала? — быстро спросил он, поворачиваясь к Дамеш, и, не дожидаясь ответа, опять закричал в трубку: — Вот сейчас и будем говорить, хорошо! Привет!

Он положил трубку и повернулся к Дамеш.

- — Ну, здравствуй,— сказал он радушно,— как отдох- нула-то? А загорела как! Ну садись, будем разговаривать.

Секретарю партбюро Николаю Ивановичу Серегину не так давно исполнилось сорок лет, но был он уже совершенно сед, а около глаз его легла целая сеть мелких, тонких морщинок. Во время Отечественной войны Серегин лишился правой ноги и ходил на протезе, опираясь на палку и прихрамывая. Но стоило только Николаю Ивановичу рассердиться или очень обрадоваться, как движения его становились по-молодому порывистыми, быстрыми, глаза загорались, он отвечал, опережая вопросы, а иногда даже и мысли собеседника. А язычок у Николая Ивановича был такой, что попасть под него никто не хотел.

— Ну,— сказал он,— я слышал тут «Советская Караганда» без тебя тебя женила.

— Вот-вот,— усмехнулась Дамеш,— я именно так и говорю, да никто мне не верит. Может, хоть вы убедите.

— А статью-то ты читала? — спросил секретарь- Нет? Ну, читай тогда,— и он сунул ей номер «Советской Караганды».

Прежде всего она обратила внимание на строчки, обведенные карандашом. Это был конец абзаца.

«...И все эти громкие слова прикрывают почти полную пустоту,— писала газета.— Техника пятидесятых годов так и не шагнула в цеха нашего завода. Это, кажется, почти невероятно, но работа мировой технической мысли, труд чуть ли не целого поколения советских и зарубеж

ных ученых не нашли никакого реального применения в производственных процессах нашего завода. Рационализаторов здесь не любят, изобретателей боятся. Вот, например, недавно в результате многих изысканий я предложила новый способ ускорения плавки стали. Мое предложение стоило того, чтобы над ним подумали, но думать на нашем заводе не любят, и главный инженер, прочитав сто двадцать страниц моих чертежей, изысканий и проектов, только спросил: «Вы что, ревизовать Бардина собираетесь?»

Директор же завода на мое заявление о том, что длительный и тяжелый процесс плавки стали может быть ускорен и облегчен, буквально махнул рукой и завел разговор о чем-то другом». .

Дамеш,— она чувствовала на себе взгляд Серегина,— бросила на стол газету и сказала:

— Я этого не писала.

— Но просила, чтобы написали именно так? — спросил Серегин.

— Нет, и не просила. Говорить, конечно, говорила не только об этом, но писать...

Серегин сидел и смотрел на нее.

— Это я подсказал фельетонисту.— Серегин встал и прошелся по кабинету.— Я предложил корреспонденту пойти к главному инженеру, послушать, что он скажет. Пришли. Он выслушал нас до конца, а потом вздохнул и сказал: «Знаете, это все теоретические выкладки студента III курса. Сагатова еще и с мартеном по-настоящему незнакома, а уж хочет ломать все производственные процессы с начала до конца. Начиталась девушка иностранных журналов и решила, что она умнее всех. Да мало ли что там они напишут, это все еще проверять и проверять надо, а она сразу — ломай и перестраивай. Вы знаете, я старый волк, на этом заводе уже съел зубы. И вот говорю вам: знаю по своему опыту, из тысячи таких предложений, как у Сагатовой, хорошо, если пригодится хотя бы одно. Эти молодые, прыткие изобретатели — вот где они у нас сидят» — и показал на шею.

— Ну, а что вы ему ответили? — спросила Дамеш.

— Тогда ничего,— ответил Серегин.— А потом пошел к одному знакомому инженеру из технического отдела управления и показал твой проект. Он унес его домой, просмотрел и, возвращая мне, сказал: «Идея хорошая,

но как все это на практике получится». А разве они. хотят проверять на практике? Они отмахиваются, да и все.., Вот тогда я как парторг и написал на статье, которую дал мне на визу корреспондент, что, по мнению партийной организации, статья правильная и верно отражает наши недостатки.

Так вот,— продолжал Серегин,— вопрос о твоем предложении мы ставим на бюро. Соберем все материалы, хорошенько проштудируй их еще раз и будь готова к выступлению. Понятно?

«Что это он?» — подумала Дамеш и поднялась с места, но Серегин ее задержал движением руки.

— Еще одну минутку,— сказал он.— Все-таки твой проект еще только проект. Чтобы осуществить его, необходим опыт. Так не отрывайся от производства, держи связи со старыми сталеварами,— они тебя поймут! Это ничего, что они еще относятся к тебе с недоверием, сама должна понять: ты только кончила институт, на производстве совсем недавно, поэтому у стариков отношение к твоим предположениям настороженное, недоверчивое, мало ли что девчонке в голову взбредет? Надо быть уж очень уверенной в успехе, чтоб выступать так, как выступаешь ты. К тому же, повторяю, все это еще только теоретические выкладки, опыта у тебя нет, значит, нет и уверенности...

— Я абсолютно уверена в своем проекте,— спокойно ответила Дамеш.— И опыты я ставила, но только в институте. А что тут мне не дают ничего делать, это уж не моявина.

— Да? Ну и отлично! — Серегин тоже встал и протянул Дамеш руку.— Раз убеждена, значит отлично. Тогда до скорого свидания, поговорим на партбюро.

.

Каира Альжанова назначили директором недавно, с полгода тому назад. Его предшественником был старый инженер, проработавший на Темиртау более шестнадцати лет. Уходя на пенсию, на вопрос министра, кого же он рекомендует на свое место, старик назвал Каира Альжанова. Почему он назвал именно его, Каир не знал. Ходили слухи, что несколько недель до этого старый директор сказал секретарю обкома:

— Молодых, молодых надо сюда! Что на нас, ста

риков, глядеть? На моем месте должен сидеть молодой дельный инженер. Мой совет: назначьте Альжанова.

Возможно, все это было именно так, но почему выбор старика пал на него? Почему из всех инженеров, знающих, опытных, имеющих заслуги и ордена, старик выбрал его? И второе: неустойчивая вещь, однако, человеческая репутация! Очень неустойчивая... Когда несколько месяцев тому назад его назначили директором, какой шум — восторженный, веселый, суматошный — подняли его друзья! Сколько было поздравлений, объятий, шуток, а вечером в ресторане маленьких тостов и речей. Сколько пробок тогда вылетело в потолок за здоровье нового директора, за его успех. Даже само вступление в директорский кабинет и то превратили в веселую церемонию: друзья внесли его на руках в кабинет и бережно опустили в старое, добротное, видавшее виды кресло. А вот теперь все по-другому.

Три дня назад пришел в кабинет к нему инженер-прокатчик Амиров, друг его студенческих лет, и, то ли шутя, то ли всерьез, спросил:

— Слушай, что у тебя за отношения с Муслимом?

— Какие отношения? — спросил Каир.— О чем ты говоришь?

Амиров резко ответил:

— О том говорю, что ты ведешь себя не так. Странно ты себя как-то ведешь. Не по-директорски! Ну что тебя связывает с этим стариком? Что? Ведь ни одного вопроса ты не можешь без него решить. Как чуть что серьезное, запираешься с ним в кабинете на два часа. И на черта тебе, извини за выражение, далась эта старая лиса? Ведь он сухарь, консерватор... Вот появилось у нас в цехе ценное предложение Сагатовой, так он и его угробил, а ты сделал вид, что ничего не замечаешь. А девушка переживает! Нехорошо, брат, очень нехорошо. Ты серьезно над этим подумай. От всего сердца говорю.

«Странно, очень странно,— думал Каир, идя по длинному коридору к себе в кабинет.— И за что они так невзлюбили старика? Старый производственник, вечный труженик, металлургию знает как свои пять пальцев. Вот бы и учились у него, а то «консерватор». Ну и что ж! По мне сто раз лучше умный консерватор, чем шальной изобретатель! А Муслим прям, сух, правду-матку режет в глаза, ну, конечно, им это не нравится».

Когда Каир шел в кабинет через приемную, он увидел- Дамеш. Она сидела за круглым столиком и читала газету. Заметив его, она сделала быстрое движение, как будто собираясь встать. Он хотел остановиться, но что-то сдержало его. Каир прошел в кабинет, только слегка кивнув ей головой. Конечно, этого не следовало делать. Надо было задержаться и поговорить хотя бы минуту. Именно так ведут себя культурные люди, даже если они очень обижены. Ладно... Ее не так-то легко обидеть. Да притом она всем своим поведением показывает, что не больно-то ей нужен Каир — вот вчера даже не дождалась его в аэропорту, а села в машину, да и уехала. А он-то торопился, он-то спешил, он-то гнал машину в Караганду.

Ох, Дамеш! Запутаннейший узел в моей жизни: завязал я его своей рукой, а развязать не умею. Как ее поймешь? Вот взяла и статью напечатала, разве так делают друзья? И ведь знает, как я к ней отношусь, а считаться все-таки ни с чем не хочет! Дамеш, Дамеш... Нехорошо ты поступаешь со мной, вот что я скажу тебе по совести.

Он позвонил секретарше и, когда она вошла, сказал: — Там ждет Дамеш Сахиевна, попросите ее ко мне и пока больше никого не пускайте.

Вот сейчас самая пора покончить со всеми церемониями,— отрезать и все. Надо смотреть жизни прямо в глаза, Неприятно это, но необходимо. Притом еще неизвестно, сама ли от себя действует Дамеш, или ею как ширмой прикрывается кто-то другой. Муслим не раз намекал ему уже об этом. Кто же может стоять за ней? Может, Серегин? Держит он Дамеш на рукавице, как опытный сокольничий боевую птицу, и только ждет удобного момента, чтоб спустить ее на добычу. Впрочем, Муслим, наверно, ошибается. Он умный человек, но всегда преувеличивает все плохое, в каждом видит недоброжелателя, завистника, а то и прямого врага. Уж эта вечная подозрительность! Қак она надоедает...

Вошла Дамеш и остановилась около окна. И сразу же все его недовольство как рукой сняло... Она стояла перед ним высокая, стройная, загорелая, вся пронизанная ярким летним солнцем, в легком белом платье, схваченном в талии кожаным пояском, похожим на мертвую змею. Здесь таких поясов нет, верно, привезла из Ялты, Вообще, Ялта очень пошла ей впрок...

Они поздоровались и с минуту молчали.

— Ну, что ж,— сказал наконец Каир,— можешь ведь сесть, не так ли?

Она прошла к столу и села. Прямо перед ней был теперь портрет академика Бардина. Дамеш посмотрела на него и чуть заметно улыбнулась.

Каир перехватил ее взгляд и сказал:

— Кстати, Дамеш, эту глупую шутку насчет ревизии Бардина выдумал вовсе не я. Я вот даже не представляю, как можно сказать тебе эдакое?

Он сказал это ласково, но Дамеш молчала, и Каир начал сердиться.

— Ну, хорошо,— сказал он, так и не дождавшись ее ответа.— Об этом не стоит вспоминать. Но у тебя ко мне есть какое-нибудь конкретное дело? — Дамеш кивнула головой.—Так, может, мы поговорим о нем?

— А ты не знаешь? — спросила Дамеш.

Каиру очень не понравился ее тон, легкий и насмешливый, и он резко ответил:

— Нет, дорогая, я не Мессинг и отгадывать чужие мысли не берусь.

Она ответила тоже в тон ему:

— Какой же ты директор, если не знаешь, что хотят от тебя твои работники? Ну, хорошо, тогда я буду говорить конкретно. Куда ты дел мой проект? Где он?

Он пожал плечами и стал что-то переставлять на столе.

— У тебя странный тон,— сказал он.— «Какой ты директор»! Что мы на собрании, что ли? Куда я дел твой проект? Никуда я его не дел. Я поручил детально разобраться в нем комиссии, состоящей из главного инженера и начальника технического отдела. Кажется, ведь всегда в подобных случаях поступают так?

— А твое собственное, директорское, мнение у тебя уже есть?— спросила она.

. Каир стиснул в кулаке нож для разрезания бумаги. Как он ни сдерживался, она все-таки выводила его из себя.

— Дорогая моя,— сказал он,— я прежде всего хочу полной ясности во всем, что я делаю. За завод отвечает директор. Есть, конечно, и главный инженер, начальник технического отдела, есть начальники цехов, и наконец, существует даже такой отличный знающий инженер, как Дамеш Сагатова. Какая-то доля ответственности лежит и на них, но прежде всего за завод отвечаю я. Я! — Он несколько раз ткнул себя пальцем в грудь.— А завод — это такой сложный механизм, что достаточно отпустить одну гайку, чтоб остановились все колеса. Вот поэтому я и должен семь раз примерить, прежде чем что-то решать. Неужели эта истина настолько сложна, что не доходит до сознания такого опытного коллеги, как Дамеш?

— Не доходит,— коротко отрезала Дамеш и поднялась с места.— И знаешь почему: я всегда ценила в мужчине не только ум, но и способность мыслить самостоятельно. И когда не нахожу в моем собеседнике этой способности, то плохо верю и в его ум... До свидания!

Она пошла и в дверях чуть не столкнулась с Муслимом. Тот шумно входил в кабинет с какой-то бумагой в руке,— смеялся, оборачивался назад, с кем-то разговаривая.

— Ты иди в столовую, я сейчас приду,— весело крикнул он кому-то в приемной.

Потом, все еще улыбаясь и размахивая руками, быстро прошел в кабинет и мягко опустился в одно из двух больших кожаных кресел около стола.

— Желаю здравствовать начальству,— сказал он, улыбаясь.— Так вот какое дело. Обер-мастер мартеновского цеха Иващенко... Ну, да ты его хорошо знаешь...

— Дамеш Сахиевна, вы не уходите! — крикнул Каир.— Я вас задержу еще на несколько минут. Но прежде всего садитесь. Вот так! — он посмотрел на Муслима,— Муслим-агай, об Иващенко поговорим после. Вы смотрели проект товарища Сагатовой, каково ваше заключение?

Муслим не спеша полез в карман, вынул платок, старательно несколько раз обтер лысину, шею и лицо.

— Что скажу? — начал как будто задумчиво.— Да что говорить? Мы уже беседовали как-то с вами о проекте товарища Сагатовой, правда, наскоро, на ходу. Туман все это, товарищ директор, — он засмеялся, — туман, просто туман! Я прошу прощения, конечно,— повернулся он с легким поклоном к Дамеш.— Каждому изобретателю дорого его детище, и это понятно, он вложил в него массу труда и времени и не хочет так легко со всем этим расставаться. Но если говорить начистоту, это — туман, туман и туман... Останавливать цех из-за каких-то чисто отвлеченных литературных выкладок мы не можем. Дамеш Сахиевна сама это понимает.

— Зато я ничего не понимаю,— голос Каира был ровен и сух. Ему очень не нравилось поведение Муслима. Что за демонстрации он устраивает? — При чем тут туман,—продолжал он.— Мы уже три месяца держим в ящике стола этот проект, и до сих пор Сагатова не может добиться от нас ясности. Мы и делать ничего по нему не делаем и формально отвергнуть боимся. Так вот, давайте же придем к какому-то окончательному решению. Да — так да, нет — так нет! Я вас очень прошу... Что сегодня у нас —среда? Так вот, к пятнице, ну, самое большее, к субботе, я буду ждать вашего заключения.

Муслим пожал плечами, и лицо его вдруг стало скучным и тупым.

— Слушаюсь,— ответил он тускло.— К субботе все будет готово. Так вот,— он снова заглянул в свою бумагу,— обер-мастер мартеновского цеха товарищ Иващенко подал заявление. Он просит дирекцию...

— А каково будет ваше заключение? — вдруг очень прямо спросила Дамеш.

В лице Муслима что-то неуловимо дрогнуло. Он даже вскинул голову, и Каир сразу понял: Муслим хотел ответить какой-то резкостью, но сдержался.

— А вы Шекспира читали? — спросил он Дамеш очень любезно.— Есть у него такая прелестная вещица «Много шума из ничего». Так вот, процентам к девяноста предложений и изобретений, вроде вашего, это заглавие подходит полностью.

Дамеш хотела что-то сказать, но не успела.

— Я вас отлично понимаю,— продолжал он.— Вам надо получить мое заключение, так вот в субботу вы зайдете к директору, возьмете его и сможете приложить к своей очередной жалобе. Ведь вы, изобретатели, все такие ябедники! — И он добродушно махнул рукой.— А ну вас, ей-богу!

Дамеш словно пружиной подбросило с кресла.

— Да как же вы смеете! — крикнула она и, всхлипнув, выбежала из кабинета.

Все это произошло так мгновенно, что Каир смешался и не успел ничего сказать.

— Впечатлительная девица,— улыбнулся Муслим,— Убежала! Вот так расшатают себе нервы интригами, а потом устраивают истерики.

— Нехорошо все это, Мусеке.— Қаир встал из-за стола и прошелся по кабинету.— Очень нехорошо, она ведь женщина.

— А я статуя!—вдруг вспылил Муслим. — А я каменная баба около городского музея! Она пишет доносы, говорит в глаза и за глаза обо мне всякие пакости, а я должен молчать да улыбаться ей? Никакого почтения к старшим! Никакой выдержки! Что хочу, то и говорю. Да она еще в первый класс бегала, когда я был инженером на этом же самом заводе. Прошу хотя бы этого не забывать, товарищ директор.

— Но вы же и коммунист. Носите в кармане партбилет! — сказал Каир.— А ведете себя...

Он не докончил, потому что увидел, как неузнаваемо изменилось лицо главного инженера. Муслим вынул из кармана платок, поднес его к лицу, но снова опустил руку.

— Вот что, директор,— сказал он тихо,— раз навсегда избавьте меня от этих ваших замечаний. Не тебе меня учить, как должен вести себя член партии! — вдруг взвизгнул он.— Я в ней состоял раньше, чем ты надел пионерский галстук.

Каир покачал головой и улыбнулся. Когда на него орали, он сразу же обретал полное спокойствие и самообладание.

— Честное слово, Мусеке, в первый раз вижу, как вы сорвались,—сказал он с самым искренним изумлением.— Вы для меня всегда были образцом выдержки. Неужели я вас так обидел? Ну, извините меня, пожалуйста.

Муслим посидел с минуту, подумал, а когда заговорил, голос его был уже спокоен.

— Ну, тогда и ты меня извини,— сказал он хмуро,— но есть слова, которые не надо бы произносить при стариках. Не трогай никогда моего партбилета. Нелегко он мне достался! Нет, нелегко. А теперь рассуди сам. Стаж у этой Дамеш, как говорят, без году неделя. Научной подготовки ровно никакой, школы тоже, а замахивается вон на какие авторитеты. Ей и Бардин уже не Бардин, а про меня и говорить нечего. Рутинер! На свалку пора! Как же ты хочешь, чтобы я к ней относился? Ведь не с

неба же берется это самое хорошее отношение! Потом я смотрю, как она сама относится к интересам завода. Вот эту статью в газету написала. Ты понимаешь, да ей на нас попросту наплевать, только бы завоевать авторитет, только бы прослыть изобретателем! Вот ты с ней в хороших отношениях, вы друзья детства, а помяни мое слово, если бы она только могла, она давно бы сидела на твоем- месте. И на дружбу бы не посмотрела.

Каир засмеялся.

— Тогда пускай хоть сегодня садится,— сказал он весело,— уж очень я соскучился по своему месту в цеху..

В дверях показалась голова секретарши.

— Муслим Сапарович, подойдите к телефону,— попросила она,— вас вызывает председатель совнархоза.

Муслим вскочил с кресла. Несмотря на свои лета и полноту, он, когда надо, сразу же обретал подвижность. А этот разговор ему был неприятен, и он хотел как мож- но скорее его кончить.

— Ты еще здесь будешь? — спросил он, задерживаясь в дверях.— Я через пять минут забегу. Надо же решить с тем мастером.

Пришел Муслим, однако, только минут через тридцать.

— Ну,— сказал каким-то новым для него, вздрагивающим от скрытого раздражения и почти мурлыкающим голосом,— можете радоваться! Статью будут обсуждать на бюро. Хорошо?

— Кто сказал? — Каир был очень удивлен. Вчера он встретил парторга, они долго разговаривали, и тот ему ни слова не сказал ни о статье, ни о собрании. Как же мог Серегин поставить вопрос на бюро, не согласовав с ним и даже не предупредив его?

— Серегин и сказал,— ответил Муслим.— Пока я говорил по телефону, он подошел ко мне и сообщил, что в понедельник на бюро будет обсуждаться статья. Я вот только от него. Наверно, эта девица пошла к нему и расплакалась.

Каир потянулся к телефону.

— Черт знает, что делает этот Серегин! — сказал он, набирая номер.— Вот мы сейчас поговорим.

— Да это не он виноват, а Дамеш,— быстро вставил Муслим,— это она натравляет на вас всех. Все она... Такая молодая, а уже все ходы и выходы знает.

Каир закусил губу. Что ж, может, старик и прав. Действительно, похоже на то. Говорят, чтоб узнать человека, надо с ним пуд соли съесть.

Ученые вычислили, что это можно сделать за три года. Я съел с тобой, моя Дамеш, три пуДа соли и все-таки, оказывается, не знаю тебя.

— Вы ее плохо знаете,— сказал Муслим.— О, эта девушка с будущим! Она на такое способна.... Вот мы тут заговорили о директорском кресле: Не хотел говорить, но скажу. Однажды...

. В это время Каир закричал в трубку:

— Товарищ Серегин?! Привет, товарищ Серегин. Слушайте, товарищ Серегин, что это вы у себя создали за автономную республику? Как это почему? Как это ничего не понимаете? А что это за бюро вы назначаете на понедельник? Ну да, ну да, бюро для обсуждения газетной статьи. А со мной вы договорились? Вот мы вчера с вами встречались, вы мне что-нибудь сказали? Кто я для вас? Директор или сторож в дирекции? Ах, горком предложил! Ну, тогда тем более. Все, что предлагает парторгу горком партии, он должен доводить до сведения директора. Да, есть, есть такое неписаное правило! Это на тот случай, товарищ Серегин, когда директор не должен быть в курсе того, что предпринимает его партийная организация... Вот так, вот так, товарищ Серегин! Обо всем этом я буду еще говорить на партбюро. Желаю здравствовать! '

— Ну, что? — спросил Муслим, когда Каир с размаху опустил трубку на рычаг. .

Каир сердито пожал плечами и отвернулся.

— Поторопилась девочка со статьей,— сказал Муслим, не дождавшись ответа.— Очень она поторопилась. И как бы ей не сорваться. Ведь тут, как я понимаю, самое главное — это то, какую позицию займет руководство завода. Прежде всего, мы должны будем поставить на партбюро такие вопросы: своевременна ли статья Сага- товой? Поможет ли нам она улучшить работу завода? Да или нет? Если ответить на эти главные вопросы, то и все остальные, а их еще много, отпадут сами по себе.

«Это он правильно подметил,— подумал Каир.—Тут не следует мельчить, иначе запутаешься. Вся беда только в том, что надо бы эти вопросы нам обсудить раньше, тогда, может быть, и собрание не потребовалось бы!»

— В этом вы, конечно, правы: если ответить на главные вопросы, остальное решится само по себе,— сказал он, постукивая карандашом по столу— Но как же мы ответим на них? Для меня до сих пор это неясно. Признаем мы, в конце концов, эту статью или отвергаем начисто?

Глаза Муслима забегали.

— Ни то и ни другое,— ответил он.— Вопрос о признании наших ошибок не так прост. Он распадается на две части. На частную и общую. Что касается общей, то, в основном, мы признаем, что завод в ряде своих производственных процессов отстал. Кое-что устарело, кое-что требует усовершенствования, кое-какие цехи нуждаются в перестройке и расширении. Но все это касается общей постановки вопроса. Если же переходить к частным вопросам, то есть попросту к проекту Сагатовой, вокруг которого поднято столько шуму, то тут мы ответим коротко — нет!

— Нет! — воскликнул Каир.—Почему?

— Да потому,— ответил Муслим,— что это еще не проект, а только гипотеза проекта. Предложение не продуманное, не проверенное экспериментально, не подтвержденное теоретически. Откуда я знаю, что паровоздушная смесь, главная часть которой пар, заметьте, то есть водород, действительно повысит температуру мартена и ускорит выход стали. Кто высчитал десятки миллионов прибылей, которые Сагатова сулит возвратить государству, кто сосчитал сотни тысяч сбереженных ею часов? Да никто! Сама Сагатова. А почему я обязан верить ей? Она говорит — испытайте. Но ведь это завод! Это же Темиртау, а не шахматная доска. Чтобы испытать новое, нужно его создать, а создать в данном случае — это зна-. чит сломать то, что уже есть! Она называет это экспериментом, но это только для нее эксперимент, а для меня это катастрофа, остановка всех работ, невыполнение плана, за который я отвечаю головой и как коммунист и как главный инженер. Ну, а она, спрашиваю я, чем за свой проект отвечает? Да ровно ничем! Не выйдет, так не выйдет. Издержка творческой мысли! Вот и получается: для того, чтобы твоя Дамеш получила очень неверные пироги и пышки, я должен подставить свою голову под вполне реальные и заслуженные тумаки и шишки. Так вот я этого не хочу. Понятно тебе: не хочу. Вот что я буду говорить на партсобрании. И тут встанет другой вопрос, касающийся уже самой личности автора статьи.

Он остановился.

— А именно,— спросил Каир,— какой же это вопрос?

— Вопрос о том, почему написана такая статья? Что руководило ее автором? Кто ее натолкнул на эту мысль? Все это потребует самого тщательного разбирательства. .

— Да ведь разбирать-то будут нас с вами, а не Саратову,— раздраженно сказал Каир и так двинул пресс- папье, что оно едва не опрокинуло чернильницу,— мы с вами должны будем отвечать на все те вопросы, которые она перед нами поставила. И потом... вот вы говорите: ее проект нового способа ускорения плавки стали бездоказателен. А я посмотрел ее проект перед тем, как передать его вам,— бегло, правда, просмотрел, в этом моя вина,— но мне и сейчас ясно: бездоказателен он только потому, что мы не хотим попробовать его опровергнуть. А не хотим потому, что попросту трусим: а вдруг проверим и окажется, что Сагатова права, что ж тогда делать? Неужели весь цех перестраивать? Это, как вы только что сказали, займет уйму времени! А с планом тогда как же?. На черную доску, что ли, пойдем? Вот мы с вами и крутимся, сбиваем и себя, и ее с толку. Конечно, Сагатова. не хозяйственница, наши соображения ей непонятны, поэтому для нее все страшно просто — в этом вы правы. Но в данном-то случае,— давайте уж говорить хотя бы между собой правду,—-виной всему мы, а не она. Ведь так?

Муслим молчал.

— Ну ведь так, Муслим-агай?

Муслим поднялся с кресла и снова полез в карман за платком.

— Нет, не так,— ответил он.— Я стою за интересы завода и воюю за то, чтоб он всегда был передовым и выполнял все планы, какие бы нам ни спустили. За это я стою и буду стоять насмерть. А за что стоит Сагатова, я не знаю. Я ей давно отказал в своем доверии. Я многое бы мог сказать тебе, да не хочу. Приходи в понедельник на бюро, тебе будет все ясно.

Он ушел, и Каир, проводив его до двери, еще долго ходил по кабинету, поливал из графина маленькую пальму на окне, и другую, большую, в кадочке около стола.

Он разрыхлял землю щепочкой, которая лежала тут же, и думал: «Не верить Дамеш? А почему? Говорит, что имеет свои основания. Какие же? Он скажет об этом в понедельник... Так что же он скажет в понедельник? Кто ты такая, наконец, моя Дамеш?»

Так он думал и все ходил и ходил по кабинету, потом подошел к окну, широко распахнул его и встал, подставляя лицо свежему ветру.

Полдень. Улица еще не успела накалиться за день. Сплошной человеческий поток течет под его окнами. Вот прошла Дамеш, она всегда куда-то торопится, вечно спешит, а сейчас идет медленным, спокойным шагом. Если где-нибудь Каир видит женщину, одетую так же, он всегда вспоминает Дамеш. Вечно и всюду Дамеш... Ему никогда не надоедает думать о ней. Но он знает: вот они встретятся, и все хорошее куда-то бесследно исчезнет, снова придут на память какие-то старые обиды. Ясно, что ничего, кроме ссоры, такая встреча принести не может. После Каир несколько дней ходит сам не свой и старается о Дамеш и не вспоминать, ну, а потом все начинается сызнова: мысль о ней, случайная, короткая встреча на лестнице, вторая встреча, уже условленная, и поэтому более длительная прогулка вдвоем, потом крупный разговор и ссора. И особенно Каира взрывает то, что Дамеш ведь догадывается о. его чувствах, а ведет себя так насмешливо и резко, словно нарочно ищет предлога для ссоры. Первая их встреча тоже началась чуть не с драки,

Впервые он увидел Дамеш лет пятнадцать назад. Тогда они только что приехали в Темиртау, его отца назначили директором металлургического завода. Они поселились в большом многоквартирном доме с широким асфальтовым двором. Тут во время игры в мяч ребята показали ему тонконогую худенькую девочку с бледным лицом и длинными черными косичками, одиноко бродившую по двору. Ему объяснили, что это Дамеш Сагатова, отец ее погиб, а живет она у дяди Курышпая вместо дочки. Хоть и сирота, но капризная и норовистая, хорошо катается на коньках и вечно пропадает на городском катке. На катке и завязалось их первое знакомство и, конечно же, первая ссора. Дело было так. Отойдя в самый дальний угол пруда, Каир учился кататься на одной ноге. Это у него получалось неплохо, и он был доволен и собой, и днем, ясным и солнечным, и товарищами, которые окружили его со всех сторон и поощряли дружескими криками. Каир катался, прыгал на одной ноге, танцевал, как журавль, и вдруг получил такой удар сзади, что растянулся на льду. Поднял голову и увидел: над ним стоит Дамеш и смущенно улыбается.

— Эх ты, нескладная,— выругался Каир.

— Прости, пожалуйста, я нечаянно,— виновато ответила она и наклонилась, чтобы помочь ему встать, но он злобно оттолкнул ее руку и сам вскочил на ноги. -

Лицо ее сразу сделалось пунцовым, она молча повернулась и зашагала от него прочь.

С тех пор они больше почти не встречались, хотя учились в одной школе. Когда девочка играла во дворе и слышала голос Каира,—а он в те годы постоянно .горланил какие-нибудь залихватские песни,— она пряталась и старалась не попадаться ему на глаза. Да и сам Каир не искал встреч: мать строго-настрого запретила ему играть с дочкой бандита — так называла, она Саху Саратова, отца Дамеш. . •

Шли годы. Каир окончил Карагандинский металлургический институт и вместе с названым братом Дамеш Оразом прилетел в Алма-Ату, чтоб провести там свой отпуск. Тут он снова повстречался с Дамеш.

В ту пору она уже кончила школу и училась на втором курсе металлургического факультета горного института. '

Каир др сих пор помнит впечатление, какое произвела на него тогда Дамеш. Он был ошеломлен, сбит с толку, попросту, растерян. Ему показалось, что он видит ее впервые. Никакого отношения эта рослая статная черноволосая красавица к тому худенькому заморышу, которого он обидел пятнадцать лет назад, не имела. В ту минуту, когда он увидел Дамеш, девушка отбирала яблоки: стояла на лестнице, осторожно брала в руки румяные, созревшие плоды, срывала и бросала вниз в корзину. В памяти Каира навсегда запечатлелась тяжесть и длина ее иссиня-черных кос, гибкость тонкого стана, нежнейший цвет лица, чуть тронутый загаром. Увидев Каира, Дамеш обернулась и с полминуты простояла неподвижно. Потом очень естественно протянула руку, выбрала на ветке самое большое румяное яблоко, сорвала и бросила ему.

— Ты смотри, какая красота выросла в этом году. Ну-ка, попробуй!

Она говорила ему «ты», как будто они были век знакомы! Может быть, поэтому он замешкался, и яблоко упало на траву. ,

Девушка усмехнулась и покачала головой.

— Экий ты разиня,— сказала она.— Так ты и счастье свое проворонишь. На еще! — и она протянула ему другое яблоко, но уже поменьше.

Что-то в тоне и в словах девушки больно задело Каира. Он взял яблоко, но не положил его в карман, а бросил в корзину. Потом подошел к лестнице вплотную, обхватил девушку за талию и, прижимая к груди, осторожно снял с лестницы. Она ударила его по щеке. Он улыбнулся и закрыл глаза, ожидая вторичного удара, но его не последовало. Девушка вдруг мирно опустила руку ему на голову.

— Ладно,— сказала она.— Пусти, мне некогда.

Он молчал и все прижимал ее к себе.

— Мир, мир! — сказал он, потирая горящую щеку.— Ты полностью отомщена. Давай же заключим договор на вечную дружбу.

Девушка засмеялась опять, хотела что-то сказать и вдруг осеклась и покраснела. Каир обернулся: из окна на них неподвижно и хмуро смотрел Ораз. Дамеш поймала вопросительный взгляд .Каира, секунду помедлила и вдруг решительно пошла вперед.

— Пойдем пройдемся по парку,—сказала она.— Ты ведь там еще не был.

Вернулись они поздно ночью. Ораз сидел за столом и, положив голову на руки, спал, а на столе рядом с его локтем стояла тарелка, покрытая чистой салфеткой, и уже остывший самовар. '

«Ишь ты, не захотел дождаться, а спать не пошел,— подумал Каир про Ораза,— неужели же ревнует? Но ведь он же считается ее братом... Они росли вместе.»

Этот день и вечер Каир запомнил на всю жизнь и вспоминал потом часто. Очень часто. Всегда, когда встречался с Дамеш.

Ораз вышел от секретаря бюро недовольный. Такое же у него бывало чувство, когда отец задавал ему трепку. Стоял ясный летний день, высокое чистое небо, казалось, насквозь было пронизано солнцем. На улице Ораз остановился, прикрыл глаза ладонью и перешел на другую сторону улицы.

«Недаром же у Серегина кабинет на левой стороне,— машинально подумал он,— выйдешь из его кабинета на улицу и сразу ослепнешь... И чего он меня вызывал? Делать ему, что ли, нечего? Поболтать захотелось... Вот уж точно — кошке игрушки, а мышке слезки. И все-таки непонятный он человек! Ничего не хочет слушать, только ходит да выговаривает. И кайся перед ним, не кайся, он все равно шагает по кабинету, как заведенный, и читает мораль. Да что я ему, школьник, что ли?»

Ораз был очень сердит. Нашли кого учить. Вот уж год, как ему присвоено звание Героя Труда, никто не может сравниться с ним в искусстве варки стали, даже Дамеш, кончившая институт, и та пасует. В этом году он уже сдал все экзамены за первый курс заочного отделения того же горного института, где училась и она. Он мастер, герой труда, студент-заочник, депутат областного Совета, у него орден на груди, почетная грамота! Кажется, мог бы Серегин хоть со всем этим посчитаться. Так нет — все ходит по кабинету и гудит, гудит. Виноват во всем, конечно, главный инженер Муслим Мусин, этот всегдашний враг Ораза. Он только ищет случая, чтобы насолить ему. Вот выискал какого-то татарина Тухфату- лина и начал всюду говорить, что не бригаде Ораза, а бригаде Тухфатулина следует присвоить на этот раз звание коммунистической. Об этом и толковал сегодня Серегин.

Начал он очень издалека.

— Ну вот,— сказал он серьезно,— ты три месяца борешься за звание, а процент выполнения у тебя все на одном и том же месте. В чем же дело? Устал? Достиг предела или что?

Ораз покачал головой.

— Ни то и ни другое. У меня бригада работает, а не рекордами занимается, а Тухфатулин выжимает рекорды в течение двух дней, а потом неделю сидит в прорыве.

— Ну, а твои рекорды когда мы увидим? — спросил хмуро Серегин.— Ты же сидишь на норме, а иногда и ее не выполняешь. Почему это так? — Ораз открыл было рот — Постой, постой, я знаю, что ты мне сейчас скажешь. Скажешь, что выезжал на сессию областного Совета. Правильно, но почему же ты не приучаешь своих людей к самостоятельности? Ведь получается так: как бригадира нет, так и работы нет. Это не годится!

Ораз не нашелся, что ответить. Серегин, конечно, кое в чем и даже, пожалуй, во многом прав. Когда он уезжал в область, то оставил после себя трех заместителей, они- то и подвели. И еще как подвели! Вся бригада вдруг оказалась в прорыве. Конечно, виноват и он. Выбрал молодых, бурливых, как недоваренная сталь, ребят и заставил их руководить бригадой. Один из них слыл озорником и забиякой, был грубоват и упрям. Чуть что — лезет в драку, и зовут его за это Чумной Гена. Другой — тих, задумчив, воды yе замутит. Про таких казахи говорят: «По нему верблюд пройдет, он и то не шелохнется». И кличка у него подходящая: Иннокентий Блаженный. Третий — острослов, балагур, шутник и заводила, зовут его Куан- весельчак. Вот и заставь их работать всех вместе! Серегину критиковать легко, конечно, да ведь сталь варить — это не речи говорить. Об этом тоже не грех иногда вспоминать.

Да и вообще, кто такой Тухфатулин? Ну да, один раз его смена выдала сталь сверх нормы. Так, конечно, бывает — блеснула молния, да и исчезла. А его, оразовская, бригада трудится изо дня в день. И нет в ней ни рвачей, ни рекордсменов, все честные парни. И будут они опять на Доске почета! Будут, хоть ты в лепешку расшибись, проклятый Муслим Мусин!

И Ораз стал думать про Мусина. Странный он человек, только и ищет случая, чтоб кого-нибудь подсидеть, подставить кому-нибудь ножку, насолить покруче. И откуда столько злобы берется у людей? А так поглядишь, человек как человек, ходит, улыбается, здоровается за ручку: «Rак ваше здоровье, как жена, дети?»

Ораз так погрузился в свои мысли, что чуть не налетел на какого-то пешехода. Поглядел: девушка — молодая, красивая, идет улыбается. Он сконфуженно извинился, а она помахала ему рукой и прошла дальше. Ой, кажется, знакомая! Значит будут завтра разговоры: «Идет

наш бригадир, ничего не видит, шарахается, как пьяный». Он нахмурился и ускорил шаг. Надо успеть зайти еще домой и переодеться. У него же сегодня дневная смена!

...Вахтер широко распахивает ворота перед Грузовиком. Вслед за машиной входит и Ораз. Пять леn минуло с тех пор, как в первый раз перед ним раскрылись заводские ворота, и он прошел по заводскому двору. Тогда, помнится, он все плутал, все искал и никак не мог найти мартеновский цех. Теперь он пройдет через весь завод с завязанными глазами и встанет около своего мартена.

Ораз идет по асфальтированной дорожке, пересекает заводской садик, огороженный чугунной решеткой; слева от него — механический цех, направо — прокатный, пройди его—сразу попадешь в мартеновский. Ораз так привык к нему, что, даже возвратившись из отпуска, прежде всего бежит сюда. Ему нравится запах жженой стали, шумящее, ослепительно белое пламя мартена и сажа на пальцах. Только сталевар, конечно, поймет его.

В прошлом году, когда Ораз гостил у родственников жены, он попробовал рассказать аульным старикам о своей профессии — об огне, потоках раскаленной стали, гигантских печах, гудящих так, как будто в них, поселилась целая семья джинов. Старики его подняли на смех.

— Да ты что, шайтан, что ли? — спросил его один из них, самый языкатый.— Ведь только шайтан живет в пламени, а человек должен держаться от него подальше. Вот ты, говоришь, привык. Да как же можно привыкнуть к огню? Он сожжет тебя, да и все! Нет, это ты неладное что-то говоришь.

Что ж, и старики по своему правы: тому, кто не видел глухо гудящей мартеновской печи, кто не стоял над бушующим морем огня, не усмирял его раскаленные вихри, не любовался фонтаном разноцветных искр, бьющих под самый потолок, тому, конечно, не понять, что такое профессия сталевара. И любовь к огню ему тоже недоступна. Хорошо варить сталь может только тот, кто любит огонь. Қ нему нужно привыкнуть так же, как моряк привыкает к грозному, коварному и угрюмому океану — своему извечному врагу и кормильцу. Настоящие сталевары отлично понимают это.

В красном уголке мартеновского цеха собралась на оперативку вся бригада. Ждали только начальника смены. Было шумно и весело, каждый говорил о своем, но голоса двух приятелей Ораза — Геннадия и Куана — перекрывали всех. Ораз прислушался:

— А я тебе говорю, что это так. Посмотри, как он заваливает печь чугуном. Валит, валит его сверх всякой нормы, ну, печь, конечно, и задыхается! — кричал Гена.

— И что? Он делает это нарочно? — спрашивал Куан и тоже на весь цех. .

— А как же?

— Интересно, очень интересно получается.

Куан помолчал, соображая.

— Да что он, хочет напортить, что ли? — спросил он вдруг.— Мы-то думали, что у нас награждают за сознательность и честный труд, а оказывается...

— Фьють!— присвистнул Геннадий.— Нашел у кого искать сознательность: у Тухфатулина! Да чтоб ему в герои вылезти, он тебя в ложке воды утопит!

«О Тухфатулине споря г»,— подумал Ораз.

Он подошел к спорящим.

— Так что Тухфатулин? — спросил он строго.— Чем он тебе помешал?

Геннадий посмотрел на бригадира и отвернулся.

— Перегружает нашу печь так, что она глохнет,— проворчал он.

— Вот как,— удивился Ораз.— Для чего же ему нужно, чтобы наша печь глохла, а?

Геннадий усмехнулся:

— Для того самого,— сказал он хмуро.

Ораз подошел к нему вплотную и взял за плечо.

— Вот что, ты это брось,— сказал он твердо и очень строго,— Слышишь? Чтобы этого я больше от тебя никогда не слышал. Ты и сам не понимаешь, что говоришь.

В цех вошла Дамеш в черных очках сталевара. Ее сразу же обступили рабочие. Она остановилась, вынула блокнот, стала его листать, а потом очень коротко и четко отвечать на все вопросы. Ораз смотрел на нее с нескрываемым удовольствием и улыбался. Молодец Дамеш, на все вопросы отвечает прямо, а то, о чем следует подумать, записывает в блокнот— ничто не ускользает от ее внимания. За это, наверное, и ценят ее рабочие. А когда Дамеш уезжала в Крым, ее замещал инжене'р Валуев. Человек он вообще-то покладистый, тихий, добрый, но и недели не прошло, как всем опротивел. Он и говорить с людьми не умел, и на вопросы их отвечал так, что не поймешь, что он хотел сказать. Сто раз возвращается к одному и тому же, да так и не решит ничего. Никакой малости не хочет брать на себя человек: постоянно ждет указаний от начальства. «Волынщик»,— говорили про него рабочие, и через неделю никто уже к нему не обращался.

Цех работал вовсю. Глухо гудели мартеновские печи. Они были уже полностью-загружены шихтой, чугунным ломом и кусками старого обработанного металла. Придет время, Ораз подаст знак, и тогда в изложницы хлынет густая, белая, огненная масса — чистейшая углеродистая сталь. Та самая, без которой не обойтись ни стране, посылающей в космос спутников, ни матери, зашивающей сыну порванную курточку.

Ораз по железной лестнице поднялся на печную площадку и остановился около контрольно-измерительных приборов. В это время к нему подошла Дамеш.

— Здравствуй, дорогой,— сказала она, подавая ему руку.— Что это ты перестал меня узнавать? У тебя был, я слышала, разговор с Серегиным?

— Да, был! — пренебрежительно ответил Ораз и с фальшивой беспечностью махнул рукой.— Говорили!

— Ну и что? — Дамеш спросила очень серьезно, не принимая ни его тона, ни его кривой бледной улыбки.

— Да ничего! Говорит, надо работать, вот я и работаю.

Дамеш не спускала с него глаз.

— А ты знаешь, что бригаде Тухфатулина присвоили звание коммунистической?

Ораз пожал плечами. '

— Ну что ж, пусть присваивают. Я не завистливый.

— С ума сойти! Ты как ребенок, честное слово! Милый Ораз, да разве в том дело, завистливый ты или нет. Дело в том, что сам-то ты носишь звание Героя Труда, a вот звание бригады коммунистического труда присвоено соседям. Разве можно относиться к этому так легко?

— Милая моя,— сказал Ораз.— Звание это хорошо, конечно, но важно еще и качество.

Дамеш с удивлением смотрела на Ораза.

— Ну и что, у Тухфатулина, по-твоему, плохое качество? — спросила она.

Ораз досадливо поморщился — от Серегина выслушивай нотации, да тут еще ей объясняй.

— Не знаю, может быть, и нет,— резко ответил он.— Я не могу работать только на рекорды, два дня превышать нормы, а потом целый месяц плестись в хвосте и говорить: «Я тоже был передовым, я тоже был образцовым». И при этом колотить себя в грудь кулаком: я! Я! Я! Знаешь, когда тебе созданы особые условия, когда все кругом работают именно на тебя, именно на твою бригаду, тогда и рекорд выдать не хитро. Совсем не хитро... А вот попробуй-ка его сохранить и узнаешь, что это такое! А я хочу добиться того, чтобы мой коллектив работал в таких же условиях, как и весь завод, но при этом ставил все новые и новые рекорды. И я достигну этого. Обязательно достигну!

Притихшая Дамеш слушала Ораза очень внимательно.

— Ну ладно,— сказала она,— это все хорошо, как программа на будущее, но что ты думаешь делать сейчас?

Он задумался.

— Все это не так просто... Год назад моя бригада, невзирая ни на какие условия, добилась высоких показателей. Вот тогда я и получил звание Героя. Но это был прыжок, прорыв, и ясно, что долго оставаться при таких показателях мы не сумели. Теперь пойдет борьба за время. У меня есть кое-какие соображения и наметки насчет скоростной варки стали. Но ведь ты знаешь: добрыми намерениями выстлана дорога в ад.

— Скоростная варка—вещь замечательная,— сказала Дамеш.— Весь вопрос, какими путями пойдешь к ней.

— Об этом у нас с тобой еще будет большой разговор,— сказал он.

— Хорошо,— Дамеш подала ему руку.— Буду ждать этого большого разговора. Идем разогревать печь,

Геннадий орудовал около печи длинной черной кочергой. Он сунул ее в раскаленное жерло, вытащил, пошуровал, еще раз вытащил. Теперь она была вся красная, пышущая жаром.

— Ну как, Ораз, пламя?

Ораз надел зеленые очки и заглянул в окошечко. Это было его любимое зрелище. Перед ним расстилался огненный океан, он бушевал и менял цвета. Красные языки вдруг становились ослепительно-белыми, потом по ним пробегало словно какое-то дуновенье, и они разом превращались в синие угарные языки. Потом все смешивалось снова, и перед глазами бушевал сплошной разлив огня, пожиравший все, даже камень и железо. Огонь! Нет врага злее, коварнее огня, пока он не схвачен, не покорен, не закован, не заключен в железо и кирпич, И нет друга преданнее и послушнее огня, когда его лишат дикой свободы и запрут в одиночку. Недаром же Прометей из всех богатств похитил с неба только один огонь. Он знал: дай ' его людям, а все остальное они добудут сами.

— Пламени мало, поддай, поддай еще!

Ораз оглянулся по сторонам и, не видя своих помощников, закричал на весь цех:

— Хеша, Куан! Оглохли, что ли? Куан, ну-ка, заваливай шихту и перемешивай ее! Ровнее, ровнее, так, чтобы она распределилась везде одинаково! Ты смотри, как горит. Где густо, а где пусто! Кеша, а ты что встал? Подай газ, нужно, чтобы пламя сразу охватило все.

Ораз бросился к соседней печи, но тут ему не повезло. Все испортил Геннадий, уж слишком он суетился. Он сделал то, что не полагалось делать ни в коем случае — вывалил в расплавленный металл всю шихту сразу. А ее полагалось подавать постепенно, порциями, тщательно перемешивать и следить за тем, чтобы температура жидrой массы не снизилась ниже определенного градуса. Сталь уже почти готова, превратилась в вязкую густую массу. Вот еще неудача! Ораз выругался, махнул рукой и быстро пошел из цеха.

Смена кончилась.

От завода почти по всему городу был проложен арык, по нему бежала из цехов теплая отработанная вода. День и ночь над этим арыком стоял легкий пар, а там, где арык пересекал центральную улицу, через него переброшен был железный мостик, огороженный перилами.

Ораз пошел по мостику и остановился, постукивая пальцами по перилам, глядя на свое колеблющееся отражение. Эта часть города так хорошо освещалась, что даже в полночь здесь можно было читать газету. Ораз посмотрел на часы. Ого! Уже без пятнадцати час, а работу он кончил в двенадцать, полчаса занял душ, значит, на мосту он стоит уже минут десять. И тут его кто-то сзади схватил за руку. Ораз почувствовал знакомый с детства, чуть уловимый запах ландыша и понял, что это Дамеш. Он обернулся и крепко пожал ей руку. Никто из них не сказал друг другу ни слова, но она встала рядом с ним и тоже наклонилась над перилами. Так они и стояли, отражаясь в тяжелой медленной воде арыка.

— Ты здесь давно? — первой прервала молчание Дамеш.

— Нет, не очень,— ответил он.

— А почему меня не подождал? — спросила она таким тоном, как будто ежедневно они возвращались домой только вместе.— Я сразу же вышла вслед за тобой.

Ораз мгновенно покраснел, потерялся и не нашел, что ответить, а она внимательно смотрела на него и ждала ответа. Наконец он пробормотал что-то невнятное, и снова наступило недолгое молчание. Опять оба они стояли и смотрели на воду.

— Ораз,— снова начала Дамеш,— я тебя никогда не спрашивала, но... скажи, что у тебя с Ажар?

Он не двинулся с места, даже не изменился в лице, хотя ему вдруг стало почему-то очень жарко и неудобно. -

— Ты же видишь сама,— ответил он тихо.— Ты же отлично видишь все, Дамеш.

Она кивнула головой и опять замолчала.

— А меня гы совсем забыл, Ораз?—спросила она вдруг.

Он вспыхнул, схватил руку девушки и прижал ее к сердцу. Тут она невесело вздохнула и легко освободила свою руку из его пальцев.

— Не надо, Оразжан,— сказала она с трудом.— Не надо, милый.

Ораз круто повернулся и зашагал прочь.

Вот он опять растерялся и ничего ей не сказал. Значит, снова будет мучиться, переживать, не верить ей, не верить себе, клясть себя за трусость и спрашивать: почему же, почему же, черт возьми, ты смолчал? Ведь недаром же она тебя спрашивает про Ажар. Теперь, может быть, никогда уже не подвернется тебе такой случай!

Так и случилось. Ночной разговор на мостике оказался действительно переломным. После него Дамеш стала даже как будто избегать Ораза. «Эх, дуралей, дуралей,— думал он про себя.— Прозевал, упустил, отдал

своей рукой другому. Вот теперь и кусай себе пальцы, дуралей...»

Но через неделю Дамеш окликнула его снова. Это было после работы в саду. Она долго смотрела на него (он чувствовал это) из-за окна, а потом вдруг откинула занавеску, высунула голову и крикнула:

— Оразжан, что ты там бормочешь? Стихи, что ли, читаешь?

Ораз, наклонившись над клумбой, старательно выпалывал сорную траву. Это была деликатная, тонкая операция, и проделать ее нужно было умеючи, не то вместе с соринками можно погубить и цветы.

— Да вот цветы спасаю,— сказал он, с трудом справляясь со своим голосом.—А то эта змея-повилика погубит их совсем. Эту резеду я нарочно рассадил под окном, у нее очень нежный запах. Ни один цветок так не пахнет, как она.

— Да? — Дамеш смотрела на него ласково и просто.—А на вид она вовсе не такая красивая, просто полевая травка и все.

— Она особенно хорошо пахнет вечером и утром,- сказал Ораз.— Вот сейчас... Понюхай!

Он протянул девушке несколько цветов. Она неподвижно стояла в окне, смотрела на него и улыбалась.

— И ты их сам посадил? Да, Оразжан? — спросила она.

Опять тот же печальный и ласковый голос, опять та же легкая, чуть лукавая улыбка, все совсем так, как тогда ночью на мостике. Казалось, голосом, взглядом, улыбкой она спрашивала его: ты ведь специально для меня посадил эти цветы под моим окном, да?

Ораз понял это и кивнул головой.

— Какой же ты умник,— сказала Дамеш, протягивая руку и беря у него резеду. Она поднесла цветы к лицу и- несколько раз всей грудью вдохнула их запах.

— Чудо, как хорошо! — сказала она.— Сейчас доставлю их в воду.

Она хотела отойти от окна, но вдруг замедлила, задержалась.

— Слушай, ты мне говорил что-то о варке стали, у тебя там что-то не ладится. Расскажи, в чем дело, поподробнее, может, я смогу тебе помочь?

Ораз отрицательно покачал головой;

— Вряд ли, ведь я еще и сам...

Тут вдруг с другого конца дома раздался крик:

— Дамеш, Дамеш, где ты? С тебя причитается, готовь суюнши! 1 — кричал старик Курышпай.

Вот уже три года, как Курышпай вышел на пенсию, но без дела дома он не сидел. Все свободное время разъезжал, навещая своих детей и проверяя, так ли они живут, не нуждаются ли в чем-нибудь. Хотя все его дети были уже многосемейные, имели своих детей, внуков и сами учили других, как надо жить, Курышпаю все равно казалось, что без него они обойтись не смогут. Уж слишком горячим родилось это поколение, шагает стремитель- . но, под ноги не смотрит, на гору так на гору, с обрыва так с обрыва —им все одно. Тактику, хитрый подход, обходной маневр они считают ловкачеством. Лет до сорока и сам Курышпай был таким — певец, джигит, первый красавец в ауле. Одно время он дружил с Токашем, и какие они тогда дела творили! А после гибели Токаша загрустил, задумался и чуть не десять лет просидел в своем ауле, никуда не показываясь.

Но в 1929 году его нашли старые друзья Саха Сага- тов и Ораз Жандосов. Оба они были коммунистами, оба занимали важные посты — один работал в обкоме, другой в укоме партии. Тогда Курышпай стал председателем союза батраков.

В 1933 году у Курышпая родился сын, и в честь председателя укома Ораза Жандосова он и сына назвал Оразом. Потом пошло всякое. Это были тяжелые годы, и Курышпай пережил их тоже тяжело.

С юных лет он пристрастился к песне. Отец его Қал- дыбай был знаменитым шорником, на всю округу он делал конскую сбрую и седла, но сын перенять его ремесло не захотел. Другое запало ему в голову. Однажды он пропал из дома и появился только через месяц. Пришел возмужавший, черный от загара, с сумкой за плечами. Оказывается, он познакомился с Джамбулом и целый месяц ходил с ним от аула к аулу: пел, играл на домбре. Был в ту пору Курышпай красив, статен и ловок. Девушки заглядывались на него. Так бы он и провел всю свою молодость певцом, бродягой и балагуром, если бы не несчастье.

Было это еще до революции. Вместе с дедом Дамеш— Жунусом — Курышпай участвовал в угоне косяка кобылиц у самого богатого бая губернии. За что попал в Сибирь. Вместе с ним угодил и его сообщник Жунус, их обоих выслали по этапу, а летом 1916 года, в самом начале восстания казахов против царизма, Курышпай снова появился в родных местах. Бежал из Сибири и Жунус. Он ушел в горы, и след его потеряли. Курышпай же был вскоре выслежен и схвачен. Его избили до полусмерти и бросили в тюрьму. Освободила его уже революция. Вместе с Сагатовым — отцом его приемной дочери — он устанавливал советскую власть в Семиречье и организовывал колхозы. Вступил в партию и участвовал во всех областных и краевых съездах. 1937 год больно коснулся и его, многие из друзей были арестованы, многие погибли. Ему. самому пришлось поспешно собраться и с младшим сыном Оразом уехать в Караганду, к среднему сыну, только, что окончившему техникум. Но тут подошла Отечественная война, сына забрали в армию, он сложил голову где- то под Москвой.

Судьба старшего сына была другой. Он дошел до Берлина и вернулся домой майором с орденом Ленина нагруди. Его выбрали председателем колхоза возле Алма- Аты, и через три года на его груди заблестел второй орден — орден Героя Социалистического Труда.

Курышпай поступил на металлургический завод и прошел длинный путь от подручного до сменного мастера мартеновского цеха. Здесь он и воспитал свою приемную дочку — Дамеш Сагатову.

Дамеш осталась совсем одна. Через меряц после ареста отца трагически погибла ее мать Глафира Андреевна: попала под колесо поезда, когда ехала хлопотать за мужа. Оставался еще дядя, врач Аскар, но он ничем не мог помочь сироте. Был на войне, попал в плен, бежал, снова воевал, а в 1945 году после войны был неожиданно арестован и, как говорится, словно в воду канул.

После XX съезда дело Сахи Сагатова пересмотрели, и он был посмертно реабилитирован, о брате же его Аскаре так ничего и не было слышно. Пропал человек, и все. И вот Курышпай, размахивая конвертом, вбегает к Дамеш с криком «суюнши»...

— Суюнши? — с удивлением спросила Дамеш и повернулась к нему.— Что? Письмо? От кого?

— Читай, читай!

Дамеш схватила конверт, взглянула на обратный адрес и заплакала.

— Боже мой! — воскликнула она. — С ума сойти... Значит, он жив?

— А ты думала, я врал, когда говорил — пиши, разыскивай! — сказал старик.— Нет, я всегда правду говорю, читай!

Письмо было коротким. Аскар писал:

«Реабилитирован я был только в 1956 году. После реабилитации два года пролежал в нервном отделении Тайшетской больницы — все следы контузии. Одно время было мне так плохо, что я не мог даже говорить и писать. Сейчас, кажется, все в порядке. Гуляю, начал работать по своей специальности. Написал бы и больше, но не знаю, где вы находитесь. Пишу по старому адресу, но, может быть, ты, Дамеш, после окончания института осталась в Алма-Ате...»

— Значит, жив,— сказала Дамеш.— А что, если я за ним поеду и привезу его?

— Вот,— сказал нравоучительно Курышпай,— теперь уж и «поеду». А то и запрос посылать не хотела. «Что писать, разве он жив? Кто жив, тот уже давно возвратился»... Ну, читай дальше.

«Но если вы все еще не старом месте, напишите!—читала Дамеш.— Я быстро соберусь и приеду к вам. Документы у меня в порядке, и я могу выехать домой, когда захочу».

— Ну и все,— сказал Курышпай.— Пусть приезжает, ничего, сам доберется! Видишь, пишет, что уже работает, а с завода тебя все равно не отпустят. Дела у вас там сейчас не в гору идут.— Он выразительно посмотрел на вошедшего в комнату Ораза.— Отстают наши орлы-соколы... Ну, что же он еще пишет?

— Все. Обнимаю, целую и подпись.

— Так,— протянул Курышпай.— Дай-ка я на почерк его взгляну. Молодец, четко пишет, и письмо хорошее, без лишних слов и жалоб. Значит, не пал духом человек. Спрячь.— Он отдал письмо Дамеш.— А ты что приуныл? — обратился он к Оразу — Опять в твоей бригаде неполадки, потерял свое место? Твоя фамилия ведь первая стояла на красной доске.

— Да, с конца первая,— улыбнулась Дамеш.— Ну, что же ты молчишь, расскажи отцу, как и что.

Ораз не ответил.

— Молчишь? — нахмурился Курышпай.— Опять, наверно, с несвежей головой вышел на работу?

— Что? — изумленно воскликнула Дамеш.— Да разве же он...

— Пьет? — насмешливо переспросил Курышпай.— А вот спроси его самого.

Ораз пробурчал что-то под нос и отвернулся.

Пить он начал недавно. Крупный разговор об этом между ним и женой произошел незадолго до приезда Дамеш. Ораз сначала отшучивался и отнекивался, а потом нахмурился, засопел и дал слово бросить. «Только Дамеш не говорите, а то она еще шарахаться от меня будет»,— попросил он. Теперь отец проговорился.

Ораз ничего не ответил и вышел из дома.

А Курышпай задумался. Вот Ораз обиделся на него. Что, мол, лезет? Что ему надо? А забыл про то, как в годы войны он, Курышпай, простаивал около мартена ночи напролет и ничего, не жаловался же! Ломило спину, гнулись в коленях ноги и все время клонило в сон. Кроме усталости, мучил еще и голод. Каждый кусок приходилось ломать на троих. Ведь их у него было двое: сын да приемная дочь. И выстоял, да и детей тоже поставил на ноги. Работать приходилось по две, три смены, и он никогда не допускал брака. А вот у Ораза порой и брак случается. Почему? Говорят, потому, что Ораз порой вдруг делается невнимательным, рассеянным, весь уходит в себя. Видно, не тем у него полна голова. А чем же? Что ему еще недостает? Здоров, счастлив, независим, у. него заботливая жена, хороший сын. Что человеку можно пожелать еще? Какой шайтан вселился в душу Ораза?

Курышпай долго стоял и думал, потом вздохнул, покачал головой и вышел за ворота.

Прежде чем идти на заседание партийного бюро, Муслим целый час просидел за письменным столом, обдумы- мая, что он скажет, У него был своеобразный нюх, который он считал «внутренним голосом» и к которому считал необходимым всегда прислушиваться очень внимательно.

Если этот внутренний голос шептал ему: «Решись! Выступи! Скажи! Игра стоит свеч», он шел и выступал, громил или заступался, твердо зная, что он хоть и рискует, но риск этот разумный и оправданный. Так, убеждая одного, умасливая другого, громя третьего, он потихонечку да полегонечку поднимался по служебной лестнице. Было время, когда он дошел до кресла первого зама министра. Эти годы он вспоминал всегда с умилением и гордостью. Вот сумел же! Вот достиг же! Однажды ему даже позвонили домой из секретариата ЦК и сказали, что его вызывает первый секретарь. Муслим мгновенно вспотел от волнения и забегал по комнате. В чем дело — почему им заинтересовался Жумаке, сам Жумаке? Заявление? Жалоба? Донос? Потом внутренний голос сказал ему, что если бы был донос, то сначала бы создали комиссию по разбору, и он несколько успокоился. Около самой двери кабинета первого секретаря его опять бросило в жар и холод, но он быстро пришел в себя. «Иди»,— сказал ему внутренний голос,— иди и не бойся».

Муслим смело толкнул дверь и вошел. Разговор получился долгий, и Муслим сумел понравиться. Держал он себя достойно, отвечал, только подумав, твердо, свободно и хотя соглашался со всем, что ему говорили, но выходило так, что это и его мнение,— как будто все это он давно продумал и пришел самостоятельно к тем же выводам, что и Жумаке. Он даже вспомнил некоторые его высказывания и сейчас очень к месту привел их, как свои собственные.

— Это очень хорошо, что вы так думаете,— сказал Жумаке, прощаясь с Муслимом,— очень хорошо. Мы с вами продолжим наш разговор, такие люди нам нужны.

И далеко пошел бы Муслим, если бы не помешал сам себе.

Он поступил легкомысленно, рассказав об этом разговоре одному из своих самых близких товарищей.

И вот через несколько дней в ЦҚ полетело письмо о том, что Муслим Мусин скрывает свое происхождение, он сын крупного бая, сосланного в первый год коллективизации, Письмо было подписано тем самым другом, с которым Муслим поделился своими впечатлениями и надеждами. «Вот проклятый джетысуец»,— подумал Муслим, узнав об этом письме, и с тех пор люто возненавидел всех джетысуйцев вообще. А Дамеш Сагатова, кроме всего прочего, была еще и джетысуйкой, и когда Муслим думал о ней, то вспоминал и того неверного друга, который чуть не погубил его.

Дамеш ему не нравилась: он считал ее карьеристкой, ловкачкой, хитрой девицей с бойкими манерами, смазливой внешностью и с весьма темной биографией. Пишет в анкете, что казашка, а мать у нее русская, росла в семье Курышпая, и, конечно, тот сумел передать ей свой колючий характер, свою волю. А это значит—дай только девке обжиться, и она начнет подкапываться под Муслима. Вот какое-то рационализаторское предложение внесла, вы- ~считывает прибыли, которые оно даст государству, с рабочими шушукается, в партию пролезла, а у самой и отец, и брат отца — враги народа. Этот пункт особенно волновал Муслима и, надо сказать, не без причины. Кто знает, может быть, и Дамеш уж догадывается о некоторых подробностях гибели ее дяди Аскара. Ведь он, Муслим, не просто писал доносы — он выступал на суде, давал письменные показания на следствии. Сохранился, конечно, и протокол его очной ставки с Аскаром. Не дай бог, если все это выплывет наружу. Да и вообще, лучше бы было, если бы эта девица собралась и уехала восвояси.

С этими мыслями Муслим и пришёл на заседание. Дамеш (он ее поискал глазами прежде всего) сидела около самой двери, тонкая, красивая, молчаливая, такая скромная, что, кажется, и слова не скажет наперекор. Но он знал, она как дикая кошка, притаившаяся в своем углу. Только зазевайся, и сейчас же с шипением прыгнет на тебя. Потом Муслим перевел взгляд на Серегина, тот сидел за председательским столом и записывал что-то в блокнот.

«От него все зло,— подумал Муслим.— Ишь, сидит, что-то записывает, не иначе как к выступлению готовится, Интересно, кто еще из членов бюро собирается ее защищать. А вон, вон! Как вошел, так сразу же и подсел к ней. Кажется, его зовут Кумысбек, тоже джетысуец. Всегда рекомендует себя как дядя Сагатовой. Ну, на него-то, положим, наплевать—птица небольшого полета. Все равно ничего умного не скажет».

Серегин кончил писать, засунул блокнот в карман и поднялся.

— Товарищи!—сказал он, оглядывая собравшихся.— Считаю заседание партбюро открытым. На повестке дня только один вопрос: статья о нашем заводе в «Советской Караганде». Для сообщения предоставляю слово главному инженеру Муслиму Мусину.

Муслим встал и вышел на середину комнаты, постоял, помолчал, подумал, потом поглядел на директора. Каир сидел рядом с Серегиным, перед ним на столе были разложены исписанные листки бумаги, он читал их и хмурился. Потом взял один из листков и быстро что-то написал на нем толстым красным карандашом на том месте, где обычно кладут резолюцию. Затем отодвинул бумагу и посмотрел на Муслима.

— Так, дело-то вот какое, товарищи,— начал Муслим,—вы все читали в «Советской Караганде» статью о нашем заводе. Статья большая, эрудированная, талантливая, иначе и быть не может, потому что писал ее молодой специалист, наш коллега, инженер Дамеш Сагатова.

Муслим хвалил статью еще минуты три, а потом ска зал, что статья-то, конечно, хороша и написана она с самым лучшим намерением, но действительность завода автор знает недостаточно, в фактах путается, а что касается основной мысли статьи о технике старой и новой и отставании завода по линии рабочего изобретательства, то...

— ...то простите мне мое шуточное сравнение,— улыбнулся Муслим,— завод — это высокопородная корова, от которой мы хотим получить молоко. Для этого нужно, как известно, две вещи — уход и корм. Вся наша техника и есть тот самый корм, который мы задаем корове, рассчитывая на удой. Это, надеюсь, понятно?

Каир поглядел на Муслима и вдруг расхохотался.

— Какие же, однако, у вас аульные образы,— сказал он.

— Ну, как же, ведь я сам из аула!

— Мальчишкой пас коров! — шепнула Дамеш соседке, та фыркнула: то, что Муслим из кулаков, знали все. Вслед за Дамеш засмеялось еще несколько человек, Муслим бросил на них быстрый взгляд и продолжал:

— Техника и дает питание тому огромному организму, который мы называем заводом. Но ведь, товарищи, кормить корову можно по-разному, можно давать ей кукурузу, а можно и полынь. То, что предлагает нам инженер Саратова, и есть полынь. Как говорят, все это не в коня корм, товарищ Саратова. Поверьте уж мне, старику!

— Мусеке, если это так, то, может, мы сдадим нашу капризную корову на мясо, а выпишем из Ленинграда другую, с хорошим удоем? — сказал Каир.

Муслим сдержанно улыбнулся:

— А вот об этом надо спросить Дамеш Саратову,- сказал он, разводя коротенькими руками.— Если она настаивает на своем предложении, а мы ее поддержим, то ждать от нашей коровки будет действительно нечего. Но тогда вряд ли Ленинград нас спасет.

Дамеш сидела красная от волнения. Муслим посмотрел на нее, не скрывая торжества. Директор-то молчит, не захотел расшибать лоб, и вообще, дело-то безнадежное. Подожди, девочка, это еще только начало. Ты кошечка, а я нар, который -разгрызет череп каждому, кто станет ему на пути.

— Вы кончили? — спросил Серегин.—Так... Кто хочет еще высказаться? — Все молчали.— Так, может, тогда вы скажете, Платон Сидорович? Вы же начальник технического отдела.

Платон Сидорович Романюк, худой старик с лошадиной челюстью и совершенно белыми волосами, вздрогнул, привстал. Он постоянно дремал на собраниях.

— Вы меня? — спросил он с удивлением.

— Да, да,— любезно ответил Серегин,— вас.

Муслим был спокоен. Этот ничего не скажет. Ни да, ни нет, ни за, ни против. Начальство лучше знает, пусть оно и говорит — вот его философия.

— Так что я скажу? — начал Платон Сидорович и остановился.— Я скажу... Я скажу вот что,— он помолчал, подумал.— Что же, конечно, газета — голос общественности. Это все так, товарищи... Все так...

«Да что он все о газете бормочет? — подумал Муслим.— Еще ляпнет чт'б-нибудь по глупости».

— Но ведь и то,— продолжал Платон Сидорович,— и то, надо сказать, любой ярлык на любого можно нацепить. Вот написала товарищ Сагатова, что мы консерваторы. Так что же, значит, это правда? А ты подумала, что это слово значит? Консерваторы в Англии, а мы — советские люди, уважаемая Дамеш Сагатова. Нельзя так...

И он победоносно взглянул на Дамеш. '

— Вы о заводе сказали бы хоть два слова,— нахмурился Серегин.

Романюк откашлялся.

— Я как раз о нем и собирался говорить,— с готовностью продолжал он.—Газ и без пара хорошо горит. Я вот не представляю себе, как это можно задувать печь паром. Ведь пар — это водород, а от водорода сталь пузырится. Нас учили: водорода бойтесь, как огня. Как совместить эти два понятия — добротная сталь и водород, я не знаю.

Муслим был доволен, он переводил взгляд с одного члена бюро на другого. Серегин что-то быстро записывал в блокнот. Неужели же он посмеет выступить против него, Муслима, старого практика, заслуженного инженера? Все может быть! Нельзя понять, как настроены члены бюро. Кто сидит и рассматривает свои руки, кто шепчется с соседом, а мастер прокатного цеха и совсем задремал, видимо, вчера хватил изрядно. Эх, люди, люди, не умеют беречь себя...

И вдруг Муслим услышал голос Дамеш. «Кто же ей дал слово?» — подумал он. Он не заметил, наверно, как Серегин подал ей знак.

«А лицо у нее отчаянное, нервочки-то, наверно, как струны, и смотри, принарядилась-то как! Платье из белого шелка, шея голая, грудь обтянута, талия, как у осы, на шее какая-то погремушка болтается. Да, красива, дьявол... Ничего тут не скажешь: совсем китайская статуэтка из слоновой кости».

— Из того, что здесь сказал главный инженер,— начала Дамеш,— можно сделать заключение, что мой проект столько же способен повысить производительность завода, сколько полынь может повысить удои коровы. Но полынь-то — отрава, а не корм. Что же о ней и говорить как о корме... Так, товарищи?

Муслим незаметно кивнул головой: так, конечно, так.

— Вот и Муслим Сапарович кивнул мне, значит, я его поняла правильно,— продолжала Дамеш.— Но, товарищи, я предлагаю нашей корове не отраву, а высококачественный корм. Обоснование этому — в объяснительной записке, которую я вручила директору. Излагать эту записку тут — значит повторяться, да и к тому же главный инженер и не пожелал утруждать себя аргументацией. Он попросту отрицает то, что я утверждаю, вот и

все! Так что и предмета спора тоже нет. Я только хочу повторить то, что я уже писала: если завод осуществит мои предложения, то семилетний план будет выполнен за четыре года.

— Не бросайте слов на ветер, дорогой товарищ,— сказал Каир.— Это требует доказательства.

— Так прочтите же, наконец, мою записку! — крикнула Дамеш.— Прочтите, там доказано, что пар поднимает температуру печи и сокращает срок выдачи стали, За шесть часов я дам то, на что раньше требовалось восемь часов.

Муслим насмешливо покачал головой и встал.

— Вы действительно утверждаете это в вашей докладной записке,— сказал он,— но только там это сказано чуть-чуть иначе: возможно за шесть часов. Но, моя хорошая, на «возможно» в производстве ничего не строится. Нужна достоверность, установленная практически и теоретически... А «возможно»..,— он пожал плечами,— Его у нас и без вас сколько угодно.

— Так,— Серегин слегка ударил ладонью по столу — Вы кончили, товарищ Сагатова? Есть еще желающие выступить?

Муслим опять украдкой оглядел присутствующих. Кто посмеивался, кто головой покачивал, кто попросту недоумевал, зачем их собрали, в чем тут дело.

Кумысбек поднял кулак, показал Дамеш, улыбнулся и потряс им; это, очевидно, означало: «Не трусь, стой на своем!»

Взял слово Каир.

Муслим увидел, что Дамеш так и впилась в него глазами. «Йшь ты, умоляет о снисхождении, трусит, надеется на свои женские чары! Надейся, надейся, ничего у тебя не получится. Каир — директор. Ему девок и без тебя хватает».

Начал Каир издалека.

— Позицию,— сказал он,— которую избрала в этом споре Дамеш Сагатова, можно только приветствовать. Она хочет сократить срок варки стали, это очень хорошо. Но, как говорят, Александр Македонский — великий человек, а стулья ломать все-таки незачем, от этого казне убыток! Вот об этом убытке я и хочу сказать. Сагатова хочет, чтобы мы сейчас же сломали все производственные процессы завода. Это, конечно, неразумно. Вот тут това рищ Романюк сказал много обидных слов в адрес газеты «Советская Караганда», обвинил ее в том, что она наклеивает ярлыки. Это, конечно, не так, газета выступила правильно и своевременно. Но вот с другой частью выступления товарища Романюка, с его словами о том, что нужную температуру нам дает пока газ, я согласен полностью. Кроме того, ясно и другое: перестройка всего производства, то есть рытье траншеи, укладка труб, проведение пара от ГЭС до завода, перестройка печей — встанет нам в такую копеечку, что ее сейчас и подсчитать невозможно. Если сломаем старые производственные процессы, то не вылезти нам с черной доски и, конечно, ни о каком выполнении семилетки говорить тогда не придется. И мое мнение таково: прежде чем сунуться в воду, давайте-ка поищем броду.

«И волки сыты, и овцы целы. А-а! — подумал Муслим,— Слово берет Серегин. Интересно, что же он скажет?»

Серегин поднялся, открыл блокнот и прочел:

— Итак, товарищи, предлагаю резолюцию: «Дальнейшее изучение проекта Сагатовой поручить техническому отделу завода и просить в самый короткий срок дать свое заключение». Возражений нет? Резолюцию считаю принятой....

На другой день после партбюро Муслим позвонил секретарю директора, сказал, что его вызывают в горком, и поехал к матери Каира — Акмарал. Муслим считал, что они с Каиром состоят в родстве. Родство было такое: первый муж Акмарал, сын купца первой гильдии, Хусаин, осужденный еще в двадцатых годах за взятку, умер в заключении, потом Акмарал вышла замуж за Рахима, от этого брака и родились Каир и Ажар — жена Ораза. Покойный Рахим был из одного рода с Муслимом: оба они происходили из рода Куандык, и поэтому Муслим полушутя-полусерьезно называл Каира племянником.

Акмарал даже и в пятьдесят лет оставалась рослой пышной брюнеткой с очень белым лицом; когда-то она была красавицей. Рахима она под своим каблуком держала долго, крепко и надежно, последнее время он и пикнуть уже не смел. Простиралось ее влияние и на сына, хотя, конечно, гораздо в меньшей мере.

Когда Муслим зашел к Акмарал, она сидела на одеяле перед самоваром и пила черный как деготь чай. «Не жалеет сердца, стар'ая дура,— подумал Муслим,— В этой семье все Психопаты».

— Приветствую, женге,—сказал он галантно.—Иметь такую женгетай — это, конечно, редкое счастье.

— В особенности, когда сын этой женгетай — директор завода!—засмеялась Акмарал.— Ах, негодник, а то небось бы и глаза не показал.

— Ну, моя хорошая! В том, что мой брат был твоим мужем, а твой сын стал моим директором, в этом есть и моя заслуга,— многозначительно улыбнулся Муслим и присел рядом.— Я обещал на смертном одре покойному брату,— продолжал он,— что сделаю все для его покойного сына,—и вот выполняю свое слово. Это ведь вам кажется все просто — взяли, да и сделали Каира директором. Нет, так у нас ничего не делается. Я Базарову, секретарю горкома, горло перегрыз из-за твоего сына. Он в последнее время меня уж и слушать не хотел. «Знаю, знаю — сделаю, сделаю». И вот сделал... Не забыл, как я был замом министра, а он моим управляющим делами. Вот ведь как!

— Знаю,— засмеялась Акмарал.— Мой сын бежит к тебе по каждому поводу! Что ты качаешь головой, или что-нибудь случилось? Давай пить чай.

«Ну, пропал мой послеобеденный сон,— подумал Муслим,— напоит она меня дегтем»,

Но пиалу из ее рук взял.

— Да нет, ничего особенного не случилось,— сказал он, отхлебывая черную, горькую, как полынь, жидкость.— Просто нашлись такие люди, которые пустили между нами черную кошку.

— Ничего эти люди не смогут,— равнодушно сказала хозяйка, махнув рукой.— Вам надо теперь вот как держаться друг за друга.

— Вашими бы устами да мед пить, тетушка, как говорят русские,— печально улыбнулся Мусин,— но вот нашлись люди... -

И, незаметно прихлебывая чай, шутя и улыбаясь, Муслим рассказал Акмарал, что ее сын околдован дочкой каторжника —Дамеш Сагатовой. Она вертит им, как хочет, Вот только вчера сумела втравить его в одно прене

приятное дело. Такое, что за него обязательно придется отвечать.

. — Да что он, совсем сбесился, что ли? — крикнула не на шутку испуганная Акмарал.

Муслим встал, вытащил из кармана портсигар, открыл его, достал папироску, закурил и подошел к форточке.

— Говорят, он жениться хочет на ней? — спросил он.—Не слышала?

Акмарал вздохнула.

— Не знаю, не слышала,— сказала она с деланным равнодушием.

«Вот ведьма, все знает и врет! — понял Муслим.— Ну нет, не на такого напала».

Но тут вдруг Акмарал словно прорвало:

— Пять лет он за ней бегает и все без толку,—сказала она злобно.—Говорят, средство такое есть, накормишь человека ослиным мозгом, и конец ему! Он от тебя больше никогда не отвяжется. А ведь мне уж давно пора быть бабушкой, я сплю и вижу внука,— закончила она вдруг сердито.

— Да? Вот как! — Муслим уронил папиросу и наклонился, а когда поднял голову, увидел, что Акмарал тоже смотрит на него пристально и выжидающе. Взгляды их встретились, и Акмарал натянуто улыбнулась.

— Я сказала сыну,— важно выговорила она,— женись на ком хочешь, но только на природной казашке, больше от тебя ничего не требую.

Муслим усмехнулся.

— Ну что ж, засылайте тогда сватов. Отец у Дамеш казах.

— Нет, ее не хочу.

— Отчего же?

— Характер плохой и мать русская.

Муслим бросил в форточку папиросу и зашагал по комнате. ,

— Эх, дорогая,— сказал он.—Ну, право, диву даешься, глядя на вас. Я ведь иногда думаю, если бы у вас было бы еще образование... Тогда бы не мать сыном гордилась, а сын матерью. И еще одно: уж больно вы доверчивы, всем готовы верить, а так нельзя. Разве у теперешней молодежи есть что-нибудь святое? Да ровно ничего. Нет, пропади они пропадом... Взять хоть эту Дамеш. Вы

из любви к сыну готовы уж назвать ее невесткой, А ведь это очень нехорошая девушка, хитрая, коварная. У нее один глаз туда, а другой сюда. Она ведь, кроме Каира, еще с мужем вашей Ажар путается.

— Что за глупость! Кто тебе сказал? — голос Акма- рал звучал злобно и неприязненно. Она даже пиалу отставила.

«Ну, а теперь,— подумал Муслим,— дай бог ноги, иначе она и за меня примется».

Он поднялся, удивленно сказал:

— А я-то думал, вы все уже знаете! Ах, женгей, жен- гей, да разве можно быть такой доверчивой? Разве можно?

И до Ажар тоже доходили смутные слухи о том, что на заводе не все ладно. Говорили: произошла крупная ссора между Муслимом и Дамеш, с одной стороны, и между Оразом и Каиром — с другой, и все потому, что Дамеш написала о Каире статью в газете, а тот обиделся и накричал на нее. И вот теперь Дамеш подбивает Ораза выступить с ней вместе против директора. А как выступить, об этом никто не говорил. И Ажар не знала гоже. Она ревновала мужа к своей подруге. Да и было отчего. Дамеш и Ораз росли вместе, мало ли что между ними могло быть в те времена.

В ту далекую пору на все вопросы Ажар об Оразе Дамеш отвечала только одно: «Прекрасный парень! Честный, прямой, умный. И на лицо хорош, и характер мягкий — второго такого не сыщешь». Вспоминая об этом, Ажар часто думала: «Мало ли что между ними могло быть раньше». И вот совсем недавно ее догадки и подозрения подтвердились. Несколько дней назад одна из ее подруг, встретив ее на базаре, сказала, что недавно ее мужа видели ночью с Дамеш, они стояли на мосту обнявшись и о чем-то шептались.

. Когда Ажар сообщила об этом своей матери, та и договорить ей не дала.

— А что ж ты такую гадину держишь в доме? Гони ее палкой!—закричала она.

— Старик же в ней души не чает,— сказала Ажар.— Когда Дамеш уезжала в Крым, только и разговоров

было: ах, доченька, моя милая, когда же ты вернешься?

— «Доченька»! — Акмарал даже стиснула кулаки.— Она даже и не казашка, мать-то у нее русская. Ну, подожди, подожди! Приду я к этому старому черту и поговорю сама.

И тут Ажар испугалась по-настоящему, ведь Акмарал все могла. Для нее такой преграды, как приличие, вообще не существовало.

— Да нет, нет, апа, все это сплетни,— сказала она быстро.— Дамеш моя сестренка, я ее люблю, как родную. Она никогда не сделает мне такой пакости.

— Та-ак! — протянула Акмарал.— Ну, а почему ты с мужем живешь не по-прежнему?

Ажар пожала плечами.

— Что жмешься, неправда разве?

— Да нет, мама,— ответила Ажар,— неправда! Все у нас в порядке, живем хорошо.

— Не лги матери! — строго прикрикнула Акмарал.— Я все вижу.

— А если он меня разлюбил,— прошептала Ажар, краснея до слез,— то разве в этом кто виноват?

— Что? Разлюбил? — вскочила Акмарал,—Ну ладно, я покажу ему, как разлюбил. Да и ей тоже! Я и не таким волам шеи крутила!

Акмарал вышла от дочери красная от злости. Она сначала не поверила Муслиму, считала, что это все сплетни. Хороши сплетни! Подумать только, что устраивает эта Дамеш! Взяли ее чуть не с улицы, пригрели, образование дали, а она, подлая... Смотри-ка, чем отблагодарила. И нашла же кого обхаживать — Каира! Директоршей, значит, захотела быть! Ах, негодница, ах, подлая! Вот и жди теперь от нее почтительности. Она как плохая лошадь, спереди подойдешь — укусит, сзади — лягнет. Да и с родителями ее какая-то темная история. Отец не то умер в тюрьме, не то расстрелян. Мать тоже не поймешь, как погибла. Теперь эта негодница, мало, что сыну жизнь отравила, за зятем начала ухлестывать, значит, и дочь хочет сделать несчастной.

...Ах, гулящая девка, ах, пакостница, ну подожди же, не с той ты связалась.

О том, что главный инженер публично сравнил завод с коровой, на другой же день узнали все.

Кто смеялся, кто качал головой, кто просто отмалчивался.

К обеду сведения о партсобрании дошли до первого секретаря горкома Базарова. «Задела Муслима статья,— рассмеялся секретарь,— здорово задела».

А слух обрастал все новыми подробностями, и скоро весь завод разделился на два лагеря; Одни говорили: «Как работали до войны, так работаем и сейчас». Другие ворчали, что Дамеш, мол, и сама не знает, чего хочет. Давно ли она носилась по заводу и трещала о Муслиме «О, это голова! Он один стоит всего технического отдела. Без него завод закрывай!» А теперь ведь поет совсем иное: «Муслим отстал. Технические новинки не читает, Журналы не выписывает. Любое рационализаторское предложение ему что нож к горлу».

Пошла по заводу и кличка Корова. Дамеш знала, так теперь зовут главного инженера ее сторонники.

Вскоре в очень нехорошую историю попал и Ораз. Вечером в парке он подрался с двумя парнями и очутился в милиции. Из-за чего вышло дело, он не рассказывал, но Дамеш все-таки узнала. Один из парней крикнул: «Вон мастер пошел домой от своей коровы». Ораз, не говоря ни слова, подошел и закатил парню пощечину. Все это было страшно неприятно. У Дамеш голова шла кругом.

Однажды, погруженная в эти мысли, она возвращалась домой с вечерней смены. Вдруг ее обогнала длинная голубая машина и резко остановилась. Все случилось так неожиданно, что Дамеш испуганно шарахнулась в сторону. Но в эту минуту через автомобильное стекло она увидела лицо Каира: директор махал ей рукой и улыбался.

— Дамеш,— сказал он, выскакивая из машины,—я приехал за тобой. Поедем-ка на озеро, погуляем по берегам. Я в прошлое воскресенье был там, это ж такая красота...

Видно было, что он специально поехал за ней. Это, конечно, приятно. Однако она все-таки колебалась.

— Не знаю, право,— сказала Дамеш нерешительно.— Уже поздно, да и не одета я. Смотри, какие у меня туфли.

— Поедем, дорогая, поедем! — прижал руку к груди Каир.— Ты и в этих туфлях просто чудо! Покажу тебе наш новый дом отдыха! Ну, не упрямься, прошу тебя.

Она взглянула на его доброе лицо, покорные, умоляющие глаза и смягчилась.

— Ладно,— сказала она.—Один раз, куда бы ни шло. Едем, только ненадолго.

— Да через десять минут мы будем там!—воскликнул Каир,— Садись!

Проскочили мост, соединяющий пригородный поселок с грродом, поднялись по асфальтовому шоссе, опоясывающему гору, и вышли из машины.

Дамеш пошла к склону горы и подставила лицо свежему ветру. Он дул с озера и нес запах воды и тростников. Город с этого места виден был весь как на ладони. Было еще не поздно, и небо казалось синим и чистым, таким же, как и озеро. В свете заходящего солнца четко вырисовывались кварталы, улицы, белые корпуса зданий.

Она почувствовала взгляд Каира и обернулась. Он, как и тогда, на дороге, смотрел на нее так покорно и так хорошо улыбался, что Дамеш, не зная, что сказать, спросила:

— Скажи, пожалуйста, а двадцать лет тому назад город выглядел так же?

Каир засмеялся.

— То есть как это так же! Да разве ты не помнишь, что ты здесь застала, когда приехала сюда с дедом Ку- рышпаем? Ты тогда в какой класс ходила? В пятый? Неужели ничего не помнишь? Что было, чего не было?

Ну, конечно, она помнит все. Только тогда она ходила не в пятый, а в четвертый класс и была худышкой, длинной тонкой девочкой в белом джемпере и шапочке, трогательной и смешной, как торчащее заячье ухо. Она каталась на коньках, вечно таскала их с собой под мышкой и все дни до вечера пропадала на озере. А города в то время еще не существовало вовсе. Было три улицы и одна площадь — вот и все! А в 1937 году тут и вообще ничего не было, кроме десятка казахских мазанок. Не было и озера. Это уж потом повернули воду реки Нуры и загнали ее в долину между двух гор.

Каир стал рассказывать об этом и говорил до тех пор, пока совсем не стемнело. Когда они подняли головы, небо было уже обложено тучами, озеро стало тусклым,

мрачным, почти черным. Белые гребешки волн пробегали по нему.

— Смотри, смотри, моторная лодка! — крикнула Дамеш.

Они пошли вниз.

Но идти быстро Дамеш не могла, мешали туфли на высоких каблуках. Через несколько шагов она вскрикнула, и Каир едва успел подхватить ее.

— Нет, так мы никуда не дойдем,— сказал он и, наклонившись, легко поднял девушку. Она засмеялась и обняла его за шею.

С Дамеш на руках он прошел несколько шагов и понял, что дальше так идти невозможно. Кончится шоссе, пойдет спуск, придется идти по камням, прыгать с глыбы на глыбу, с откоса на откос, чуть оступишься и рухнешь вниз. А Дамеш еще смеялась и подшучивала:

— Ну, иди же, иди! — говорила она.— Ну что ж ты стал? Если бы ты расшиб колено, я бы тебя понесла шу тя, я ведь физкультурница!

Каир вдруг опустился на огромную каменную глыбу. Губы их сблизились.

— Пусти, Каир! — смеясь, закричала она. Он ничего не ответил, только слепо ткнулся лицом в ее шею.

— Ну вот еще — пусти!

Она с силой вырвалась из его рук и вдруг вскрикнула и перегнулась над краем дороги. Внизу был обрыв. Каким-то образом (он и сам не понял и не помнил как) Каир успел поймать Дамеш за кисть руки, и девушка повисла в воздухе: тело ее было уже под откосом.

— Упор, упор ищи,— сказал он, не смея сдвинуться с места.— Нащупывай ногой кусты!

Кусты были чахлые, колючие, они росли из боковой расщелины, и ухватиться за них было нелегко. Но Дамеш вдруг нащупала ногой какую-то точку опоры и встала, потом нагнулась и одной рукой вцепилась в куст.

Каиру сразу стало легче, и он перевел дыхание.

— Ну, держись! — сказал он и, рванув, не вытащил, а прямо-таки выбросил Дамеш на шоссе.

Спасены! Не от смерти, правда (склон был покатый, Дамеш не упала бы, а просто скатилась вниз), но пришлось бы возвратиться ободранной, избитой, в изорванной в клочья одежде, а может быть, и в больницу попасть.

— Жива? — спросил он.

Она покачала головой.

— Туфлю вот потеряла,— сказала она недовольно,— как теперь идти?

— Ничего, дойдем, я донесу.

И вдруг увидел на ее ноге кровь.

— Слушай, да ты ногу расшибла! А ну-ка сядь.

Он снова поднял ее на руки и посадил на камень, потом вынул из кармана платок, зубами разорвал на полоски и, опустившись на корточки, крепко перевязал ногу Дамеш.

— Вот! И помни мою дружбу! — сказал он, вставая, Она засмеялась.

— Свою дружбу ты уж достаточно доказал мне на бюро.

— Хм,— покачал головой Каир.

— Слушай!—Дамеш попыталась было встать, но, вскрикнув, опустилась на камень.— Так ты не считаешь, что вы с Муслимом провалили мой проект?

— А ты что же действительно считаешь, что я провалил?— усмехнулся Каир.— Тогда ты, может, вспомнишь, о чем я говорил на бюро?

Невозможно глуп и смешон был этот спор здесь, в горах. Но спорить приходилось все равно.

— Повтори, пожалуйста,— сухо попросила она.

— Я вот что говорил,— нахмурился он,— надо тщательно проверить все твои выводы и выкладки. Перестройка производства, говорил я, не может происходить так, как ты этого хочешь, на основании какой-то непроверенной рабочей гипотезы. Ты и сама еще толком ничего не знаешь, а уж требуешь ломки всего, что у нас есть.

— Я-то не знаю?

— Ты-то не знаешь! Именно вот ты ничего и не знаешь.

— Да разве я бы настаивала, если бы не была уверена в успехе?

Уже почти совсем стемнело.

— Смотри,— сказал Каир,— лодка возвращается. Слышишь, как рокочет мотор? Ладно, ждать не будем, пойдем.

Он легко поднял ее на руки.

— Только держись крепче за шею. Один неверный шаг, и мы покатимся, как мячики!

— Я буду очень тихо...— ответила девушка.— Идем!

Дамеш долго не могла заснуть. В голову лезло всякое. То она видела лодку, врезавшуюся в розовую воду озера, то опять падала с горы, а над ней наклонялось широкое лицо Каира. Потом все путалось. Нет, дура, дура она! Конечно, совершенно незачем ей было ходить в горы. Да еще с Каиром!

Нет, путаный она человек, очень, очень путаный, легкомысленный, взбалмошный, несерьезный! Все время грызется с Каиром, а пригласил он ее, так сразу же поехала с ним в горы. Почему? Любит она его, что ли?

«Может быть, и люблю,— подумала она злобно,— может быть, оттого и ненавижу, что люблю. А! Все это чепуха!— рассердилась она вдруг,—И вовсе я не люблю его! Если я кого действительно любила, так это Ораза! «Если», «если любила», в этом «если» и все дело». Ведь сейчас не разберешь, что на сердце. Любовь или память о прежних днях? Ведь чуть ли не целое десятилетие она и Ораз росли под одной крышей, сидели на одной парте, готовили вместе одни и те же уроки, и попадало им тоже одинаково. Всегда они хорошо понимали друг друга.

И теперь скажи она, например, ему: «Ораз, я знаю, в нашем озере есть прорубь, ну-ка прыгни в нее» — и он прыгнул бы не задумываясь.

В детстве все лакомства, какие были в доме, всегда доставались Дамеш, так же, как виноград и яблоки, которые они получали в посылках из Алма-Аты. А если кто- нибудь пытался ее обидеть! Добродушный медлительный Ораз был тогда так скор на расправу, что обидчик и опомниться не успевал, как уж лежал на земле, а на нем сидел этот черный дьяволенок и тыкал его носом в дорожную грязь. Они так привыкли друг к другу, что, казалось, минуты не могли пробыть отдельно. А потом ей вдруг стали нравиться и прогулки вдвоем, его робкие прикосновения, и она все чаще и чаще стала говорить себе: «люблю», «наверно, люблю». И вдруг все это оборвалось, оборвалось резко и внезапно. Дамеш сама не понимала, как это произошло. А случилось вот что.

Однажды Ораз должен был ненадолго уехать. Поезд уходил рано утром. Они решили все оставшееся перед отъездом время провести вместе. Было куплено вино, накрыт стол. Дамеш вышла в сад нарвать на дорогу яблок. И вдруг в саду появился Каир. Теперь вместо ее давнего недруга, вихрастого сорванца с облупленным носом, перед ней стоял высокий стройный юноша, ловкий, подвижный, с широкой улыбкой и ослепительными зубами.

Здороваясь, он задержал ее руку в своей, она почувствовала, что это настоящее мужское пожатие.

И когда Ораз, успевший сбегать за тортом, подошел к окну, было уже поздно, они стояли рядом, весело переговаривались, и такие счастливые улыбки были на их лицах, что у Ораза сразу упало сердце.

И тут Дамеш сделала, может быть, самый неожиданный и неразумный поступок в своей жизни. Каир пригласил ее пройти с ним до парка, и она, взглянув — вот в чем главная ее жестокость — на погрустневшее лицо Ораза, тряхнула головой и согласилась.

Да, она хитрила сама с собой, по дороге уговаривала себя, что не сделала ничего особенного. Почему я не могу пройтись с нашим общим другом детства? И пусть Ораз не хмурится и не делает таких печальных глаз. Я не его жена, и не знаю, буду ли еще его женой, а если и буду, то тем более следует сразу же поставить все на свое место. Да и вообще не надо быть мелочным: большая беда — отлучилась на час!

Вернулась она, однако, далеко за полночь. Никогда ей не было так хорошо, как в этот вечер. Каир все время рассказывал ей забавные истории, а один раз, по ходу рассказа, даже пропел в полный голос куплет какой-то веселой песенки, так что прохожие даже засмеялись.

И однако же, придя домой, она сразу почувствовала себя очень скверно.

Самовар заглох, к торту Ораз не притронулся, чай не пил! Чувствуя себя кругом виноватой, Дамеш стала сердиться на Ораза. «Так тебе и надо,— думала она,— Надо было или пойти с нами, или взять меня за руку и сказать: куда это ты? Никуда ты не пойдешь, сегодня мой последний день. А он стал играть в молчанку, страдать, отворачиваться. Значит, не особенно я ему нужна, если он дал увести».

Она готовилась к крупному разговору с Оразом, но его не произошло. Ораз проснулся за два часа до отхода поезда, молча взял свои чемоданы и вышел в прихожую. Там она встретила его, но он только сказал ей, криво улыбаясь: -

— Ну, прощай! Там на столе твой любимый торт и трюфели — ешь и вспоминай меня!

— Я провожу тебя,— сказала Дамеш.

— Нет, я пойду один.

— Я пойду! — крикнула она.

Но Ораз только покачал головой, пожал ей руку и повторил:

— Прощай.

Он вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Потом Дамеш уехала из Алма-Аты на практику. Они не переписывались. Но всегда жило, жило в ней твердое убеждение, что Ораз не потерян для нее, что он обязательно вернется. И вот однажды пришла телеграмма: «Женюсь приезжай свадьбу обнимаем ждем Ораз Ажар Курышпай».

Дамеш вскрикнула и упала на стул. Три дня она не выходила из дому и только тогда поняла, как ей дорог Ораз. Она сидела и думала — ни минуты больше не останется здесь, поедет к нему, помешает этой свадьбе, она увезет его с собой так же, как когда-то увел ее Кайр,— ведь она умрет, если он не будет с нею. И все-таки Дамеш ничего не сделала: она не умерла от тоски и даже на свадьбу не поехала.

И вдруг пришло письмо от Каира.

Он и раньше ей писал Часто, но это письмо было особенное: Каир рассказывал ей о женитьбе Ораза, а под конец написал:

«Вот и успокоился человек, подобрал себе, наконец, подругу, долго он искал ее, ошибался, сам путался, других путал и, наконец, все-таки успокоился. Теперь ему на всех нас наплевать, и никто ему больше не указ. Указ ему моя сестра Ажар — вот и все. Что ж? Дай бог! Пожелаем же и друг другу такого счастья».

«И правильно,— подумала Дамеш,— недаром же поют: «Кто ищет, тот всегда найдет». Грош цена такому мужчине, который при первом же недоразумении забывает все и бросается за спасением к первой попавшейся юбке! И отлично он сделал, что женился, все равно жизни у нас не было бы. Пора было кончать. Он это понял первый».

И однако старая любовь все-таки порой напоминала о себе, хотя со временем и она потускнела.

Вот так и случилось, что жили в душе Дамеш два об раза. Как призовые всадники мчались они наперегонки к желанной цели, и ни тот и ни другой не желал сходить с поля. Но один был упорен и, кажется, твердо решил взять финиш, а другой сам отказался от состязания.

Шли годы. Дамеш после окончания института осталась в аппарате министерства и от приглашения Каира перейти на работу в Темиртау отказалась наотрез. Ведь на этом заводе работал Ораз, и встречаться с ним она не хотела.

Однажды Каир сам вылетел в Алма-Ату, и надо же было случиться так, что телеграмма, в которой он сообщал об этом, провалялась целые сутки на подзеркальнике нераспечатанная. Дамеш была в горах (в этот день их курс справлял пятилетие своего выпуска) и поэтому прочла ее только на следующий день. Она сейчас же позвонила в аэропорт, и ей ответили, что самолет из Караганды прибыл в Алма-Ату еще вчера вечером.

Тогда Дамеш стала обзванивать все гостиницы, и, наконец, в одной из них ей ответили, что Каир действительно прибыл вчера и занял номер «люкс».

Вечером она надела новое платье, бусы, недавно купленные ею в ювелирном магазине, и пошла в гостиницу. Коридорная сказала ей, что Каир у себя в номере. Дамеш нашла номер и постучала,.ей не ответили, она толкнула дверь, та сразу распахнулась. Дамеш увидела стол, уставленный бутылками и коробками консервов, посредине его в хрустальной вазе — целый куст георгинов. Каир без пиджака — пиджак висел на спинке кресла,— высокий, улыбающийся, в белоснежной рубашке с распахнутым воротом, сидел рядом с полной волоокой блондинкой и о чем-то оживленно ей рассказывал.

Когда отворилась дверь, наступила минутная пауза. Каир так и застыл с полуоткрытым ртом и протянутой рукой. Это длилось несколько секунд, потом Дамеш покраснела и выбежала вон. Она слышала, как Каир что-то крикнул, как зазвенели тарелки, как быстро о чем-то заговорила .блондинка, но она не могла ничего понять и только бежала по лестнице.

Каир догнал ее уже на улице, схватил за руку и стал горячо убеждать в чем-то, но она с побледневшим от волнения и злости лицом на все его слова отвечала только одно:

— Пусти меня, пожалуйста, я пойду домой, пусти!

И об этом «пусти» разбились все усилия и уговоры Каира. Несколько раз потом он звонил ей, пытался объясниться, но она, услышав его голос, сразу же бросала трубку. Он писал ей письма, она не отвечала. Он обращался за помощью к общим знакомым, но при первом же упоминании его имени она сразу переводила разговор на другую тему. Сама она с этого дня сильно переменилась: сделалась замкнутой, молчаливой, необщительной. Никто ей теперь не покупал билеты в кино, никто не провожал домой. Все попытки завязать с ней знакомство оканчивались ничем. И даже тот джигит, кто нравился ей больше других, молодой красивый оперный артист, герой Отечественной войны,— и тот не смог добиться успеха, после первого же серьезного разговора они расстались.

А Каир между тем все писал и писал. Сначала горячо и страстно, ожидая ответа, потом без всякой надежды на ответ. Присылал открытки, присылал большие, пухлые конверты... И Дамеш стала понемногу оттаивать.

«Ну, значит, действительно любит,—- думала она,— значит не так, как Ораз».

И когда, уже после ликвидации министерства, Каир снова — в который уже раз — повторил свое приглашение приехать в Темиртау, она подумала и согласилась. Память об Оразе в ту пору перестала тревожить ее, а постоянство Каира трогало все больше и больше. Подумать только, пять лет прошло после первой их встречи, а он помнит ее, ждет, не хочет жениться. Ну что ж, пусть ждет, может, и дождется... Только она ему ничего не обещает, ей и самой еще не все ясно, ей еще во всем надо разобраться и обо всем подумать.

На другой день Дамеш встала с рассветом. Сегодня к ней в цех придут школьники на экскурсию, и надо подумать о том, что она скажет ребятам. Ведь многие из них никогда не были на заводе и даже не знают толком, что такое сталь. Значит, отсюда и надо начинать. Дамеш взяла карандаш, открыла тетрадь и начала писать: «Сталью называется сплав железа и углерода». Ей хотелось, чтобы ребята почувствовали, что же такое сталь, и она продолжала писать: «Был век каменный, медный, бронзовый, железный. Наше время, безусловно, может быть названо стальным веком. Попробуйте изъять сталь из жизни страны, и сразу остановится все: замолчат телефоны и телеграфы, остановятся заводы, железные дороги превратятся в простые насыпи глины и песка. Даже пуговицу пришить и то будет нечем».

Дамеш писала долго и старательно, но вдруг она положила ручку и задумалась. Қак объяснить ребятам сложное устройство мартена, механизм варки стали? Может быть, объяснить только самое главное?

Вдруг зазвонил телефон. Дамеш взяла трубку и услышала голос Серегина.

— Слушай, что там случилось с Оразом? — спросил он озабоченно.— Он что, болен?... Я сейчас говорил со сменным мастером... Так он мне...

Серегин был в самом деле сильно встревожен. Утром ему позвонил первый секретарь горкома Базаров и попросил срочно зайти.

По его тону Серегин понял, что речь пойдет о заседании партбюро.

«Плохо! Значит, успели дойти до горкома какие-то слухи».

— Ну, так кого же из вас Сагатова объявила консерватором? — спросил секретарь, расхаживая по кабинету.— И как вообще вы допускаете навешивание этих ярлыков?

«Может быть, Муслим нажаловался»,—• подумал Серегин.

Он никак не мог понять, чего добивался главный инженер, и даже больше того,— что за человек этот главный инженер? С одной стороны, он, конечно, ценный работник, об этом говорит и опыт его, и стаж, и послужной список, и анкета. В свое время работал на самых высоких республиканских постах и имеет, кажется, награды. У него прекрасно подвешен язык, и, когда он выступает на собрании и громит кого-нибудь, с его доводами трудно не согласиться.

Но откуда при этом вечная настороженность, постоянная подозрительность — это «как бы чего не вышло», Манера тянуть, медлить, ни о чем не говорить прямо. Привычка никому не верить и всегда перестраховываться,— до чего же это все-таки неприятно.

Говорят еще, что он сплетник, хвастун, что он дня не может прожить без интриги, что он всем завидует. Против Сагатовой он вообще настроен очень скверно. Когда она ещё была в Ялте, он, прочитав статью в «Советской Караганде», сказал ему, Серегину: «От этих новаторов шуму сколько угодно, а толку ни на грош — одна трескотня! Думают выдвинуться, а нечем, ни таланта, ни ума нет. Они и наводят тень на ясный день».

Обо всем этом и думал сейчас Серегин, слушая первого секретаря горкома.

— Как же,— продолжал Базаров,— ты собираешься все-таки реагировать на статью в газете или будешь отмалчиваться? Имей в виду, это не выйдет! Объясни, например, что заставило тебя присоединиться к соглашательскому предложению директора законсервировать проект Сагатовой, и почему ты не поддержал другое предложение — включить его в план завода? У тебя были какие-то основания воздержаться или просто не хотел связываться?!

Серегин пожал плечами.

— Вас неправильно информировали,— сказал он сдержанно,— отклонять проект никто не предлагал. Говорили только, что проект Сагатовой нуждается в уточнении, что ломать все производственные процессы завода мы не можем, торопливость в этом вопросе,— говорилось на совещании,— совершенно неуместна, можно только сорвать производственный план. Все эти соображения и заставили нас, конечно, призадуматься.

Базаров хмуро выслушал Серегина и сразу же перешел в атаку.

— А по-моему, дело не в этих выступлениях,— сказал он.— По-моему, вот эта ваша нерешительность ни то ни сё, ни два ни полтора потому, что вы плохо подготовились. Собрать-то людей вы собрали, а что же перед вами — ценный ли проект, или малограмотное прожектерство — так и не поняли. Просто надо было сначала подготовиться, а потом ставить на обсуждение. Виноват в этом опять-таки парторг, он не первый год на заводе, должен

был бы, кажется, знать, что вопросы на бюро ставятся для того, чтобы их решать, а не перекидывать, как мячик, с собрания на собрание. И главное, нашли в чем проявлять свою нерешительность. В вопросе о новой технике! И это сейчас, когда речь идет о технике коммунизма! Сагатову надо было или поддержать, или поставить на ее предложении крест. А от нее просто отмахнулись, как от надоедливой мухи.

Базаров говорил спокойно, не торопясь, обдумывая каждую фразу. На прощание, провожая парторга до двери, он прибавил:

— И еще одно: обрати внимание на бригаду коммунистического труда, она у тебя хромает на все четыре ноги. Даже и не поймешь, что там творится.

«Вот в этом он, наконец, прав»,— подумал Серегин.

Прямо из горкома он пошел в мартеновский цех. Там встретил сменного мастера Кумысбека Даирова, увел его в свой кабинет, усадил на диван и сам сел напротив.

— Куришь? Угощайся,— сказал он, протягивая мастеру пачку папирос и спички.— Слушай, Ораз в твоей смене работает?

Кумысбек затянулся и ответил:

— В моей! Только я его редко что-то стал видеть. Вчера, например, его на заводе совсем не было.

— Вот это номер! Как же это так? — изумился Серегин.

— Да вот, говорит, заболел. Конечно, заболеть недолго, это каждый может,— усмехнулся мастер,— но тут вот какое дело: бригада его стала плохо работать, как бы не пришлось нам на ней, как на передовой, крест поставить.

— То есть как же это крест! — воскликнул Серегин.

— Да вот так. Очень просто! И вам надо бы с Ора- зом хорошенько без свидетелей, один на один поговорить,— сказал мастер.— Что-то он скрывает... Ну, а потом и бригада не в порядке у него.

: — Почему не в порядке?

— Да так, людей нужно подбирать человека к человеку, а он собрал, как говорят, с бору по сосенке и сколотил бригаду, а многие и работать не умеют. Как варится сталь, и то не все знают.

— Как же это? — спросил Серегин.— Как же так не знают? Ты думаешь, что говоришь? Герой Труда, а бригада его не знает, как сталь варить... Что же она тогда вообще знает? Как он тогда работает с ними?

— Ну, конечно,— подхватил Кумысбек,— герой, герой... Только это он от вас и слышит... Поэтому все и пошло.

— Что пошло?

— Да все пошло. То пошло, что,его бригада норму не выполняет. Почему не выполняет? Как так случилось, что она с доски слетела?

— Вот я тебя и спрашиваю: почему?

— А я и отвечаю на это... Зазнался ваш герой, перестал за своей бригадой следить, набрал шайтанов, они так и работают.

Проводив мастера, Серегин долго еще сидел за столом, рисовал на бумаге квадратик за квадратиком и думал.

В самом деле, что же такое происходит? Почему лучшая бригада сначала сделалась рядовой, а теперь тянет в отстающие! В чем тут дело? Вот старый сталевар Иван Иванович любит говорить: печь что человек, у нее тоже свой характер, иногда работает, засучив рукава, а иногда вдруг закапризничает, и ничего тогда ты с ней не сделаешь.

«Все это верно,— подумал Серегин, рассеянно смотря в окно на ночной город.— Очень даже верно, не только у человека, но и у печи есть характер. Так что же говорить о целой бригаде? И все-таки с бригадиром что-то творится, надо только узнать что. Сагатовой разве позвонить? Они ведь в одной квартире живут, братом и сестрой считаются!»

Самый лучший месяц в степях Центрального Казахстана — июнь. Куда ни взглянешь, всюду безбрежное море ковыля, солнечные зайчики пробегают по его волнам, Пройдешь по холмам и ложбинам, взберешься на курганы, смотришь и думаешь: никогда не кончался бы этот прохладный душистый вечер и не наступила ночь.

Такое чувство испытала Дамеш, когда ездила в командировку в один из далеких степных совхозов. Сегодня она вспомнила эту поездку и почувствовала вдруг аромат стели. Да, завтра выходной, и, значит, сегодня можно лечь спать позднее. Но куда же пойти? В кино билетов

уже, конечно, нет, а в парк просто не с кем идти. А степь далеко за городом, да и поздно! И читать тоже не хочется, книга, взятая вчера в библиотеке, так и лежит нераскрытая. .

Зазвонил телефон, и очень знакомый голос попросил позвать инженера Сагатову.

Она улыбнулась: Каир ее не узнал,— значит, быть ей богатой.

— Я слушаю,— сказала она.— В чем дело?

— Это ты? — обрадовался Каир.— Смотри-ка, не узнал... Ты не спала?

— Да нет, конечно. А что? Опять хочешь пригласить меня в горы? Не пойду! И так потом хромала целую неделю.

Каир, как будто не расслышав ее последних слов, оживленно заговорил:

— Как раз угадала, хочу пригласить тебя, но только не в горы.

— Уже легче. Куда же?

— В театр. Из Алма-Аты в Караганду приехал Сер- кебаев. Сегодня его концерт. Ты ведь завтра выходная?

— И это ты знаешь. Откуда же?

— На то я и директор, дорогая! — ответил он.— Как твое настроение? Пойдем? Бери с собой Ораза и Ажар.

— А успеем? Сейчас уже шесть часов.

— Не беспокойся,” успеем. Билеты у меня в кармане. Значит, я жду. Да? — и Каир опустил трубку.

Когда Дамеш отошла от телефона, то увидела — в дверях стоял Ораз и смотрел на нее,

— Ты знаешь,— сказала она ему весело,— наш директор разгулялся. Пригласил нас всех: тебя, меня и Ажар — в театр на Серкебаева. Иди скажи жене, чтоб одевалась, а то опоздаем. '

Она пошла в свою комнату, встала перед зеркалом и распустила волосы. И всегда- то с ними возня, на ночь косы надо переплетать, утром возиться с прической, а на это уходит добрый час. И срезать косы жалко.

Дамеш не скрывала, что любит одеваться и интересуется своей внешностью. Нельзя сказать, что она была занята одной только работой. Она и в театр часто ходила, ни одной премьеры не пропускала. Стол Дамеш всегда был завален газетами и журналами, в шкафу не хватало места для книг. Но музыку она, пожалуй, любила больше

всего. И сама неплохо пела. Да, не забыть бы, во вторник — очередная лекция в университете культуры... Однако какое же платье надеть сегодня?

И вдруг до нее донесся громкий и резкий голос Ажар: — А я тебе говорю, что никуда не пойду.

И сейчас же вслед за этим раздался быстрый, умоляющий шепот Ораза:

— Тише, ради бога... Перед Дамеш неудобно.. Уйдем отсюда!

— Пусти мою руку! — яростно крикнула Ажар, и стало слышно, как вслед за тем хлопнула дверь. Видимо, она выскочила в другую комнату. Потом наступило затишье.

«Да что с ней такое? — подумала Дамеш.— Никогда они так не разговаривали, поругались, что ли?»

И вдруг Ажар закричала во весь голос:

— А я тебе говорю, мне дела нет, сестра она тебе или кто? Зовет она тебя? Да? Иди! Иди, куда хочешь, а меня, пожалуйста, не трогай! Отстань! Слышишь, я тебе говорю, отстань. Из-за этой дряни...

Послышался тяжелый удар и дребезжание стекла, Это Ораз ахнул кулаком по столу.

— Сейчас же замолчи! — рявкнул он.

— Что? — зашипела Ажар.— Перед кем я буду молчать? Перед ней? Молчать? Перед ней я молчать не буду! Понял? Если она идет, то я не иду. Ясно? Ну вот и все!

А Дамеш дошла до кровати, села на нее и схватилась за голову. Подумать только, ведь ревнует! По-настоящему ревнует, ах ты...!

Она встала, подошла к шкафу и, уже не раздумывая, достала черное платье и надела его. «Ах, Ажар, Ажар, до чего же ты дошла, однако,— думала она.— А ведь было время, когда мы делились с тобой каждым куском, и была у нас с тобой одна подушка. Я любила тебя и прощала тебе все. Вспомни, как ты воспользовалась моим отсутствием и женила на себе моего Ораза,— слышишь ты, моего! Я и тогда не написала тебе дурного слова. Сумела все пережить молча... Так что же сейчас ты показываешь свой дурной характер... Разве я даю тебе основание для ревности, рассчитываю на что-нибудь? Твоему сыну уже четыре года, как же я могу разбить семью?»

В дверь постучались. Вошел Каир. На нем был костюм из синего бостона, белая накрахмаленная рубашка

и на ногах легкие желтые туфли. Дамеш, смеясь, подала ему руку.

— Пойдем! Пора!

По дороге к ним присоединился Ораз,

Когда они втроем, под руку, весело смеясь и разговаривая, подошли к театру, то у входа увидели Ажар. Она стояла и поджидала их. Оказывается, она раздумала и все-таки пришла. Ажар молча подошла к мужу, взяла его за руку и оттащила в сторону. Дамеш пожала плечами и прошла вперед.

Концерт начался с арии Фигаро. Голос Серкебаева был гибок, красив, огромен. Все сидели как завороженные. Служебные неприятности, домашние распри — все было позабыто. Каир взял билеты в ложу. Ораз и Ажар сидели впереди, Каир и Дамеш — сзади. Ораз не спускал глаз со сцены, он ведь никогда не слышал этого артиста. Вдруг Дамеш положила ему руку на плечо. Он повернулся было к ней, но в это время Ажар так толкнула мужа, что тот резко откинулся назад и ударил привставшую было Дамеш головой по подбородку.

И тут Дамеш охватило такое негодование, такой гнев, что она даже покраснела и, еле владея собой, сказала громко, так громко, что на нее оглянулись сидящие в соседней ложе люди:

— Ораз!

Тот сразу же повернулся к ней.

— Я хотела сказать, ты знаешь,—начала она и что- то зашептала ему на ухо. '

— Что? — спросил он.— Я не слышу.

Она громко засмеялась и спросила опять:

— А ты ее знаешь?

— Да кого? Кого? — удивился Ораз.— Про кого ты говоришь?

Дамеш махнула рукой.

— Ладно, потом, потом... А то попадет тебе... Вон какие у нее глаза!

Это она сказала намеренно громко, так, чтобы ее услышала Ажар.

Тогда Ажар молча встала и пошла к выходу.

— Стой, куда ты? — прохрипел ей вслед Каир.

Она отмахнулась от него и, с трудом подавляя рыдания, выскочила на лестницу. Вслед за ней хотел подняты ся и Ораз, но Дамеш не пустила его.

— Не ходи за ней... Сиди! — сказала она властно, И он остался.

Каир, сидевший за ними, видел и понял все. Он встал и вышел вслед за сестрой.

Она сидела в буфете и плакала.

Каир подошел.

— Ну и дура,— сказал он резко.— Она шутит, а ты злишься! Злись, злись, на сердитых воду возят. Она тебя еще не до этого доведет!

Он прошел к стойке и заказал бутылку пива.

«К черту все...»

Ораз лежал на спине, заложив руки за голову. Ружье и сумка валялись рядом в высокой болотной траве, а он слушал, как шумит лес, смотрел на облака и угадывал, на что они похожи. Вот то облако, например, высокое, совершенно белое, ни дать ни взять снежная баба, а вот маленький серый клочок, мягкий и пушистый,— это,' конечно, заяц, в которого он так позорно промазал сегодня. И то сказать охотник! Бродил с двустволкой целый день, а домой придет пустой. Вот уж посмеется дед Курышпай!

Ораз сорвал сочный темно-зеленый стебель, пожевал его и сплюнул. У стебля такой терпкий кислый вкус, что от него свело челюсти. Потом он сорвал другую травинку и задумчиво начал грызть ее.

Вот уже месяц, как он плохо спит, мешают мысли. А старики говорят еще, что нынешняя молодежь легкомысленная и бездумная, что она не способна ни к раздумью, ни к переживаниям...

...Ажар, когда он возвратился из театра, встретила его неистовым криком:

— Убирайся сейчас же откуда пришел! Слышишь?

И, не ожидая ответа, бросилась на кровать и вся затряслась от рыданий. Так всю ночь она и пролежала, уткнувшись лицом в стену.

Утром Ораз встал как побитый. Весь день в цехе работа у него буквально валилась из рук. И это повторялось изо дня в день. Появилась какая-то непонятная рассеянность, он не мог ни на чем сосредоточиться.

По заводу пошли гулять слухи. Кто говорил серьезно, кто с усмешкой, кто шепотом, кто на полный голос:

— А наш-то Ораз звание Героя получил прямо, можно сказать, по знакомству. Директор-то — родной брат его жены, вот он ему и колдует.

— Да,— отвечали другие,— но видно плохо колдует! Бригада вот уж год как в прорыве. Так и не получила звания коммунистической.

— Да и не получит никогда, оно, считай, уже в руках Тухфатулина. .

Конечно, на каждый роток не накинешь платок. На эти слухи и пересуды Ораз не обращал внимания, но все- таки, что и говорить, неприятно, тем более, что какое-то зерно истины в этих упреках есть. Все-таки есть... По крайней мере хоть одно упущение он допустил. Звание Героя он получил за один-единственный поступок. Сумел организовать в. сверхурочное время ремонт мартена — и печь заработала на месяц раньше, чем это предусматривалось планом. Завод получил внеплановую сталь. Этого никто не ожидал. Качество стали оказалось высоким, брака не было. Вот за это и присвоили ему звание Героя Труда. А дальше все пошло не так...

Звание Героя обязывает к дальнейшим делам, а их нет, он достиг высоты, а потом стал отставать и, наконец, выпустил из рук инициативу и поплелся чуть не в хвосте. Но ведь нужно разобраться в том, что случилось: узнать, почему он не выходит на первое место... Разве он не делает сайчас все от него зависящее? То, что приписывают ему завистники, клевета, ложь! Нет, Ораз еще скажет свое слово. Он не из тех, кто берет что-то у жизни рывком. Он, например, мечтает разработать новый способ скоростной плавки стали, внедрить его в производство. Для этого вовсе не нужно создавать какие-то новые бригады, объявлять авралы,— нужно только спокойно работать. Он опередит своих соперников в совершенно равных с ними условиях. И пусть пока болтают, что хотят мастера, подобные Кумысбеку. Пусть они говорят шепотком, что угодно (громко-то неудобно: ведь Ораз — друг Қумысбека). Пусть... Ораза от этого не убудет и не прибудет. Он, правда, не имеет звания мастера, но весь технологический процесс он знает на зубок! Да! Сейчас они — он и Кумысбек — оба равны, оба варят сталь по одним и тем же штампованным, переписываемым из года в год инструкциям. Но Қумысбек полностью вмещается в рамку инструкции и чувствует себя в ней преотлично, а вот Ораз уже точно знает, как и какие изменения следует внести и в нее, и в процесс варки. Но только пока это секрет. Он не хочет прослыть фантазером. Ему надо еще думать и думать, а для этого нужно спокойствие. Но именно спокойствия у него нет и в помйне.

Вот почему скандалы, которые устраивает Ажар, он воспринимает особенно болезненно. Но бог с ней, пусть ругает, как хочет, только бы не касалась Дамеш... Ах, сестра моя Дамеш, на тебя всегда посмотреть приятно! Все-то у тебя хорошо: улыбка, манера говорить, голос, самые слова, которые ты произносишь. Я тебя вижу только урывками, но что правда, то правда—помани ты меня, и я сейчас же пойду за тобой куда угодно. Но это все только мечты. Ты не позовешь меня, Дамеш! То, что могло быть пять лет тому назад, сейчас.уже ушло безвозвратно. Тогда ты любила меня, теперь ты чужая. А кто виноват, что так случилось? Я — Ораз? Он — Каир? Ты — Дамеш? Тут ничего не поймешь и не поделаешь!

Стая уток вдруг с криком взлетела с небольшого болотца, где-то совсем рядом около него. .

Ораз схватил ружье, но оно оказалось незаряженным. Он сердито плюнул, зарядил ружье, повесил через плечо и зашагал к берегу. Настроение было испорчено. Все- таки, что ни говори, а чертовски неприятно возвращаться с пустыми руками, опять отец будет смеяться. Хотя бы. найти подранка — ведь он стрелял несколько раз в пролетающие стаи и, наверно, хоть раз да попал. Во всяком случае, сейчас нужна осторожность, иначе он упустит и этот свой последний шанс.

Пригибаясь к кустам, он добрался до берега и увидел: шагов за сто от него плавает стая уток, плавает медленно, чинно, одна к одной, так, как будто все они нанизаны на одну нитку, впереди — красавец селезень с фиолето-

вым зеркальцем на крыле; У Ораза замерло сердце, и он не помнил, как поднялся во весь рост, прицелился и выстрелил. Дробь угодила в самую середину нитки. Послышался тревожный свист крыльев, стая поднялась и понеслась над озером. На поверхности осталась одна птица, которая билась в предсмертных судорогах. И только Ораз успел добежать до лодки и сесть за весла, как рядом с ним с шумом — одна, другая! — упали две утки! Победа! Две утки... Это уже чего-то стоит. Ох, если бы и в жизни везло Оразу так же. Но куда там! Он неудачник, у него нет верного глазомера на счастье... Есть люди, у которых верный глаз. Во все мишени они попадают без промаха, никогда не уходят с пустыми руками. Это счастливцы, им всегда везет. Он не такой, института не окончил, от Дамеш уехал, звание Героя, завоеванное с таким трудом, вот-вот выскользнет из его рук. Друзья смеются, недруги радуются... Какой же он счастливец...

Курышпай сидел во дворе под карагачем и злился. Он видел, как по улице шагал Ораз,— за спиной у него ружье, на поясе висели две утки; сын шел медленно, не торопясь, не думая о том, что сейчас уже два часа, а в три ему надо быть на заводе. О чем, собственно, он думает? Не до завода ему! Каждый день ругается с женой, каждый день она в слезах, а в чем дело, не поймешь: оба молчат... Может быть, просто надоела она ему? Все время была хорошей, а потом сразу сделалась плохой... И такое бывает у нынешней молодежи.

Курышпай не сводил глаз с сына. Раньше он легко читал все его мысли, а сейчас все для него — загадка. Старика это так тревожило, что он часто в уме прикидывал,— а не бросить ли ему все и не уехать ли к старшему сыну в Семиречье? Тот слал ему письмо за письмом. «И на шайтан тебе сдалась эта пустая вымерзшая степь? — писал сын,— Родные тебя ждут, возвратись к себе на родину, пусть родной Узун-Агач увидит тебя снова на склоне твоих лет, как он видел твою молодость». Все это так, но Курышпай, сколько бы ни рвался, не может уехать отсюда никуда. И сына жалко оставлять, и к внуку привязался. А самое главное — завод. Многие годы он вдыхал жар его печей, завод окуривал его дымом, гарью, ослеплял огневыми фонтанами и, наконец, так прирос к его душе, что, если Курышпай день не побывает там, не поговорит с друзьями, ему и кусок хлеба в рот не полезет.

— Папа, папа идет! — крикнул Курышпай и толкнуя вперед Булата.— Иди, встречай.

Мальчик радостно побежал навстречу отцу, но Ораз не поцеловал его, не поднял на руки, как обычно. Он су нул ему утку и сказал:

— Это тебе.

Не обращая внимания на отца, пошел в дом.

«Великий аллах, что с ним такое приключилось? — думал старик.— Он и на сына глядеть не хочет! И все хмурится, как осеннее небо. Нет, надо все-таки пойти посмотреть...»

Старик уже поднялся со скамейки, но вдруг со стороны улицы ему крикнули:

— Вам телеграмма-молния, распишитесь.

Он поглядел: за забором стояла девочка-почтальон и протягивала ему телеграмму. Он распечатал, прочел ее и засмеялся от радости: «Выезжаю Аскар».

Кто говорит, что воскрешения из мертвых не бывает? Что мертвые — мертвы навеки? Вот только что произошло перед его глазами чудо воскрешения! Даже не перескажешь, пожалуй, через какие муки прошел этот парень — тот самый, который сообщает о своем выезде. От целого рода уцелело только двое. Он и его племянница — Дамеш.

...Курышпай зашел в дом, повесил на крючок войлочную шляпу, которую надевал всегда, когда хоть на минуту выходил из дому, и осторожно заглянул в комнату Дамеш.

Дочка сидела за столом, перед ней были чертежи, она смотрела на них и думала. Только сейчас Курышпай заметил, как она изменилась — осунулась, побледнела, глаза запали. Она увидела старика и улыбнулась.

Он подошел, положил ей руку на плечо. .

— Дедушка,— сказала Дамеш,— вот посмотрите. Это чертеж того, что происходит в мартене в момент выдачи стали. Разбираетесь в чертеже?

— Отлично, доченька,— сказал старик, ласково глядя на нее.— Ну-ну?

— Так вот,— продолжала она,— быстрота выплавки стали, как мы говорим, прямо пропорциональна температуре печи, то есть чем печь горячее, тем выплавка быстрее... Тут и объяснять нечего... Но слушайте дальше. Чтобы разогреть печь до нужной температуры, обычно

сжигаем газ. Но, как вы знаете, газ горит очень хорошо, жарким синим пламенем, и все же сталь плавится за восемь-девять часов, но ведь это очень большой срок, девять часов — полторы смены. Так вот что я надумала. Чтобы выиграть время, надо продувать печь не просто сжатым воздухом, а смесью воздуха и пара.

— Это зачем же? — спросил Курышпай.— Ведь пар- вода, а вода — огонь гасит.

— Так ведь то вода гасит, а не пар...— сказала Дамеш.— Одним словом, времени мы сэкономим много. Сталь я выдам сперва за семь, а потом и за шесть часов, то есть сэкономлю два часа! Представляете, что это даст заводу? Каир говорит, что для испытания нового способа надо много денег, придется построить, говорит он, совершенно новое компрессорное оборудование, а я вот подсчитала и вышло, что хотя и придется раз потратиться, но все затраты будут возвращены заводу через один-два месяца.

Дамеш поднялась с места и в волнении прошлась по комнате.

Старик задумчиво покачал головой.

— Не знаю, что тебе и сказать. Давать сталь за шесть часов — это, конечно, большое дело. И ты говоришь, Каир жмется? Боится затрат?

Дамеш пожала плечами.

— Да его не поймешь, не говорит ни да ни нет. Его Мусеке настраивает.

Курышпай достал из кармана трубку, кисет, раскрыл его и вынул оттуда щепотку табака.

— Не знаю,— повторил он снова, набивая трубку желтыми заскорузлыми пальцами.— Право, не знаю! Без Мусеке Каир шагу не шагнет. Это, конечно, так!

Он закурил.

— А сейчас как с твоим проектом?

— Сейчас они передали все материалы в технический отдел.

— Там ведь Платон Сидорович сидит? — покачал головой старик.— Хороший человек, безобидный! — И Курышпай глубоко затянулся.

— В том-то и дело,— рассмеялась Дамеш,— что уж слишком безобидный! Такой безобидный, что без Мусеке тоже шагу не шагнет. Что тот ему скажет, то он и будет делать.

Неожиданно Курышпай встал с места и полез в карман.

— А я тебе подарок принес,— сказал он и протянул телеграмму.

Дамеш взглянула на нее, ахнула и бросилась старику на шею.

— Дядя едет! Боже мой, какая радость,— повторяла она, целуя старика то в голову, то в шею.

— Вот тебе и радость,— сказал Курышпай поучительно.— Всегда меня слушай. А хотела туда ехать сама../ Я же сказал, пошли деньги и жди. Он сам к тебе приедет» Видишь, так оно и вышло/

Действительно, так оно и вышло. Врач Аскар Сагатов возвращался на родину.

Дамеш думала об этом и днем дома, и на заводе во время ночной смены.

Ночью ее воображение и память всегда работали особенно обостренно. Она слабо помнила лицо дяди. Правда, когда смотрела на желтую выцветшую карточку с потрепанными краями, что хранилась у Курышпая, что- то всплывало в ее памяти, но только она отходила от фотографии, все пропадало снова.

На большой групповой фотографии сняты были делегаты краевой партийной конференции 1929 года. Отец и мать в центре. Фотография скверная, тусклая, но все-таки можно разобрать, что у отца продолговатое лицо, густые брови, сросшиеся на переносице, и прямой нос. Две глубокие кривые складки легли у рта. Лицо смуглое, очевидно, сильно загорелое, худое. Вот таким Дамеш н представляет лицо дяди, ведь это их наследственные черты — густые сросшиеся брови, прямой нос и продолговатый овал лица. Нос у Дамеш тоже очень прямой, а брови хотя и не срастаются на переносице, но тоже густые и черные. Она помнила, как дядя Аскар разглаживал пальцами ее брови и приговаривал:

— Единственная радость ты моя! Метисочка ты моя хорошая,— и целовал ее то в лоб, то в щеку, то в брови.

И вот в один прекрасный день дядя пропал, как в воду канул. Однажды, когда Дамеш с коньками под мышкой бежала на озеро, ей встретилась врач Айша Байжанова (тогда еще Байжанова, за Муслима она вышла

позднее) и подозвала ее к себе, Дамеш подбежала. Айша обняла ее за плечи и сказала тихо и печально:

— Дамеш, ты мужественная девочка! Сегодня арестовали твоего дядю. Его взяли прямо из амбулатории.

Я встретила его в коридоре. Он велел тебе передать, чтобы ты была умницей, не плакала и не убивалась. Скоро все выяснится.

В тот год стояла суровая зима. На следующее же утро Дамеш оделась потеплее — черную доху с большим воротником и красную шапочку-ушанку — и пошла в тюрьму с передачей. Она знала, ждать придется долго, может быть, до вечера. Так оно и случилось. Час проходил за часом, а она все стояла и стояла. Люди приходили и уходили, а с ней никто не хотел разговаривать. Несколько раз она стучалась в комендантское окошечко, но каждый раз ей отвечали:

— Подождите, вас вызовут.

Вызвали ее только вечером. Сутулый рослый казax с воспаленными глазами переворошил все, что было в ее сумке, ощупал по складкам белье, наконец все скомкал и засунул снова в сумку. Взял же он для передачи только табак и спички.

— Больше ничего не полагается, можешь идти,— приказал он.

Этого казаха — горбоносого, красноглазого с серым усталым лицом — Дамеш запомнила на всю жизнь. Недавно она встретила его на улице и остановилась пораженная. На нем было старенькое подержанное пальто, разбитые ботинки и старая порыжевшая мягкая шляпа. Потом ей рассказали: горбоносый живет на пенсии, работал одно время завхозом, но и там не удержался.

Очень трудно было Дамеш жить в те годы. Поэтому она хорошо помнила всех, Кто проявлял к ней внимание. Среди них всегда была Айша. При встречах она подзывала ее и спрашивала о дяде — не пишет ли, не слышно ли о нем что. При этом глаза ее глядели просто и печально. Она гладила Дамеш по голове и говорила:

— Ничего, все как-нибудь устроится.

Ее участие трогало Дамеш до слез, она всегда думала об Айше с любовью и нежностью. Все в Айше нравилось ей: и то, как она одевается, как говорит, как ведет себя с окружающими. Со всеми-то она ласкова, ко всем-то она внимательна, никогда никто не услышит от нее резкого слова. Однажды Дамеш увидела во Дворце культуры Айшу и поняла, как она красива. В платье из вишневого панбархата, с серебряной сумочкой в руках — статная, стройная, черноволосая Айша выглядела настоящей красавицей.

Дамеш очень хотела подойти к ней, но не решилась. Держа под руку Айшу, шел какой-то незнакомый, щегольски одетый мужчина, уже седой и лысый. Потом Дамеш узнала: это Муслим Мусин. Айша в этот день даже не заметила Дамеш.

В цехе было душно и жарко. Дамеш вышла во двор, Прохладная ясная ночь. Луна казалась насквозь прозрачной, звезды большие и ясные. Вот в такую ночь плыть бы да плыть с кем-нибудь в лодке по Самаркандскому озеру, положить руку на плечо спутника, закрыть глаза и ни о чем не думать! Только пусть спутником ее будет не Каир. Нет-нет, только не Каир. Этого она не хочет. А почему?—спросила она сама себя.—Почему она не хочет быть с Каиром? Разве ей плохо с ним? Разве он не был нежен и внимателен?

Во дворе к ней подошел Ораз.

— Дамеш,— сказал он озабоченно,— сталь все еще не готова. Что ж будем делать?

Дамеш покачала головой и улыбнулась.

— Ну что же, не лезть же мне самой в мартен,— сказала она.— Я же давно говорю, что надо ускорить плавку стали.

Они подошли к печи. Дамеш надела синие очки и заглянула внутрь. Жар, который шел от печи, был совершенно нестерпим. Если не знаешь, как подойти, то можно и волосы себе сжечь, и костюм опалить.

— Смотри, смотри,— сказал Ораз.— Сталь пенится, по ней пошли синие пятна.

— Она еще не сварилась,— сказала Дамеш,— в этом и все дело.

— Это я и так вижу,— поморщился Ораз.— Она должна бурлить, как курт в казане,

Дамеш все глядела в топку.

— Мало ты даешь стали,— сказала она вдруг,— это совершенно ясно.

Ораз с досадой махнул рукой,

— Старая песня, каждый день ее мне поет Серегин, Как будто я не стараюсь... Этот хваленый Тухфатулин, на много он меня обогнал? А ведь у него какая печь!. Вот уж правильно говорят: кто вылез вперед, тот и берет. Неправильно это... Все должны работать в равных условиях. Я тебе вот что скажу: операции нужно по возможности совмещать друг с другом. У нас еще очень много непроизводительных промежутков — надо их ужать до минимума. Так?

Дамеш покачала головой.

— Что ж ты хочешь предложить?

Ораз постоял, поколебался, подумал.

— Вот что надо,— сказал он наконец.— Надо, не дожидаясь конца спуска шихты, сразу же готовить печь для новой загрузки. Ведь она у нас освобождается постепенно, да? Ну вот и надо все свободные места сразу же засыпать магнезитовым порошком. И загрузку производить нужно двумя машинами, а не одной. Вот это сэкономит много времени.

— Сколько же? — спросила Дамеш.— Это надо знать точнее.

— Этого я еще не знаю,— покачал головой Ораз.— Не прикидывал.

— Так вот подсчитай и тогда будем говорить. Ты не думай, вообще-то мне твоя идея нравится,— сказала Дамеш,— но в таких случаях всегда надо производить точные расчеты. А что старший инженер говорит?

— Ой! — Ораз быстро оглянулся.— Что ты, что ты? Если он узнает, все пропало.

— Почему?

— Да потому, что на смех подымет... Смотри, какую он склоку вокруг твоего предложения поднял! Корову какую-то придумал... Дети и те смеются. Нет, только чтобы Муслим не узнал. Если узнает, всему конец.

При упоминании о ее проекте, Дамеш почувствовала, что краснеет.

— Это все Каир мне устраивает. Все он,— сказала она раздраженно. *

— Так обратилась бы в обком партии,— посоветовал Ораз.

Дамеш пожала плечами — на что же она будет жаловаться, если ответа от дирекции до сих пор еще нет? Ведь не отказывают же прямо, а тянут.

— Нет оснований,— сказала она вяло.

Ораз кивнул головой.

— Все это муслимовская работа, так он и дальше будет действовать. Ждет, чтобы тебе все опротивело и ты плюнула на все. Нет, так нельзя... Подожди, будет сессия областного Совета, я выступлю и скажу все. Тогда и Каиру достанется, дай только срок.

— Ну, если Каиру достанется, то Ажар и часа с тобой не будет. Только ты ее и видел тогда,— засмеялась Дамеш.— Знаешь, какая это дружная семья?

— Бог с ней,— сказал Ораз резко.— Все равно жизни мне нет. .

Дамеш внимательно посмотрела на него, а он, заметив ее взгляд, отвернулся и крикнул:

— Гена, а ну скорей сюда! Будем снимать пробу! Скорей!

— Иду!

Гена взял ковш, насаженный на конец длинного железного прута, погрузил его в кипящую массу, осторожно зачерпнул и вылил в металлический стакан. Сталь стекала бурная, огненная, вся в искрах и вспышках. Гена подождал немного, потом, когда она застыла, ловко вышиб ее и бросил в холодную воду. Еще подождал немного и вытащил из воды уже застывший слиток. Расколол его молотком и показал в изломе. Потом протянул его Сразу.

— Держи!

Ораз взял остывший слиток, взвесил его, как взвешивают золото.

— Смотри, как переломилась,— говорил он,— словно я ее ножом отмахнул.

Дамеш взяла у него из рук слиток и тоже взвесила на ладони. .

— Да, сталь первоклассная,—сказала она.—Сварена на совесть.

— Хоть в лабораторию посылай сейчас же,—гордо улыбнулся Ораз.

— Мы сами лаборатория,— задорно крикнул Гена.- Хороший сталевар и без микроскопа любой кусок видит насквозь.

Лицо у него было черное от сажи, великолепные зубы блестели, когда он улыбался.

— Сталь высшей марки,— подтвердил и Ораз.—Тут, уж не придерешься! А ведь все дело во времени. Сними пробу на тридцать минут раньше — и качество пропадет.

Дамеш вдруг оглянулась по сторонам.

— А Кумысбека тут нет? Ну-ка найдите его, ребята. Он, наверно, там, в нижнем пролете, где разливают сталь. Пошлите его ко мне. Покажем ему, какую мы сталь умеем варить. Впрочем, подождите, я сама!

Она пошла было вниз, но Ораз ее остановил.

— Ну куда ты пойдешь? — сказал он.— Качество нашей стали он и сам знает. Да и не за качество нас бьют, а за то, что варим медленно. Нам хоть бы час выиграть, и все заткнулись бы... Кажется, так мало и надо, а вот не получается!

— Мало? — спросила Дамеш.— Выиграть время, это, мой друг, значит выиграть все. Ибо все в мире измеряется только временем. Разве ты не понял этого?

После смены Дамеш сразу же пошла в душевую. Здесь, стоя под веселыми серебристыми струйками, она думала о том, как странно путаются все пути ее жизни, даже в чувствах своих она не может разобраться. Кого она любит? Незнакомца, которого ей еще предстоит встретить?

Дамеш улыбнулась: может быть, и незнакомца, все, в конце концов, может быть. Несмотря на путаницу, в голове у нее было очень легко и бездумно. Как будто теплая вода смыла вместе с пылью и тяжесть бессонной ночи, и все невеселые думы. Все-таки побеждала ее молодость. Сердце девушки учащенно билось. Она чувствовала все свое тело, упругое и легкое. И что там гадать? Он придет, этот незнакомец. Он обязательно придет! Придет и какой он ее найдёт? — спросила она себя. Какой она ему покажется? Она ведь знает: в ее характере есть что- то такое, что может не только рассердить, но и оттолкнуть и даже разочаровать. Говорят, она гордячка, недотрога, у нее скверный характер. Неужели это правда?

Она смотрела на бьющие отовсюду: сбоку, снизу, сверху — струйки воды, на хрустальный шатер, в котором стояла и отвечала сама себе.

Может быть, все может быть... Женщине больше идет покорность, мягкость, безобидная лукавость, а она ведь совсем не такая. Если бы она была с Оразом... Когда

Дамеш доходит до этого, мысли ее двоятся. С одной стороны, ей ясно: не появись в тот день неизвестно откуда и не встань между ними Каир — она стала бы женой Ораза. Это, конечно, так, но были бы они счастливы? Не разошлись бы они через год, чтоб больше никогда не встречаться? Кто знает? И так тоже могло быть... А сейчас она любит Ораза по-прежнему? Нет, больше прежнего. Разлука только укрепила ее любовь. Сделала ее снова яркой и цветущей. Но это тайна... Об этом знает только она, Кроме нее — никто,

Ораз поджидал Дамеш у ворот завода. Он был очень рассержен и готовился выложить ей все, что накипело у него на душе. Пусть как хочет, так и понимает, пусть обидится, выругает его, прогонит, но он все равно скажет ей сегодня все, иначе ему жизнь будет не в жизнь. Он бредит во сне, его мучают кошмары, подчас он вообще не может заснуть. Когда она проходит мимо него, он краснеет, немеет и задыхается. Замечает ли она это? Аллах ее разберет! Она ведь хитрая!

И вот она шла с ним рядом, молчала, улыбалась чему- то своему и вдруг нагнулась и сорвала прямо с газона залитый луной, тяжелый от вечерней росы георгин.

— Тебе! — сказала она, улыбаясь.

Да ну же, ну же! — подхлестывал себя Ораз.— Будь смелее! Говори! Слова-то ведь не больно мудрые. Их повторяют все влюбленные.

«Дамешжан, я люблю тебя» — вот и все! Скорее! Вот уже и палисадник прошли! Ты опять не успеешь!

— Дамешжан,— сказал Ораз.

Уже подошли к дому.

У открытого окна столовой стояла женщина и смотрела на них. Лица не видно, в комнате тихо.

Дамеш поглядела на часы.

— О, уже половина второго,— сказала она,— Ажар тебя заждалась. Пошли.

Ораз вздохнул: и на этот раз ничего не вышло...

Дамеш пролетела мимо Ажар, веселая и улыбающаяся, и сразу зашла в свою комнату. Ажар поглядела на нее, поджала губы и остановилась перед Ор азом. _

— Зачем пришел? — спросила она зло и тихо,—Зачем, я тебя спрашиваю, пришел? Вон отсюда!

Ораз взглянул на нее с удивлением, повернулся и молча пошел в столовую. Она побежала за ним и крикнула:

— Вон из моего дома! Бери свою любовницу и проваливай с ней, куда хочешь.

Ораз растерялся и не нашел, что ответить. Он молча стоял перед ней, и в голове у него было только одно: ведь Дамеш все слышит, какими же глазами он будет на нее смотреть завтра. И вдруг его передернуло, на минуту ему показалось, что он видит перед собой не Ажар, а мать ее — свою злую, склочную тещу. Это развязало ему язык.

— А ну-ка, замолчи,— сказал он сурово.— Иди в свою комнату.

— Что? — взвизгнула Ажар.

И вдруг такая необузданная ярость обуяла его, что он даже затрясся. На столе стояли часы, небольшой металлический будильник. Он схватил его и с размаху бросил на пол.

— Замолчи-и-и! — крикнул он во все горло и сжал кулаки.

Перепуганная Ажар,— она никогда еще не видела его таким,— вскрикнула, бросилась вон из комнаты и чуть не сшибла с ног Курышпая. Он стоял на пороге. Увидев Ораза со сжатыми кулаками, обломки часов на полу, всхлипывающую невестку, старик повернулся и вышел, не сказав ни слова.

Бежать, бежать немедленно... Не раздумывать, не колебаться, а собрать свои вещи да уйти! Все равно куда... Только чтобы не оставаться тут! Жаль покидать, конечно, деда, но раз необходимо, так необходимо... Дамеш заснула только под утро. Ее разбудил Булат. Он смеялся, тормошил ее, лез целоваться. Она потянулась, сладко зевнула, подняла его, посадила на кровать. Мальчуган засмеялся и стал рассказывать, как он вчера бегал с Ермеком по лужам.

— Ермек? Ну, соседский мальчик... Его отец Кумыс- бек! Ну, знаешь? — спрашивал Булат.

Дамеш поцеловала мальчишку и начала одеваться. Потом вышла в переднюю и остановилась. Куда же идти? Пошла по улице, сама не зная куда. Накрапывал мелкий частый дождик. Она шла, не поднимая головы. И вдруг заметила, что прошла здание заводской поликлиники.

Здесь же работает Айша-апай! Вот к кому ей надо было идти с самого начала. Она быстро поднялась на крыльцо и отворила дверь в приемный покой.

Пахло эфиром, камфорой, валерьянкой и еще чем-то амбулаторным.

Женщина в белом халате встретилась с Дамеш в коридоре.

— Вам кого? — спросила она.— Ах, доктора Байжа- нову? Но она сейчас принимает, придется обождать. Вот, первая дверь направо.

Дамеш подошла, постучалась и назвала себя.

— Сейчас, сейчас,— ответила ей Айша через дверь — Подождите меня в коридоре.

Когда она вышла через минуту, Дамеш стояла перед окном и смотрела на улицу. Небо было темное, пасмурное, как раз под стать ее настроению. Айша подошла к Дамеш, обняла и поцеловала.

— Ну, наконец-то ты меня вспомнила,— сказала ока весело.— Подожди минуточку, сейчас пойдем домой. А что такая хмурая? Ты не больна?

— Нет,— засмеялась Дамеш.— А вы что, еще принимаете?

— Да, уже кончаю.

Айша посмотрела на Дамеш с улыбкой.

— Очень рада видеть тебя такой красивой. Ну, а все- таки, какой ветер занес тебя сюда? Я же знаю, ты так просто не придешь.

— Нет, просто так зашла. Соскучилась да и зашла,—с деланной беззаботностью сказала Дамеш.

— Да? Ну, очень хорошо, если так, Я ведь тебя после твоего приезда с курорта так и не видела.

— Поэтому я и пришла с повинной,— печально улыбнулась Дамеш.— Конечно, и дело есть.

— Какое же?

— Дядя Аскар нашелся.

— Что-о?

Дамеш показалось, что Айша сейчас упадет; она побледнела и даже ухватилась за подоконник.

— Как так нашелся? Письмо прислал? — спросила она.

— Да, письмо... Едет к нам.

— Господи,— Айша опустилась на лавку,— Значит, жив? Значит, все-таки жив!...

И после долгого молчания спросила:

— Ты очень рада?

— Очень.

Айша улыбнулась. Лицо у нее уже опять было спокойное и ясное.

— Он же чудесный врач,— сказала она.—Будет опять у нас работать... И тебе легче станет жить, прекратятся всякие твои неприятности.

Дамеш ничего не сказала, только вздохнула. Тогда Айша спросила:

— Слушай, у тебя там что-то с Муслимом неладно? Да?

Дамеш кивнула головой.

— А в чем дело?

— Да во многом! Не любит он меня почему-то.

И Дамеш рассказала Айше все.

Айша покраснела и опустила глаза. Видимо, ей было тяжело слышать это про мужа.

— И давно он с тобой так? — спросила она.

— Да почти с самого приезда. И как ни доказываю, все не могу его переубедить. Он не верит, что я приехала сюда работать. Раз во время перерыва подошел ко мне, взял за руку, поглядел на маникюр и сказал. «Ну, этими пальчиками много стали не сваришь». А иногда встретит в коридоре, опустит голову и пробежит мимо не замечая.

Айша слушала и сочувственно качала головой.

— Да-да, он такой! Кого невзлюбит, на того и глядеть не хочет... Но ты не робей, тут уж просто надо иметь выдержку. Ты пришла ко мне, чтобы поговорить об этом?

— Нет. Я хочу поговорить совсем о другом. Дома у меня не очень ладно...

И Дамеш рассказала обо всем случившемся вчера. Айша молча выслушала до конца и потом твердо сказала:

— Ну, и все... Оставаться у них больше невозможно. Надо менять квартиру. Кстати, как раз есть у меня одна на примете. Видишь, как тебе повезло? Только вчера мы об этом разговаривали, и ты тут как тут.

— Где же это? — воскликнула Дамеш.

— Знаешь секретаря директора — Лиду? — спросила Айша.— Ну вот, я вчера навестила ее отца. Он лежит... С ногой что-то там. Я посмотрела, как они живут: на дво

их пять комнат. Скучно, конечно. Лида сама заговорила со мной об этом, говорит, одну комнату они сдали бы, если бы жилец попался хороший.

— Да я отлично знаю Лиду,— сказала Дамеш.

— Ну, совсем хорошо. Значит и переезжай. Дом стоит на берегу озера, вокруг чудесный сад, летом будут свои фрукты. Что тебе еще? А отец славный старик, всю жизнь проработал сталеваром.

— И Ивана Ивановича знаю, он дружит с моим дедом.

— Ну, видишь, как все хорошо получается,— сказала Айша.— Укладывайся и переезжай. А теперь подожди меня немного, мне надо поговорить с главврачом. Кончу — и пойдем ко мне чай пить.

Но Дамеш отрицательно покачала головой и протянула ей руку.

— Спасибо, тетя Айша, но я сейчас же пойду к Ивану Ивановичу. Мне нужно переезжать...

Когда она вышла на улицу, вовсю хлестал дождь.

Всего труднее было сговориться с Курышпаем. Когда Дамеш сказала о переезде, он сначала ничего не понял, а потом осыпал ее упреками.

Она бросилась ему на шею и стала уговаривать.

Пусть он не сердится и не думает о ней плохо. Никогда она не оставит его. Просто семья разрослась, стало тесно, вот она и решила переехать на отдельную квартиру. Она убеждала его, целовала, плакала, и в конце концов Курышпай сдался. По-медвежьи неловко он обнял ее, прижал к груди и сказал:

— Ну, пусть будет по-твоему... Делай, как хочешь, если тебе так в самом деле лучше. Что ж, переезжай..,

Но Дамеш видела по его глазам: он ей не верил.

Курышпай и в самом деле не верил Дамеш. Он был умный, много повидавший на своем веку старик, и то, что Дамеш не договаривает до конца и хитрит с ним, было ему ясно. Показалось ему, что есть какая-то связь между недавней ночной ссорой Ораза и Ажар и уходом Дамеш. Ему опять вдруг захотелось бросить все: и дом, и детей,

и Темиртау, и завод и уехать в Семиречье. Пусть попробуют обойтись без него... Однако когда Дамеш зашла к нему в комнату попрощаться, он встал, пошел за ней, сам вынес и уложил вещи ее в такси. А потом разволновался, не захотел с ней разлучаться и решил проводить дочку до ее новой квартиры, а заодно уж и проведать своего старого друга Ивана Ивановича.

Такси бесшумно подкатило к самому крыльцу дома Ивана Ивановича. Седой, как лунь, приземистый старик с клочкастыми бровями и аккуратной бородой — еще очень крепкий и на вид выносливый — вышел им навстречу. Они шумно обнялись с Қурьгшпаем и стали переносить в дом вещи. Курышпай смеялся, шутил, обнимал друга. Но вот он взял в руки дерматиновый чемоданчик с оленями, старый и трогательный, знакомый еще со студенческих лет Дамеш, и у старика опять защемило сердце. Он сердито нахмурился, чтобы не выдать своей слабости. Что тут поделаешь? Не век же молодым жить со стариками — пора и свое гнездышко вить, лишь бы только поминала добром. Говорят же: отцы поддерживают у детей тело, дети у отца душу.

Через час старики сидели рядышком перед домом на скамеечке и толковали.

— Так что у вас нового на заводе?—спросил Иван Иванович.— Ты же там часто бываешь?

Курышпай рассмеялся.

— Да что нового? Все то же, варят сталь, выполняют и перевыполняют план.

Он посидел, подумал и вдруг как будто совершенно не в связи с разговором прибавил:

— Только бы войны не было,

— Да, не было бы войны,— вздохнул Иван Иванович,— это самое главное, ты прав...

Опять помолчали.

— А что, правду говорят, бригада Тухфатулина получила звание коммунистической?—спросил вдруг Иван Иванович.

Курышпай кивнул.

— Правда.

— А что Ораз отстал от него — это тоже правда?

— И это тоже правда!

— Даже не верится как-то,— сказал Иван Иванович.— Ведь звание Героя он заслужил?

Иван Иванович полез в карман, вынул кисет, набил трубку, закурил. А Курышпай сказал:

— А вот так получается, что не повезло парню. Однажды оказалось, что в котле был излишний углерод, вот и вышла его бригада из графика.

— Қак же он не проследил?

— Да вот так и не проследил,— ответил Курышпай. Ему всегда было больно говорить о неудачах сына.—Следил, да не уследил. А. кое-кто говорил, что это нарочно его подвели — бросили в котел больше чугуна, чем полагается, вот он и вышел из строя.

— Что ж, и это возможно, и так бывает,— охотно согласился Иван Иванович.— Со мной тоже была такая же история. Помнишь, как в 1948 году покойный Эрдна- ев устроил мне такую шутку: бросил в котел кусок чугуна и испортил всю сталь.

Курышпай усмехнулся.

— А ты думаешь, я этот случай забыл? Вот и тут кто- то напакостил! С тех пор и сидит мой Ораз в прорыве. Еле-еле выполняет план, а про перевыполнение и говорить не приходится.

— А что же главный инженер не заинтересуется? — спросил Иван Иванович.— Это же его обязанность.

— Главный инженер,— презрительно усмехнулся Курышпай.— Он спит и во сне видит, как бы Оразу наделать побольше неприятностей. Это же такая чертова лиса.

— А Каир что?

Курышпай не ответил, поднялся и стал прощаться.

— Ты смотри за Дамеш,— попросил он.— Все-таки она почти еще девочка. У них в эту пору ветер в голове свистит... Вот пожелала жить отдельно, почему, отчего? Так и не узнал. Ты поглядывай за ней.

— Конечно,— пообещал Иван Иванович,— будь спокоен.

— А Каир этой лисе верит крепко! — сказал вдруг Курышпай с горечью.— По всем делам с ним советуется. Никак не может догадаться, кто такой этот его Мусеке. Я вот тебе такой случай расскажу...

Но тут из дому выбежали девочки, смеясь схватили стариков под руки и утащили в дом.

— Новоселье, новоселье,— кричали они.— Мы уже и на стол накрыли.

Дни у Акмарал были так похожи один на другой, что она часто путалась в числах и не знала, когда что происходило. Иногда то, что было вчера, казалось событием недельной давности. Она не имела календаря и счет времени вела по сезону. Ранней весной Акмарал вздыхала о былой молодости и о том, что многое тогда ей не было доступно. По целым дням она простаивала у ворот, смотрела, как тают сугробы, как снег синеет, становится ломким, хрупким, сквозным,— встанешь на него, он хрустит, и проваливается.

Но самое любимое время Акмарал — это лето, тогда она то отправлялась в соседний колхоз пить кумыс и сплетничать, то целые дни толкалась на базаре, ко всему прицениваясь и ничего не покупая.

Осенью Акмарал бывала чуть жива. У нее жар, ломота в костях, ойа лежала в постели, стонала и вставала только за тем, чтобы заварить чай. Чай она любила больше всех напитков на свете. Вечером приходили соседки, и начинались бесконечные пересуды. А потом зима, снег, холод. Тогда Акмарал по целым дням слонялась по комнате, ничего не делала, только варила густую сурпу из свежего мяса и лечила ею свои недуги. И опять, конечно, соседи и бесконечные разговоры и сплетни.

Но в этом году из-за сына нарушилось ее равновесие. Однажды он пришел с работы нахмуренный, сосредоточенный, погруженный в себя. Целый вечер просидел молча за чайным столом, а уходя спать, сказал как будто мимоходом:

— Мама, ты бы поменьше говорила с подругами. А то они подхватывают твои слова и несут по городу... Получается неудобно.

Этот упрек Акмарал хорошо запомнила и стала себя сдерживать. Поэтому когда Муслим завел разговор о Да- меш и Каире, она, конечно, возмущалась, охала, но ничего определенного ему так и не сказала. Однако к словам его она прислушивалась очень внимательно. И как-то вечером, когда Каир был дома, ее словно прорвало. Как только она ни расписывала Дамеш, каких только недостатков в ней ни находила: и безответственная, и легкомысленная, и вертушка, и охотится за женихами, не русская, не казашка, ни то ни се. Какой дурак захочет взять

ее себе в жены? Она говорила, а Каир молчал. Он отлично понимал, к чему клонит мать, и хотя возражать не возражал, но и соглашаться тоже не соглашался. И это Ак- марал выводило из себя больше всего. Однако задать прямой вопрос и потребовать, чтобы Каир ей ответил, она не посмела/

На другой день после этого разговора прибежала к матери Ажар. Она захлебывалась от слез.

— Ну, что мне делать, мама, что делать? — сказала она, вытирая слезы.— Ведь совсем выживает меня из дому проклятая. Ораз только о ней и думает... Всю ночь стонет и ворочается, а иногда лежит поверх одеяла с открытыми глазами и не спит до утра. Что делать, что делать?

— Ну, как маленькая, честное слово! — возмутилась Акмарал.— Ты еще поплачь перед ней! У такой нюни, как ты, любая баба мужа отобьет, не то что Дамеш.

— И зачем вы выдали меня за него,— продолжала Ажар, растирая слезы.— Я же говорила: они любят друг друга, как я встану между ними... А вы: «Ничего, стерпится, слюбится. Разве можно упускать такого жениха»... Вот и получилось...

— Да что получилось-то? Что? Ничего я не понимаю.

Акмарал была так возмущена, что соскочила с места, опрокинула пиалу и пролила чай.

— А ты побольше бы ревела да распускала слюни! — закричала она.— Ораз мой, Оразик ты мой дорогой! Я для тебя то, я для тебя это... Конечно, любой мужчина пошлет тебя к черту. Не сумела мужа сразу взять в кулак, ну и мучайся и ломай руки. А он будет на твоих глазах бегать к той стерве... Только так с дурами и поступают!

Ажар уронила голову на руки и горько расплакалась.

— Ну, скажите, что же мне сейчас делать?

— Что делать? Взнуздай своего мужа так, чтобы и головы в сторону повернуть не мог, вот и все.

— Да, сказать-то легко, а сделать как?

— Как сделать? — крикнула Акмарал.— Это ты уж пошевеливай мозгами, как... Еще жена называется! Сиди и реви целый день, а она в это время возьмет и уведет

Ораза из дому. А я скажу: поделом! Так тебе и надо, плакса!

Платок Ажар совсем взмок от слез, она с отвращением отбросила его прочь.

— Да гони ты ее из дому палкой,— сказала Акмарал.—Прямо при своем дураке-муже гони! Пусть убирается на все четыре стороны, коли не понимает добра... Так вот и скажи ей, негоднице.

Этот разговор происходил за три дня до ухода Дамеш из дома. О том, как Ажар добилась этого, она в тот же день с торжеством рассказала матери.

— Молодец, доченька,— похвалила ее Акмарал.—Видишь, что значит послушать старого человека. Вот и выкинула гадюку из дому.

Но через неделю дочь пришла к матери снова.

Акмарал, важная, расфуфыренная, в яркой цветастой шали, собралась идти на базар. Она взглянула на заплаканное лицо дочери, на ее опухшие глаза и сразу же засыпала ее вопросами:

— Ну, что там опять случилось у тебя? Кто тебя там снова обидел?

И опять из глаз Ажар хлынули слезы.

— Вот вы меня научили,— сказала она, захлебываясь.— Научили выгнать ее... А после этого мне стало еще хуже. Просто хоть не живи.

— Почему? Что плохо-то? — спросила Акмарал.— Что? Да говори ты, не тяни душу.

— Да то, что приходит он каждый день пьяный. А вчера ночью забрал свою постель и ушел в другую комнату на диван.

— Что-о? — обомлела Акмарал.— Ушел! Ах ты... Жена в кровати, а он от нее уходит! Ну, погоди же, я им покажу...

И она решительным шагом направилась к дочери.

— Куда вы, мама?

— К ним... Қ этому старому дуралею Курышпаю! Сейчас они у меня получат.

Разговор вышел очень неприятный.

Курышпай сидел с внуком перед телевизором. Шла воскресная детская передача. В это время в комнату

влетела Акмарал. Не задерживаясь, она остановилась перед стариком и, даже нс поздоровавшись, выпалила.

— Хорошие дела у тебя происходят в доме, дед! Нечего сказать, хорошие...

— Бабушка, бабушка!—крикнул Булат, бросаясь к Акмарал.— Садись, будем смотреть картину.

— Не картину я пришла сюда смотреть,— сурово оборвала его Акмарал.— Я пришла, чтобы спросить твоего дедушку, что он думает делать? Ну? Что же ты сидишь, молчишь?

Акмарал хотела вызвать старика на бой. Она знала: он целый вечер может сидеть, слушать ее и молча улыбаться. Тогда и разговора никакого не получится. Но сейчас старик заговорил:

— Экая ты,— сказал он сдержанно.— Когда старые люди приходят в дом, они прежде всего здороваются с хозяевами... А потом что ты кричишь, разве я глухой? И садись, пожалуйста. Стоя нельзя разговаривать! Так в чем дело?

Акмарал нехотя уселась на диван. «Это тот самый,— подумала она,— на котором прошлую ночь спал Ораз».

— А в том дело,— сурово сказала Акмарал,— что мы отвечаем за счастье наших детей перед аллахом и перед людьми. А они живут в доме, у которого горит крыша.

— Да не говори гы загадками,— улыбнулся старик,— Мои дети живут в доме с надежной крышей! А вот с тобой что-то, я вижу, случилось.

— То со мной случилось,— крикнула Акмарал,— что твой сын совсем от рук отбился! Днем пьянствует, ночью шляется неизвестно где и с кем. А когда приходит под утро, то пользы от него тоже, как от козла молока. К'ак он с дочерью моей обращается — ты это знаешь?

— А ты ей больше о нем нашептывай,— обозлился, наконец, Курышпай.— Зачем ты распускаешь молодую женщину? Зачем учишь ее непочтению и дерзости? Вот ты и добиваешься, чего хочешь!

— Чему я ее учу? — вскочила Акмарал.— Да постыдился бы ты на старости лет врать! Что, моя дочь плохо за тобой ухаживает? Грубит она тебе? Огрызается? Не слушает тебя? Скажи-ка на милость!

— Да разве во мне дело? — старик с грустью усмехнулся.— Какая ты все-таки глупая! Всю жизнь прожила,

а ума не нажила. Со мной-то твоя дочь и ласкова и почтительна, да ведь...

Он махнул рукой, а Акмарал так и набросилась на него.

— Да!.. Что да?..— затараторила она, размахивая руками.— Нет-нет, ты уж до конца договаривай... Ты хочешь сказать, что моя дочь выгнала из дома Дамеш? Да, выгнала! И правильно сделала, что выгнала! Я ее одобряю. Я! Взяли волчонка в дом и думали, что он и волком останется, и хозяину руки будет лизать. А он на хозяина стал бросаться, горло ему перегрызть норовит. А ты стоишь да дрожишь, слово перед ней сказать не можешь!

— А ну-ка замолчи! — сказал старик.— Замолчи сейчас же! — он застучал палкой о пол.— Ходишь по домам и только ищешь, кого бы облаять, кого бы укусить! Ну и лай одна! Я тебе не компания. Идем отсюда, дорогой,— наклонился он к Булату.— Идем, у бабушки голова болит.

И, стуча палкой, он вышел из комнаты.

— Ты своему сыну-негоднику скажи, чтобы он молчал,—кричала ему вслед Акмарал.— Ишь, размахался, богатырь! С девкой не может справиться, а на меня голос поднимает! Ну и дом — все в нем с ума сошли!

Ведя за руку внука, Курышпай вышел из дому. Он шел прямо к Каиру.

«Надо с ним поговорить. Пусть утихомирит свою мать,— думал старик,— она ведь так бог знает до чего дойдет. Вот, значит, почему ушла из дому Дамеш. И ведь оба молчат — и она, и Ораз».

Курышпай понимал, что Дамеш скрывает от него что- то, не договаривает, мнется, хитрит. Но как он мог догадаться, в чем дело. Хотя, если бы был повнимательней, вероятно, догадался бы. Разве он не заметил, как неузнаваемо за эти дни изменился Ораз, стал угрюмым, неразговорчивым, скрытным. Раньше он советовался с отцом о всякой мелочи, теперь от него и слова не добьешься. Совсем как встревоженная цапля, что притаилась на ветвях дерева, втянула шею, присела и вот-вот взлетит. Ораз может теперь глядеть на человека в упор и при этом не видеть его, а когда его спрашивают, что с ним случилось, он либо отмалчивается, либо отвечает что-то невероятное. Курышпай раньше думал, что все это от неприятностей на работе. Еще бы, нелегко ведь потерять былую славу... Но, оказывается, на самом деле все куда проще. На него свалились домашние неполадки, а что может быть неприятнее их? Вот он и стал пить, пропадать по ночам... А Курышпай молчал и думал: надо подождать, все образуется! Оказывается, нет — не образовывается. Неужели же у его сына нет воли, нет характера? Нет, Ораз не такой. Это он скажет всем: Дамеш, Оразу, Каиру и прежде всего той ведьме, которая сегодня ворвалась к нему с криком и руганью. И носит же земля на себе таких паршивых старух!

Курышпай успел как раз вовремя. Голубая директорская машина выезжала из ворот завода. Старик бросился к ней, крича:

— Каир! Эй, Каир! Подожди-ка минутку, сынок!

Каир услышал крик,-— он сидел за рулем,— резко затормозил машину и выскочил навстречу старику.

— Здравствуйте, аксакал! - сказал он радостно.— Вот хорошо, что сами пришли и кавалера с собой привели. Садитесь-ка, я вас покатаю! — Он поднял Булата на руки.— Что, кавалер, часто тебя шлепают? Сильно озорничаешь?

— Он-то не особо озорничает,— Курышпай погладил Булата по голове.— Он мальчик умный, а вот родители- то его...

— А что такое? — встревоженно спросил Каир.— Впрочем, поговорим по дороге. Кавалер, садись со мной, будешь за шофера, поедем на Магнитку. Кураке, вы бывали когда-нибудь там?

— Только один раз зимой,— ответил старик, усаживаясь в машину.

— А вот сейчас взгляните, что там творится! — сказал Каир.— Знаете, какую мы там домну сооружаем? .

И Каир начал рассказывать о домне.

А говорил он, как пел. Речь ведь шла о будущем Темиртау, а здесь соперников у Каира не было. Рассказывая, он то повышал, то понижал голос по ходу рассказа, и Курышпай подумал, что так говорить, как Каир, может далеко не всякий. Он слушал его очень внимательно. Многое из того, что рассказывал Каир, было для него совершенно новым, таким, что ни в газете не прочтешь, ни из разговоров не узнаешь. Да оно и понятно, директор во всем знает толк, он в курсе всех дел, у него широкий кругозор. Курышпай впервые слушал такого осведомленного человека. «В этом-то и все дело,— думал старик.— Ответственность делает человека зорким. Он видит все на сто верст вокруг».

А Каир все рассказывал.

— Вы понимаете,— говорил он,— какая роль в семилетием плане отводится нашей казахской стали? Сталь для хозяйства что кровь для человека. Когда человек здоров, кровь его ритмично бежит по жилам. А остановится кровь, и человеку конец. Так вот, на нашем комбинате мартен — это сердце, а домна — желудок, и едем мы сейчас смотреть наш желудок, понятно?

— Ну как же, как же! — торопливо заговорил старик.— Недаром же я всю войну на заводе проработал... Да, хочу я тебя спросить. А откуда вы питание будете брать для домны, чем вы ее кормить-то будете?

— Кормить ее мы будем карагандинской рудой,— ответил Каир.— Для этого у нас два рудника — Атасу и Актау. Атасу дает известь, а Актау—железный колчедан.

— Вот это дело,— подумал Курышпай, сразу забыв все свои домашние неприятности.— Эх, годы мои не те, а то сам бы я встал у домны.

— А что, если Ораза поставить горновым? — спросил он.

Каир резко повернулся к старику.

— Да разве в одном Оразе дело? Тут меньше чем сотней человек никак не обойдешься,— сказал он.— Сейчас наша задача в том и состоит — научить казахскую молодежь технике. Каждый казахский парень должен уметь держать руль машины так же твердо и свободно, как он держал когда-то кетмень. Без техники социализма не построишь, Надо готовить казахских парней на металлургов, надо делать из них сталеваров, горняков, вальцовщиков. ЦК комсомола обещал нам помочь в этом. Вот буду сейчас разговаривать с начальником «Казметалл- треста». Для школы потребуются программы, пособия, тетради, классное оборудование и еще многое другое. Все это надо достать. Как, где? А противников у меня хоть отбавляй.

Каир улыбнулся.

— Светик ты мой,— воскликнул старик,— да что их слушать? Что мы тебя не знаем разве? Не среди нас ты вырос? Отец твой работал на производстве и тебе завещал то же самое. Правильно ты говоришь, очень правильно! До каких же пор ходить нам в неучах!

Домна перед ними возникла сразу, как только они проехали поворот. .

Черная, величественная, она была так велика, что даже иссиня-черные облака, проходящие над ней, казались лишь ее тенью, упавшей на небо. Только электростанция, стоящая рядом, еще могла с ней сравниться по высоте. Чтобы увидеть вершину домны, нужно было так задрать голову, что шапка валилась. Рядом с этими двумя гигантами все казалось ненастоящим, даже автомобили, огибающие домну, с ее высоты похожи были на цыплят, большие красивые здания по берегам озера были величиной с конфетные коробки, а широкая прямая улица, уходящая в степь, казалась узкой, как садовая дорожка.

Работа здесь кипела вовсю: огромные черные руки подъемных кранов осторожно, деталь за деталью, составляли целое здание. Люди, как муравьи, ползали по стенам. Иногда в тех местах, где они проползали, ослепительно вспыхивал белый огонь и сыпались разноцветные искры. Шум, жужжание, скрежет стоял над стройкой.

Каир попросил старика подождать его полчаса в машине, а сам быстро пошел в здание треста.

Курышпай взял внука за руку и решил побродить с ним по улицам нового города. Он ходил, смотрел, думал;

Да, осенью, когда закончится строительство домны, новый город вольется в Темиртау. Вот тогда наш Темиртау станет сердцем казахской черной металлургии. Кто же мог когда-то подумать, что такое возникнет в Сары- Арке? Ведь раньше, кроме нескольких юрт, отары овец, пастуха на холмике да собаки возле него, тут ничего не было. А сейчас взгляни-ка! Да, исполнилась старая дедовская пословица: через полвека вся страна обновляется.

...Машина мчалась обратно. Каир был хмур и сосредоточен, видно было, что настроение его упало. И все потому, что с управляющим «Казметаллтреста» вышел очень неприятный разговор.

Каир сказал ему: .

— Вы знаете, что весной в Темиртау прибудет первая партия казахской молодежи, и вот...

— Знаю, знаю,— нетерпеливо прервал его управляющий.— Вы говорите сразу, что вам от меня надо?

Это был маленький, худой старикашка, совершенно седой и преехидный. Он во всем всегда сомневался и никогда никому не верил.

— И вот всю эту молодежь,— продолжал спокойно Каир,— надо будет распределить по объектам. Часть направится за пределы Казахстана — в Череповец и Кузнецк, а другая часть останется здесь, на заводе, чтобы овладеть техникой. Значит, надо будет для них построить школу и обеспечить их общежитием.

Вот тут управляющий и прервал его второй раз.

— Слушайте,— воскликнул он.— Да зачем они мне? Кто их учить-то будет? Кто деньги мне на это даст? У меня ведь строительство, а не ликбез.

Тут уж Каира прорвало:

— А о завтрашнем дне вы думаете? — крикнул он.— Кто у вас будет работать, когда вы достроите комбинат? Где вы рабочих найдете?

— Найду, не беспокойтесь,— сказал управляющий.— И еще каких найду. Вот вы говорите: надо построить школу. Построить-то, конечно, недолго, да откуда я учителей возьму?

— Учителей я дам,— сказал Каир.— А жильем должны обеспечить их вы.

—. Нет, нет, нет,— замахал руками управляющий.— У меня нет для них жилья. Перестаньте меня, пожалуйста, агитировать. Еще даже и строительство домны не закончено, а тут школу строй, общежитие... Нет, не будем делить шкуру неубитого медведя! Пусть каждый занимается своим делом. Вы сталь варите, а я буду домну строить,— вот тогда и будет хорошо.

Каир вышел из кабинета красный от возмущения. Когда он сел за руль, то руки у него дрожали. А старик этого не заметил и стал рассказывать ему о том, что происходит у них в доме. Рассказал и сам испугался. Каир закусил губу и так побледнел, что на него стало страшно смотреть. Он молча остановил машину, вылез из кабины и вышел в степь. Старик понял, он хочет остыть и собраться с мыслями,

А Каира прямо-таки трясло от негодования.

Эдакая дурища Ажар,— думал он,— как она могла подумать, что Дамеш может завести какую-то интрижку с ее мужем? -Если она и заметит что-нибудь со стороны Ораза, то и близко не подпустит его к себе. Ведь он, Каир, насквозь видит Дамеш. Она еще никого не любит, но час придет, и весь мир исчезнет из ее глаз, никого она не будет видеть, кроме того одного человека, которого полюбит, И пойдет она за ним хоть на край света, положит за него голову, бросит ему под ноги все, что имеет: красоту, молодость и любовь. Вся беда только в том, что этим человеком не будет ни он, Каир, ни его соперник Ораз. Пять лет ходит он за Дамеш по пятам, и она по- прежнему его не замечает... А ему уже двадцать восемь лет, пора ваяться за ум, остепениться, завести семью...

В ушах звучал голос матери:

«Да, светик ты мой, неужели я так и не буду нянчить твоих внучат? Светик мой, в твои годы мой отец имел уже нас четверых.., Заколдовал тебя кто-то, вот что я скажу...»

Кто-то... Она отлично знает кто! А Дамеш, та все превращает в шутку. «Наши аулы разбросаны далеко друг от друга»,— сказала она ему однажды.

Каир вернулся к машине, сел за руль и молчал всю дорогу.

Когда он вошел в комнату, мать готовила чай. Увидев его нахмуренное лицо, она бросилась к нему, стала спрашивать, что с ним.

Но он не ответил, молча подошел к телефону и стал набирать какой-то номер.

— Это ты, Ажар? — спросил он хмуро.— Зайди ко мне, когда освободишься.

Положил трубку и подошел к окну. Ему было так душно и тошно, как будто в комнате уже не осталось воздуха. Мать тревожно смотрела на него, он чувствовал ее взгляд, но делал вид, что не замечает. Молча полез в карман, вынул коробку «Казбека», постучал папироской по коробке и закурил. Потом искоса взглянул на мать. Все ведь отлично понимает, хотя и делает наивное лицо. А он любит ее, любит... Несмотря на всю ее вздорность и бабью болтливость, характер у нее все-таки чисто муж

ской. Именно поэтому после смерти отца она и сумела стать ему и матерью и отцом...

До сих пор Каир никогда не говорил ей слова поперек, а сейчас, ничего не поделаешь, придется сказать... И не одно слово, а много.

Послышался стук каблуков, и в дверь влетела Ажар.

Каир подошел к ней вплотную и, не здороваясь, строго спросил:

— Ты что там такое натворила?

— Я? Натворила? Ажар от удивления даже отступила на шаг.

— Да, ты!

Она молчала.

— Ну, что дурочку валять! — крикнул он грубое Зачем ты прогнала Дамеш?

Ажар растерянно посмотрела на мать, потом опять на брата и вдруг крикнула:

— А затем, что пусть не пакостит у меня в семье!

— Да? — насмешливо и сурово спросил Каир.— Чем же она тебе напакостила?

— Она,— начала было Ажар и вдруг, не выдержав испытующего взгляда брата, осеклась, опустила глаза.

— Ты сейчас же пойдешь, попросишь у нее прощения и приведешь обратно,— сухо отчеканил Каир.

Ажар подняла на него глаза, поглядела с негодованием, потом, ничего не говоря, пожала плечами и медленно вышла из комнаты.

— Стой,— Каир побежал за ней, схватил ее за руку и потащил обратно.—Ты слышишь, что я тебе сказал? Стой...— И он так сжал ей руку, что она сразу побледнела, вскрикнула от боли и села на стул.

— А почему я должна перед ней унижаться? — спросила Ажар.

Каир ударил кулаком по спинке стула.

— Я заставлю тебя извиниться! — прошипел он.—Заставлю, понимаешь?

Ажар закрыла лицо руками и заплакала. Тут поднялась Акмарал.

— Эй, вы,—крикнула она громко,— что там еще за беда? Почему вы грызетесь?

Каир резко обернулся к ней:

— Мать, образумь свою дочь... Пусть она пойдет и извинится. Дамеш должна вернуться в дом.

— Ну да, только этого недоставало! Вернуться... После всего, что она натворила... Нет, ты думаешь, что говоришь? Ее собственный муж...

И тут Каир прервал ее, топнул ногой и крикнул:

— Замолчите сейчас же... Стыдитесь! Вы уже старуха...

Акмарал застыла от изумления: так Каир еще никогда не разговаривал с ней.

— Что такое он говорит? — пролепетала она. ...

— Запомните, мама,— медленно выговорил Каир, подходя к ней.— Я вас слушал всю жизнь, и вот что из всего этого вышло. Хватит! Теперь вы будете слушать меня... Это я вам говорю.

С этими словами он выбежал из дома. .

На завод Каир пришел темнее тучи. О чем бы он ни думал, он в мыслях все время возвращался к Дамеш. Конечно, в этой поганой истории он не виноват, он ничего не знал о ней, но перед Дамеш этим ведь никак не оправдаешься. «Почему же ты не мог угомонить свою мать и сестру?» — спросит она, пройдет мимо него и, конечно, будет права. .

Каир думал и о другом. Вот, скажем, случится такое чудо: Дамеш вдруг согласится стать его женой. Что будет дальше? Не введет ли он в дом жену только для того, чтобы у его родственников было кого грызть... Хорошо, если мать уживется с его женой, а если нет... Скорее всего нет. Так какой же выбор он должен, в конце концов. сделать?

Приотворилась дверь, и показалась голова секретарши. Она поглядела на директора, угрюмо стоящего около окна, на стол с разбросанными бумагами и бесшумно исчезла.

Вслед за тем в дверь громко и требовательно постучали. В кабинет вошел заведующий заводской лабораторией инженер Амиров. Он был в белом халате и белой круглой шапочке. Всегда он улыбался, подмигивал, рассказывал разные анекдоты, а сегодня был непривычно озабочен и тих.

— Каир,—сказал он,— вам докладывали, что произошло?

— Нет, а что? —сразу позабыв о всех домашних не

приятностях, бросился к нему Каир.— Что-нибудь серьезное?

— Да как сказать? Не очень, но все-таки. Ночная смена выдала сталь второй марки вместо третьей.

— Как же так? — Каир забегал по комнате.— Почему вы не доложили мне сразу? Почему же Муслим молчит?

Амиров развел руками.

— Почему Муслим молчит, я не знаю, но анализы проверял я сам лично.

— Хорошо,— Каир позвонил и, когда вбежала секретарша Лида, коротко приказал:

— Вызовите главного инженера.

Когда он повернулся к столу, то увидел, что Амиров все еще стоял у окна.

— Что? Есть и еще что-нибудь? — спросил он.

Амиров вдруг смущенно улыбнулся.

— Есть еще одно дельце,— сказал он, запинаясь.— Да ты сейчас, кажется, не в настроении?

— Говори, говори... Хуже не будет,—проворчал Каир.

— Хочу пригласить тебя на ерулик, или, как говорят русские, на новоселье. Обмываю новую квартиру.

Каир облегченно вздохнул.

— Ну, слава богу! А я подумал, будто еще что-нибудь случилось! Спасибо. Приду обязательно, но об этом действительно потом.

За дверью послышался голос Муслима. Он о чем-то спросил секретаршу, потом вошел в кабинет.

— Так ты зайди попозже,— сказал Каир Амирову и обернулся к Муслиму.

Муслим вошел улыбающийся, веселый, он протянул руку Каиру и спросил:

— Ну, как дела, хозяин, а?

Каир молча ответил на рукопожатие и сурово, не принимая его улыбки, поглядел ему в глаза.

— Ночная смена,— сказал он сухо,— не дала нужной марки стали. Знаете вы это или нет?

— Знаю,— Муслим кивнул головой.

— Знали и не сообщили мне?

— Да я и так бегаю за тобой целый день, как мальчик. Спроси у секретарши, сколько раз я тебе звонил.

Каир подошел к Муслиму и взял его за пуговицу.

— Мусеке, вы мне близкий человек, я все доверял вам, вы все видите, все знаете, но скажите, ради бога, почему с тех пор, как я сделался директором, наш завод стал сдавать темпы? Ведь наша выработка снижается с каждым днем? Верно? Так в чем же тут дело?

— Ну, а ты думаешь, в чем? — прищурился Муслим.

— Когда бы знал, вас бы не спрашивал.

— Ты спрашиваешь потому, что думаешь, будто это зависит от меня?—Муслим усмехнулся.— Дорогой мой, я тут совершенно ни при чем. Я веду свою линию, а начальник смены свою. И сколько я не кричу, не убеждаю, никто меня не слушает.

— Да кто? — возмутился Каир.— Кто вас не слушает? Вы конкретно говорите.

Муслим ответил не сразу.

— Спрашиваешь кто? — он опять помолчал, а потом решительно и резко сказал: — Хотя бы Дамеш Сага- това...

Каир покачал головой.

— Вот уж действительно нашла коса на камень... Что такое происходит? Никому нет покоя от этой Сагатовой. А вам больше всех. Нет-нет, Мусеке, это невозможно, трогать Дамеш нельзя.

Улыбка сразу сползла с лица Муслима.

— Почему же это нельзя? А когда же будет можно?- спросил он не без ехидства.— Сагатова кляузничает, клевещет на руководителей, разлагает коллектив, натравливает людей друг на друга, а мы все будем играть в жмурки? Слушай, я тебе серьезно говорю. Дело зашло слишком далеко, кого-то из нас ты должен уволить: либо меня, либо ее! Вот и все.

— Ну, если вопрос стоит так,— Каир развел руками.— Если другого выхода нет, то...

Он сделал какой-то неопределенный жест, который мог означать: «Дело ваше •— решайте!»

— Да ты что, шутишь, что ли, Қаиржан? — крикнул Муслим, сразу утеряв всю свою невозмутимость и величие.— Ты хочешь сказать, что...

— Да ничего я не хочу сказать,—успокоил его Каир.— Но разговор-то начали вы? Как вы считаете, что я должен сказать Сагатовой? Убирайся, Сагатова, вон, потому что ты не нравишься нашему главному инженеру. А в чем дело, спрашивай у него, я не знаю... Так, что ли, я

скажу Сагатовой? Ведь доводов-то вы никаких не приводите.

— Да какие же доводы еще нужны? — возмутился Муслим,— Работает она вяло, из-под палки, к обязанностям своим относится халатно, приказов не выполняет. Чем это не доводы?

Каир вздохнул. «Вот лиса так лиса —опять хитрит»,— подумал он.

— Ну, конечно, это не доводы,— сказал он.— Это голое обвинение без фактов и без доказательств. А ему грош цена, Мусеке. Вот изложите все в виде рапорта, обоснуйте, тогда и будем говорить.

Муслим сразу же скис и повесил голову.

— Ну что ж,— сказал он вяло,— и изложу. Подожду еще немного и изложу.

Он помолчал еще, снял очки, протер их кончиком платка и снова надел на нос.

— Если не исправится, придется так сделать.

— Вот и хорошо,— кивнул головой Каир,— Тогда и будем разбираться.

Двери снова приотворились, и просунулась голова секретарши.

— Каир Рахимович, вас вызывает Караганда,— сказала она.

Поезд прибыл в Караганду рано утром. Весь последний час Аскар неподвижно простоял у окна. Сердце у него билось учащенно, на глаза навертывались слезы. Он очень волновался — ведь сейчас он увидит Дамеш, единственную, кто остался в живых из всей его семьи. Пятнадцать лет он не был здесь... Пятнадцать лет... Как много это в жизни человека! И вырвали эти годы у него не в молодости, а в пору зрелости, когда каждый год и без того на учете. Был в ту пору он силен, смел, весел, простодушно радовался миру, своему здоровью, людям, которые его окружали, девушке, которая, переходя улицу, ласково глядела на него, молодому утру, свежей зелени, восходу и заходу солнца — всему, всему, что его окружало! А сейчас каждое новое впечатление только раздражает его, Даже возвращение в родные места и то

скорее болезненно, чем радостно. Да! Все знают, что не он виноват в своей судьбе, что жизнь его пошла прахом из-за чьей-то злой и преступной воли, что он один из тех реабилитированных, которые возвращены волей партии к жизни и работе. Все знают это, и все-таки еще большой вопрос, как его встретят? Всякое могут подумать люди, потому что и они тоже разные, и каждый меряет других по своей собственной мерке.

Поезд остановился около дощатого здания вокзала, Пассажиры спеша, теснясь в проходах, смеясь и разговаривая, заспешили к выходу. Кто-то задел стоящий в проходе старый, видавший виды чемодан Аскара, и, когда Аскар наклонился над ним, толпа оттеснила и его в сторону. Так и случилось, что на перрон он вышел последним. И первое, что он увидел, была приземистая фигура Курыщпая. Старик сгорбился, стал как будто ниже, но его сразу можно было узнать — так же была ясна и простодушна его улыбка, так же ярко сияли чистые и прозрачные до самой глубины глаза.

— Дедушка, милый!—Аскар бросился к нему. Но тут его сзади обхватили чьи-то руки, и, обернувшись, он увидел Дамеш.

— Агатай, дядюшка!—закричала она и повисла у него на шее.

Он смотрел на нее, не узнавал и чувствовал, как слезы текли у него по щекам,

— Милая, красавица ты моя,— говорил он.— Ты же вылитый отец!

Это на самом деле было так: у Дамеш черные блестящие волосы, густые черные брови, и выражение глаз в точности, как у отца. И какое это все-таки счастье, что именно этих людей, дорогих и близких, он встретил первыми в день своего приезда. Ведь никого, кроме них, он не хотел бы увидеть сейчас на перроне. Дамеш его преданная и любящая сестра. Вот не забыла же она о нем, даже деньги на дорогу прислала и посылку с одеждой собрала.

Но Курышпаю он все-таки обязан еще больше, чем ей. Когда по всему заводу прошел слух, что Аскар Сагатов оказался врагом народа, один Курышпай имел му

жество сказать: «Это чепуха, за Аскара я ручаюсь своей головой! Никто из Сагатовых никогда не был предателем».

Кажется, простые, справедливые слова, но сказать их в то время были способны .очень немногие. А вот стоит рядом и сын старика — краснощекий, рослый джигит, и у него такая же хорошая дружелюбная улыбка, как у отца, такие же ясные глаза. Он не умиляется, не лезет к Аскару с ненужными словами сострадания. Он просто приветствует его, как добрый хозяин на пороге своего дома, и желает ему всяческого добра.

Домой ехали шумно и весело. Больше всего смеялась и говорила Дамеш. Аскар молчал, он чувствовал себя так, как будто хватил стакан хорошего вина. Его нервы были так напряжены, что он закусил губу, чтобы снова не расплакаться.

Стоял такой ясный, солнечный день, когда сверкает все: ярко-зеленые листья придорожных ив, молодые всходы, лужи на дорогах. Ветер нес запах свежести и большой воды. Даже ласточки с белой головкой и багровой грудкой и те казались Аскару какими-то необыкновенными. Ведь это были ласточки его родины. Они подлетали так близко, как будто тоже хотели приветствовать его.

Когда машина перевалила через холмы, показались мощные трубы Темиртау. О них Аскар тоже не раз вспоминал в разлуке.

-- Дядюшка, что же вы и слова-то не вымолвите? — спросила Дамеш, прильнув головой к груди Аскара.

— Милая моя,— обнял ее Аскар,— да я сам не свой от счастья... Какие уж тут слова! Вот смотрю и не могу насмотреться.

В честь приезда дяди Дамеш устроила той.

Приглашенных было много. Среди них лаборант Амиров— круглолицый коренастый весельчак, неизменный домбрист на всех вечерах; его дружок, такой же крепкий и коренастый, как и он; запевала и первый танцор Касимов; худой и длинный инженер Базарханов.

Аскару,— надо же ему было хорошенько выспаться и привести себя в порядок,— Дамеш отдала свою комнату, а сама поместилась у Лиды на диване. Переодеваясь перед зеркалом, она слышала, как шумела молодежь и требовала представить им виновника торжества, но Лида отшучивалась и дальше столовой их так и не пустила, Потом голоса замолкли. Лида повела гостей в сад.

Очень хорошо,— подумала Дамеш,— что она догадалась устроить торжество здесь, у Лиды, и решительно от. казалась от приглашения старика Қурышпая. Там хозяйкой была бы Ажар, и кто знает, что она могла бы натворить или наговорить. Хорошо также, что и матушки ее, Акмарал, не будет. Пусть посидит дома, подумает, авось умнее станет. А вот что Каир в отъезде и его так и не удалось пригласить, это, конечно, жаль. А Айша придет обязательно. Она так обрадовалась приглашению, что у нее даже дрожал голос, когда она по телефону разговаривала с Дамеш, но она будет позже, в конце вечера, после дежурства.

Дамеш надела белое платье с пояском, уложила волосы и отошла от зеркала вполне довольная собой. Она, точно, была очень хороша — черноволосая, чернобровая, черноглазая, с совершенно белым лицом и яркими губами. И только тот, кто ее хорошо знал, мог заметить, что ей не по себе.

Когда она вышла в сад, Аскар уже был там. В саду и без нее было весело и шумно: кто пел, кто танцевал, кто рассказывал что-то веселое, кругом смеялись. Когда Дамеш вошла, послышались поздравления, смех, шутливые приветствия, затем Амиров вдруг тряхнул головой и заиграл на гитаре, а Базарханов выскочил на середину к крикнул:

— Внимание, внимание! Этот танец посвящается Дамеш.

И все опять захлопали в ладоши. И еще не кончился этот фантастический горский танец, как, прорывая круг, с уханьем и гоготом бросился в середину кудрявый сорванец Генка и тоже запрыгал вокруг Дамеш,

Дамеш посмотрела на Аскара.

Он стоял молча, одиноко и, казалось, не видел того, что происходит вокруг. Густые черные—настоящие сагатовские — брови были сдвинуты, глаза полузакрыты, как будто он прислушивался к тому, что происходит внутри его, ничего не замечая. Но Дамеш не могла все время смотреть на Аскара, мимо пролетали смеющиеся пары, заслонили Аскара, и он исчез, и Дамеш стала смотреть в другую сторону.

«Ну что ж,— подумала она,— в его груди лежит еще не растаявший кусок льда. Но ведь ему уже хочется быть среди людей, хочется слушать их и говорить с ними, а это значит, что ему будет становиться лучше, ведь дома и стены лечат».

Кончился танец, и Дамеш повела гостей к столу. Серегина посадила на почетное место. Во главе стола уселась Дамеш, слева от нее — Қурышпай, справа — Иван Иванович, дальше шла молодежь.

«А почему не пригласили мать директора? — подумал Серегин.— И Муслима тоже нет... Нехорошо, обидятся, пожалуй». Он хотел спросить об этом Дамеш, но тут под общие крики встал Курышпай и провозгласил:

— Друзья мои, вы знаете, какое семейное торжество мы сегодня отмечаем. После долгих лет разлуки вернулся к нам снова наш дорогой Аскар, дядя нашей Дамеш.

Раздались радостные возгласы и аплодисменты. Курышпай переждал, пока стало тихо, и продолжал:

— Раньше я умел неплохо говорить, но старость не радость, и недаром же говорят, что для старого беркута и мышь великая добыча.

Опять все засмеялись.

— Так вот, шуточки в сторону, скажу как могу. Вот передо мной сидит человек,— старик повернулся к Аскару,—которого я знаю чуть ли не со. дня его рождения. Он пришел к нам на завод. И все мы этому очень рады, потому что если сталь нашей марки светла, чиста и крепка, то этот человек еще крепче и светлее нашей стали. Я знал его отца. Скитался его отец по казахской земле из края в край и искал счастья для своего народа, все обошел, а счастья нигде не нашел. Это счастье отыскал его первенец, но отыскал и погиб, не сняв с посаженного им дерева первого плода. От отца и брата его — от того, кто умер раньше, и от того, кто погиб позже, пережив его на десяток лет,— остались двое сироток. Вот они перед вами. Младшей повезло. И ей, конечно, пришлось хлебнуть вдоволь и горя, и людского недоверия, и всякой подлости, тайной и явной. Но она росла среди нас, и мы ее в обиду так и не дали. Вот видите, какая она сейчас сидит между нами,— высокая, чернобровая, стройная — настоящая красавица. И Аскар был бы тоже красивым да кудрявым, да не так решила судьба, и другое выпало ему на долю. Такое выпало, что другой бы этого всего не выдержал, рухнул, а он, как видите, вынес все и принес целым и здравым ум свой, и свою незапятнанную совесть. Смотрите, каким молодцом он сидит между нами, и, хотя слабо еще его тело, но мощен его дух. Таким он был и смолоду, таким остался и к старости. Слушайте: сейчас я раскрою одну его тайну.

Старик полез в карман, достал оттуда свой партийный билет, раскрыл его, положил на стол и продолжал:

— Это мой партбилет — вот он.

Курышпай открыл партбилет и вынул оттуда узкую голубую бумажную ленточку с крупными красными цифрами и положил на ладонь.

— Явился ко мне однажды Аскар, вынул эту бумажную полоску из блокнота и сказал: «Кураке, я ждал до последнего часа, а сейчас, вижу, уж и ждать невозможно. Над моей головой сгущаются тучи, и я должен быть готов к самому худшему. Эту ленточку с номером я вырезал из своего партбилета, когда попал в плен к немцам. Два года носил ее с собой, зашил в рубашку, все на что- то надеялся, а теперь, вижу, ничего не поделаешь, приходится отдать его в другие руки. Возьмите и сохраните эту ленточку — дороже ее нет для меня ничего на свете. Буду жив — приду за ней, умру — Дамеш отдайте». Я сказал: хорошо, будет сделано. И с тех пор ношу эту ленточку в своем партбилете, а сейчас пришло времь отдать ее хозяину. Возьми, сынок!

Аскар вскочил, хотел что-то сказать, но так ничего у него и не вышло. Он только протянул руку и бережно взял желтую выцветшую полоску. Поднес к губам и заплакал.

Послышались восклицания, кто-то заплакал, кто-то крикнул: «Вот это здорово!»

Серегин соскочил с места, схватил руку Аскара и крепко пожал ее. Потом Аскар спрятал полоску в паспорт и сказал:

— Разрешите несколько слов и мне. Вот что я вынес из своей жизни и размышлений... Самое ценное свойство в человеке — это вера в ближнего. В то, что этот ближний честен, добр и справедлив, а значит и в то, что на свете существует добро и справедливость. Скажу по правде: больше всего я страдал не там, в тайге, а после нее, когда мне пришлось быть с людьми, которые смотрели на меня косо, недоверчиво, подозрительно. Но вот вы поверили мне, и я вам благодарен за это.,,

Он хотел сказать что-то еще, но только глубоко вздохнул и опустился на место.

А стол, как говорят, ломился от разных яств. На нем стояли и казахские блюда, и русские, и кавказские: рядом с румяными пончиками зеленели соленые огурцы и арбузы, на тарелках лежали казы и карта. Но сидели за этим столом недолго. Старики не дождались чая, перешли в другую комнату, кто-то вышел в сад покурить, а кто-то вообще заспешил домой — ведь многие работали в ночной смене.

За столом осталось всего несколько человек, и среди них Аскар, Дамеш, Серегин, Ораз,

И вдруг Дамеш заметила, что Ораз вскочил, начал что-то кричать, размахивать руками и наступать на Серегина.

— Ты почему отодвигаешь от меня графин? — кричал он.—Ты и водку жалеешь для меня! Жалеешь, да?.. Ты велел этому полоумному чеченцу Игламбеку шпионить за мной, а теперь и водки пожалел? .

Дамеш подошла и взяла его за руку.

— Ораз, ну-ка идем, тебя дедушка зовет.

Тот вздрогнул от ее голоса, послушно встал и, шатаясь, пошел к выходу.

Там к нему с разных сторон подлетели Гена и Куан, обняли его и, что-то говоря, повели под руки.

Серегин покосился на Дамеш и укоризненно покачал головой, а та отвела глаза. Ей было стыдно.

Зашла Лида и что-то шепнула на ухо Дамеш. Та сейчас же вскочила с места и бросилась из комнаты. Вернулась она, ведя под руку полную красивую женщину.

Аскар встал с места и с каким-то неясным восклицанием пошел ей навстречу.

И она направилась к нему, тоже улыбаясь и тоже протягивая руки.

— Айша,— сказал Аскар тихо и подавленно.

Так вот какой неожиданный подарок, оказывается, приготовила ему Дамеш! «Я вам сегодня такой сюрприз преподнесу, дядюшка,— говорила она,— такой подарок, что, боюсь, вы и на ногах не устоите».

Так оно и вышло.

Айша дошла до половины комнаты и остановилась.

Аскар наклонился и поцеловал протянутую ему руку, В полночь гости разошлись, остались только Аскар и Айша. Лида и Дамеш мыли на кухне посуду, Аскар же сидел и смотрел на Айшу не отрываясь. Что он хотел сказать ей? Что стремился прочитать на ее лице? Недоверие? Отчужденность? Следы тех лет, которые пролегли между ними? Ведь он исчез как раз после той ночи, в которую они договорились обо всем. А вот теперь она жена другого, и он не может даже обнять ее. Он читал в ее глазах и жалость, и умиление, и человеческое тепло, но в них совсем не видно было любви.

Аскар нахмурился и отошел к окну, так ничего и не сказав о том, о чем прежде всего следовало бы говорить, Да и что говорить, о чем спрашивать? Спасибо уж за то, что пришла... За то уж спасибо, что в тайниках памяти сумела сберечь воспоминание о нем.

Когда Айша поднялась с места, Аскар хотел проводить ее, но она отказалась, сказала, что дойдет с девушками. Ничего, пусть он не беспокоится. Дамеш завтра не работает, а Лиде всего девятнадцать лет, в эти годы вообще все нипочем.

Она простилась и ушла, а Аскар потом ворочался всю ночь и никак не мог заснуть.

С ума сойти! Айша замужем, но за кем? Он даже не спросил ее об этом. Да разве в этом дело: она, конечно, нашла себе достойного, это, наверно, умный, красивый человек, уравновешенный и уверенный в себе, здоровый и спокойный, совсем не такой заморыш, как Аскар, и он не только ее муж, но и отец ее десятилетней дочки (она сказала об этом Аскару). Значит, замужем она была уже давно. Вот бежит время... Была Айша хрупкой, нежной и тонкой девушкой, стала полной, красивой, веселой... И какой же счастливец ее муж, кем бы он ни был...

Аскар и сам не заметил, как заснул. Спал он крепка и проснулся только в полдень.

Муслим сидел и думал. Слова Каира о том, что завод растерял все свои показатели, не давали ему покоя. Директор говорил о себе, а винил его, Муслима. Себя он считал, видно, чище молока, как говорят казахи. Вероятно, еще бы немного, и он выпалил бы: ты главный инженер, стаж у тебя огромный, опыта много, а работаешь спустя рукава. И Муслим усмехнулся: нет, это у тебя, брат, не выйдет. Ты меня в свои дела не путай, директор- то все-таки ты, а не я. А если смотреть в корень, виновата во всем бригада молодого Курышпая. Она потеряла темп и из передовой сделалась самой обыкновенной, рядовой. Ну, конечно, ты рвешь и мечешь, как молодой конь, получивший первый косяк кобылиц. И так забежишь, и эдак, и ржешь, и на дыбы поднимаешься —только бы тебе показать себя старым, заслуженным жеребцом, но шалишь, брат, не получится... Муслим и не таких видывал. Он тоже не свиней пас. У него на каждого врага свой особый камень за пазухой. И запомни — он зорко следит за каждым твоим шагом, и если потребуется, то и на пальцах пересчитает все твои недостатки и ошибки. И тогда все может повернуться для тебя очень скверно, если уж разговор зайдет начистоту. Сейчас у нас вооруженный нейтралитет, но во что он выльется дальше, одному только аллаху известно! Значит, нужно все предугадать и обдумать заранее. Может и такое случиться — снимут Каира и назначат директором Муслима. Это очень, очень вероятно. Надо только нос держать по ветру.

А самое главное, что надо сделать сейчас же, это разлучить жениха с невестой, директора со сменным инженером, Каира с Дамеш. Беда, если они споются! Тогда хоть с завода беги.

А пока против братца Каира и у него, Муслима, есть одно надежное оружие. Братец-то националист... Он говорит .(и Муслим сам слышал это), что надо готовить кадры казахов сталеваров и литейщиков. Обратите внимание — именно ка-за-хов. Не русских, не узбеков, не татар, а казахов. Это очень любопытная черта, и в центре за нее по головке не погладят. Но, конечно, одних слов мало. Надо подумать, проследить, найти свидетелей. Все это, конечно, только на самый крайний случай. Обвинение в национализме — оружие слишком острое и разящее, чтобы пользоваться им так, без особой надобности. А вообще, при всех условиях и сменах руководства, завод должен работать только образцово, только на пять. В этом Муслим заинтересован больше кого-либо. Если что-нибудь случится на заводе, то отвечать придется именно ему.

И как это Каир посмел упрекать его в халатности и лени? Да он после ночной смены, отдохнув всего каких- нибудь два часа, уже встает и спешит на завод. Ему обязательно надо походить по цехам, поговорить с инженерами и рабочими, заглянуть в печи,— только тогда он заснет спокойно, мало ли что может случиться в цехе без хозяйского глаза? И вот сегодня ночью, во время обхода, он узнал пренеприятную новость. У заводских ворот ему встретился Игламбек.

— А вы разве не на тое? — спросил он удивленно.

От этой новости Муслиму стало вдруг жарко.

— Какой еще дядя? — спросил он грубо.— Откуда его принесло?

— Да, говорят, из Сибири... Сидел он там, что ли,— ответил Игламбек.

— Так это что? Аскар Сагатов, что ли? — спросил Муслим, и в голосе его зазвучал настоящий испуг.

— А кто его знает? — беззаботно развел руками Игламбек.— Сказали, что дядя, и что он из Сибири, а какой дядя, аллах его ведает.

— Ну и пусть живет, если приехал, пусть живет.

Муслим отвернулся от Игламбека, махнул рукой и пошел к воротам завода. Через час, обойдя цеха, он лежал в своем кабинете на диване и думал.

Вот дьявольщина-то... Откуда взялся этот негодяй, из могилы вылез, что ли... Муслим о нем давно уже и думать позабыл, а он явился! Правда, три года тому назад, когда началась реабилитация, такая мысль,— а вдруг и Сагатов вернется,— начала приходить ему в голову. Но он гнал ее от себя. Тем более, что и Курышпай, которого он как-то спрашивал об этом, ничего определенного не ответил. Никаких вестей,— сказал он,— никаких следов, погиб, наверно, человек.

И вот он явился живехонек, и за пазухой у него, конечно, здоровенный камень, и, конечно, против Муслима прежде всего. Какими глазами теперь он, Муслим, на него должен смотреть? Какой улыбкой ему улыбаться? Что о нем говорить? А вот у Аскара есть что сказать про Муслима. И если, действительно, не струсит, а скажет все, прощай тогда уважение, авторитет, место в жизни... И жена... И жена, конечно!

Муслим встал, вынул из кармана платок, вытер лоб, подошел к окну и распахнул его. Сухой ночной ветер дул из степи, охлаждая лицо. Он стоял, смотрел в ночь, расстилающуюся перед ним, и думал, думал...

За что же он, Муслим Мусин, захотел погубить Аскара Сагатова? Если говорить откровенно, то прежде всего из-за Айши, которой так нравился Аскар. Поэтому, когда Муслиму кто-то шепнул, будто бы Аскар —- человек сомнительных мыслей и поведения, то он сразу поверил, тем более, что это сказали люди, которым он был обязан верить, но которым, если бы дело коснулось его лично, не доверил бы и своей собаки. Да, ему было выгодно верить в то, что Аскар — враг, и поверил он в это сразу же, не сомневаясь и не расспрашивая. Потому что, если Аскар враг, тогда все просто, тогда опускай ему на голову любой кулак!

И вот теперь этот враг вернулся... А почему он вернулся, на каком основании? И вообще если его арест и был ошибкой в ту пору, то разве эти годы могли пройти для него даром? Разве не должны были они внести в его думу сумятицу? Ожесточение? Недовольство? Как он, например, посмотрит на Муслима, когда встретит его на улице? Ведь не только города, а всего Казахстана теперь мало, чтобы вместить их обоих. А времена пошли хитрые, лихие... Люди научились резать правду в глаза! Узнают — засрамят, засмеют, заставят сбежать.

Он вышел из дома и пошел бродить по ночному городу. Потом вспомнил, что уже очень поздно, и вяло поплелся домой. Тихо открыл входную дверь, разулся и на носках прошел в спальню. Надо раздеться и лечь незаметно, чтобы Айша не проснулась, а то начнутся расспросы: «Откуда пришел? Отчего так поздно? Почему такой взволнованный? Нет-нет, я вижу, с тобой что-то случилось. Почему ты не хочешь со мной поделиться?». Разве можно ответить на эти вопросы?

Но в спальне никого не было. Светила полная луна. Кровать Айши была пуста. Где же она? Неужели так задержалась на работе? Муслим зажег настольную лампу и посмотрел на часы: без четверти двенадцать. Прошел в кабинет и набрал номер больницы. Трубку сняла дежурная сестра. Муслим попросил к телефону Айшу.

— Да она давно домой ушла,— ответила дежурная.—> Ее смена кончилась.

— А как давно? — спросил Муслим.

— Да как кончила, так и ушла. В девять часов еще ушла.'

Муслим бросил трубку и пошел было будить живущую с ними сестру, чтоб узнать, где Айша, но потом раздумал и вернулся обратно. Что может знать сестра, разве Айша докладывает ей, куда идет. Так где же ее искать теперь? У Дамеш, конечно. А Дамеш где? На старом месте у Қурышпая она уже не живет. И все-таки он оделся, вышел, прошел к дому Курышпая и посмотрел в окно. Нет, темно, все спят. И на площадке у Дворца металлургов, где всегда шумно и весело, где молодежь гуляет до поздней ночи, где назначаются все свидания, тоже тишина и безлюдье. Светящий циферблат показывал три часа. Значит, через час начнет светать. Он вернулся, сел на веранду и стал ждать — ему хотелось видеть, кто же доведет до дому его жену. Ждать пришлось недолго, через какие-то десять минут он услышал звонкие женские голоса и увидел три силуэта. Они подошли к воротам его дома и остановились.

— Ну, Айша-апай, до свиданья,— сказал один из силуэтов.— Спасибо, что пришла.

— Муслима так и передернуло,— говорила Дамеш.

Потом он услышал голос жены.

— Это тебе спасибо, дорогая, за твое гостеприимство. Я очень счастлива, что увидела старого друга. У нас говорят: когда пятилетний мальчуган возвращается на родину, то даже столетний старец выходит его встречать к воротам. А с твоим дядей у меня столько связано всего — и плохого, и хорошего. -

«Вот оно что...— с раздражением подумал Муслим.— Много связано? А как много? И вообще, черт поймет, что значат эти слова. То-то она все первые годы замужества ворочалась по ночам да охала. Об нем, стало быть, вспоминала, дрянь эдакая».

Айша быстро поднялась по ступенькам, но, увидев Муслима, неподвижно сидевшего на крыльце, остановилась и спросила:

— Ты еще не спишь? Ждешь меня? Чудеса! — голос у нее был веселый и слегка пьяноватый.

«Вот змея-то,— подумал Муслим.— Ну и змея... Ее и за голову схватишь, а опа все равно будет норовить вывернуться».

— Куда это ты запропала? — спросил он хмуро.— Ведь скоро уж четыре часа. До утра прогуляла...

— Да на тое я была,— беззаботно ответила Айша, проходя в дом.— Понимаешь, приехал дядя Дамеш — Аскар. Ты ведь его должен хорошо знать. Вот мы и гульнули!

«И ведь даже не скрывает. Все начистоту выкладывает,— злобно подумал Муслим.— Вот и попробуй скажи что-нибудь».

И вдруг ему показалось, что кто-то схватил его Сердце в кулак и сжал несколько раз. Он закусил губу, приложил руку к груди и прислонился к столбу балюстрады. Ему нужно было прийти в себя, прежде чем пройти в дом.

«Аскар! Ты его должен знать! Должен хорошо знать!» Что она хотела сказать этим? Слова как будто бы обыкновенные, а смысл...

...Айшу разбудили стоны Муслима. Она вскочила и подошла к нему. Муслим лежал, раскинув руки по одеялу, и бредил. Она разбудила его, напоила валерьянкой, послушала сердце. Встать ему наутро с постели она не разрешила.

«Полежи денек,— сказала она.— С сердцем шутки плохи, особенно в твои годы».

Муслим, сам перепуганный ночным припадком, целый день пролежал в постели. Мысли не давали ему покоя. Они жужжали и жалили, как осы, а стоило закрыть глаза, и вновь лезли бредовые видения. Пропасть без дна и края, он карабкается по какой-то отвесной стене, хватаясь за камни, камни обрываются под его руками, падают, а он лезет и лезет и все не может вылезти...

В полдень Айша прислала к нему из больницы сестру, которая напоила его какой-то сильно пахнущей микстурой. Потом из школы прибежала дочка, и он провел с ней почти целый час. А вечером к нему, бодро постукивая деревяшкой, пожаловал секретарь партбюро Серегин.

— Болеешь, брат? — весело воскликнул он.— Силен, силен! Сейчас что-то всем нездоровится. Вот и я расклеился. Понимаешь, какая чепуха, начали болеть пальцы на отрезанной ноге! Нет их, а болят — вот ведь штука... Слушай, а что с тобой такое? Что ты так глядишь на меня?

Муслим смотрел на него, не отрываясь, слушал и старался не пропустить ни одного слова. Ведь надо же было понять, кто, зачем и с каким намерением послал к нему Серегина.

— Да нет, я ничего,— пробормотал Муслим.

— Ладно, лежи,— засмеялся Серегин.— Да не бодрись, не бодрись, я то вижу все. Конечно, ты, брат, прав, главное,— Серегин энергично сжал кулак,— главное вот! Сила. Не поддаться... Не раскисать! Она, болезнь, в одну сторону тебя крутит, а ты ее в другую крути. Вот и будет хорошо!

Муслим молчал.

— Да, нога,— усмехнулся вдруг Серегин.— Я ее в сорок третьем году в Ялте потерял... Да так обидно, можно сказать, ни за что потерял-то. Ехал на грузовике из Симферополя и налетел на мину. Шофер на месте остался, а я, вот видишь, стал калекой. И то только потому, что не растерялся. Кровь била фонтаном, а я перетянул ногу жгутом и остался сидеть... Ну, тут наши скоро подобрали.

Он говорил, а Муслим смотрел на него и думал: «А для чего он все это рассказывает? Что за этим кроется? Серегин не из тех, кто распускает язык. Никогда никому он не рассказывал о ноге, а тут вдруг, нате, заговорил... Нет, тут что-то совсем не то...»

— Ну, а на заводе что нового? — спросил он..

— Что нового-то? — Серегин на минуту задумался,— Да как будто ничего особенного нет. Вот только к Сага- товой дядя вернулся. Силен мужик, как будто бы и не сидел! Вчера она прием устраивала в его честь... Ты что не был?

Вот оно! Вот оно, то самое, с чем он пришел. Ничего, спокойствие, спокойствие... Нет, ничем он не выдаст себя, у него ясные глаза, голос не дрожит, он улыбается.

— Дядя?—спросил он с нарочитым удивлением.— Какой дядя? Хотя постойте, постойте, был у нее какой- то... Говорили, что его осудили на двадцать пять лет как изменника родины. Неужели он уже отбыл срок? Значит, дали не двадцать пять, а меньше.

— А при чем тут срок? Его же реабилитировали,— с удивлением сказал Серегин.

Муслим мрачно кивнул головой.

— Ну, конечно... реабилитировали,— протянул он ехидно.—Теперь что-то всех реабилитируют. Ты документы-то его смотрел? Будет случай, посмотри. Ты обязательно посмотри! На слово-то не верь!

— Ох, и подозрительные же вы,— развел руками Серегин.

— Не подозрителен, а бдителен,— с обидой поправил его Муслим.— Было раньше такое хорошее слово, а теперь его забыли. Но я знаю: сколько волка ни корми, а он все в лес глядит.

Серегин нахмурился.

— Слушайте, да что вы такое говорите? — спросил он резко.— Какого вы еще волка нашли? Аскар Сагатов — честный коммунист, пятнадцать лег он провел в невероятных условиях и не озлобился, не ожесточился, а пришел к нам таким же, каким и был,— честным коммунистом и хорошим советским человеком. А посадили его враги, которые уже давно получили по заслугам. И вообще надо глядеть в грядущее, а не в прошлое.

— А у меня и прошлое неплохое,— сердито, с вызовом отрезал Муслим.— Только тогда, в прошлом, я знал, что вокруг меня делается, и сам понимал, что надо делать, а сейчас я ничего не понимаю, и поэтому сердце у меня не на месте.

Серегин, не торопясь, поднялся с места.

— Мутное у вас сердце в таком случае, товарищ Муслим,— сказал он сухо,— очень, очень мутное.

Когда Серегин вошел в свой кабинет, он увидел Дамеш. Она сидела на диване и читала газету.

— Вот это неожиданность! — воскликнул Серегин.— И давно ты меня ждешь?

— Да уж целый час,— ответила Дамеш.— Понимаете, нас вызывают в горком. Вас и меня.

— А зачем, не знаешь?

Дамеш пожала плечами.

— Да, наверно, снова речь пойдет о моем предложении. Но не знаю сейчас, как все это выйдет.

— А в чем же ты сомневаешься? — удивился Серегин.

— Так ведь директора-то сейчас нет,— ответила она.— Как же я разговаривать буду? Он подумает, что я специально дождалась его отъезда и пошла жаловаться. И так меня зовут кляузницей.

Серегин посмотрел на нее.

— Если я не ошибаюсь, кляузницами зовут тех, кто из-за пустяков готов весь мир перессорить. А вы только отстаиваете свою правду. Ладно, если вызывают, то пойдем, там все выясним.

Первый секретарь горкома Базаров, пожилой мужчина с громким голосом и резкими чертами лица, был нетороплив, немногословен и больше любил слушать, чем говорить сам. Был он вежлив и обходителен. Когда в его комнату вошли Дамеш и Серегин, он поднялся и пошел им навстречу.

— Садитесь, пожалуйста,— сказал он радушно.—Вот так! Курите! Товарищ Сагатова, я к вам с просьбой, К нам ведь идут все, кто с жалобой, кто за советом, а вот сегодня я сам вызвал вас и, прежде всего, инженера Сагатову, чтобы попросить совета.

— Ну что ж,— сказал Серегин,—Дамеш человек знающий и если уж посоветует, так это будет что-то стоящее.

— А вот сейчас посмотрим,— улыбнулся Базаров.— Совета я у вас, товарищ Сагатова, попрошу вот какого Нам нужен секретарь парткома на большом металлургическом заводе. Вот и посоветуйте — рекомендовать нам вас на это место или нет?

Дамеш отрицательно покачала головой.

— Нет, посоветую не рекомендовать. Я не имею никакого опыта в партийной работе. Да и специалист я еще слабый.

— Да? — недоверчиво покосился на нее Базаров.— Странно, а ведь именно на вас указал главный инженер вашего завода.

— Ну, тогда все ясно, товарищ Базаров,— засмеялся Серегин.— Раз это рекомендация Мусина, то, конечно, посылать Сагатову никак не стоит.

— А почему? — Базаров поморщился.

— Все это очень просто. Мусин хочет устранить Сагатову с нашего завода — вот и все. Вы сами понимаете: начальство неохотно расстается со своими любимчиками, зато неугодных оно готово сплавить куда угодно и под любым предлогом. Вот так Мусин и поступает. А Сагатова говорит правду: опыта партийной работы у нее нет. Посылать ее парторгом нельзя.

Пока Серегин говорил, Базаров сидел и молчал. Че рез некоторое время он спросил:

— А зачем так поступает Муслим? Это мне не совсем понятно.

— Вы все поймете, если вспомните некоторые наши прежние разговоры о Мусине и Сагатовой. Ну, о ее статье, в частности!

— Ах, это о предложении Сагатовой, о новом способе продувки мартена,— кивнул головой Базаров.— Помню, помню... Кстати, чем все это кончилось?

— Ну, говори,— Серегин толкнул в бок Дамеш.

— Наша дирекция действует по пословице: семь раз отмерь,— сказала Дамеш.— Вот они до сих пор и отмеряют, а резать все боятся.

— Да, было бы хорошо,— подхватил Серегин,— если бы сначала отмерили, а потом все-таки что-то решили. А то ведь так: положили предложение в сейф, да и захлопнули дверку.

Дамеш улыбнулась.

— Но ведь вы были сами за так называемое всестороннее обсуждение проекта? — проговорила она.— Нет, пусть обсудят со всех сторон. Ждала долго, подожду еще.

— Правильно, на то они и начальство, чтоб обсуждать да решать,— похвалил Дамеш Базаров.— Так, значит, свой совет, Сагатова, вы мне дали. Хорошо, прислушаюсь к нему... До свиданья, товарищи!

Два дня Муслим пролежал в постели, а на третий день снова появился на заводе.

Айша была опытным врачом и не держала больных долго в постели.

«Вообще-то она молодец,— думал Муслим.— Красивая, приветливая, совсем еще молодая»... Муслим шел по заводскому двору, не глядя по сторонам, он направлялся к мартеновскому цеху.

Двор был асфальтирован, и в этом безусловно заслуга Муслима. Пять лет тому назад здесь вообще невозможно было пройти. Каждая машина поднимала тучи пыли. Теперь здесь чистота и порядок, а что было бы без Муслима? Вообще завод этот ему особенно дорог. Здесь он начал свой путь простым инженером, отсюда он поднялся

до кресла заместителя министра. Сюда он вернулся опять, когда пришлось ему покинуть свой министерский кабинет. В Муслиме действительно много достоинств, это знают даже его враги. Он энергичен, гибок, сметлив, умен, трудолюбив. Но при этом не очень доверчив и слишком насмешлив, ласков и обходителен с высшими и холоден с подчиненными. Через жен и сестер начальников он ведет планомерную осаду сердец их мужей. Не всегда, правда, это ему удается. Был случай — в тот самый момент, когда он уже в мечтах своих собирался сесть в министерское кресло, какой-то неизвестный подставил ему ножку, и он покатился вниз. Да так лихо покатился, что чуть шею не сломал. Вот и пришлось ему вернуться на тот же самый завод, на котором он работал прежде. И тут, на родном месте, ему опять повезло: возвратился он сюда рядовым инженером, а через год уже стал главным. А отсюда и до директорского места не так уж далеко.

В цех Муслим пришел еще до начала дневной смены. Инженер Сагатова, в легкой синей куртке, о чем-то ожесточенно спорила с начальником ОТҚ. Вокруг них толпились рабочие. Когда Муслим подошел, все расступились.

. — Что за собрание? — спросил Муслим, чуть заметно

кивнув головой Дамеш.

Начальник ОТК, толстый рыхлый мужчина, так и вцепился в Муслима.

— Вот, очень хорошо, что вы подошли,— громко заговорил он.— Очень хорошо! Посмотрите, какую сталь сдает мне товарищ Сагатова! Смотрите, на корке слитка, на конце, усадочная раковина. Если ее не отсекут, я не приму весь кусок. А отсечешь — пропадет процентов двадцать всего слитка. Разве это дело?

Муслим удовлетворенно покачал головой.

Молодец Давид Петрович, умница. Все понял с одного слова. Перед самой болезнью Муслим вызвал его к себе и пробрал с песочком: «Что ты за добрый дядя? — сказал он недовольно.— Принимаешь все, что бы тебе не подсунули, а ты ведь контроль! Понимаешь, ты же технический контроль! Сагатова подсовывает тебе брак, и ты берешь его. Там раковины, там навар, а тебе все одно! Смотри, предупреждаю, если будут неприятностй, я тебе не защитник!»

Давид Петрович все понял и сейчас вел себя благоразумно.

— А теперь вот на этот кусок взгляните! — кричал он, — Легкий, правда? Так я ручаюсь, что в нем тоже есть раковины.

Тут Дамеш не выдержала и перебила его:

— От вашего ручательства никому ни жарко ни холодно. Вы ничего доказать не можете... Если у вас есть какая-то особая цель, то просто пишите мне брак, и делу конец.

Этого Муслиму только и нужно было. Он повернулся к Дамеш:

. — Что такое? О какой цели вы говорите? Как прикажете понимать эти ваши слова? — ласково спросил он.

— А вот так, как я говорю их вам, так и понимайте,— резко ответила Дамеш.— Технический контроль нарочно приписывает мне брак.

Муслим сокрушенно покачал головой.

— Товарищ Сагатова, да вы отдаете ли себе отчет в том, что говорите? А то за некоторые слова потом приходится отвечать, и иногда даже больно отвечать.

— Я за все свои слова готова отвечать,— отрезала Дамеш.

— Да неужели? — голос у Муслима становился все ласковее и ласковее, теперь он почти мурлыкал.— Отлично, тогда что же это такое? Вот на этом куске что это такое? Не навар ли?

— Не навар, а корка.

— Корка! Отлично,— Муслим кивком головы подозвал к себе двух сталеваров, стоящих в стороне.— Подойдите сюда, вот вы, вы! — крикнул он.— Сколько времени прошло с тех пор, как спустили сталь в изложницу? — обернулся он к Дамеш.

— Около часа.

— Тогда пора, давайте берите ее из изложницы. Будем смотреть.

Мастер подал сигнал, кран загудел и легко оторвал изложницу от куска стали. Изложницу он поднял, осторожно отнес и опустил в другое место, а кусок стали остался лежать.

— Видите? — спросил Муслим, обращаясь к Дамеш.

Поверхность стали была покрыта мелкими черными пятнами и корочками.

— Вижу,— ответила Дамеш.

— Так в чем же дело?

— В том дело, что изложницу эту пора давно выбросить, она вся изношена. Вы требуете от меня чистую продукцию, а инвентарь даете черт знает какой.

«То есть я сам же и виноват,— подумал Муслим.— Ловко она все оборачивает».

— Дело тут не в изношенности изложницы,— сказал он солидно.— Дело в Том, что вы упустили целый ряд важнейших правил варки стали. Во-первых, нельзя было опускать в изложницу сталь такой высокой температуры, во-вторых, сама изложница была поставлена неправильно, перекошена в сторону, в-третьих, изложница перед употреблением не приведена в порядок, не очищена, не смазана. Вот все это и дало брак. Ладно, будем говорить об этом на оперативке.

Через час в кабинете директора проводили оперативку. По предложению Муслима инженеру Сагатовой был объявлен выговор за допущенный ею производственный брак. ’

В тот же день Муслиму пришлось объясняться с Каиром.

Каир только что вернулся из Караганды и был сильно не в духе. Все как-то не ладилось в последние дни. Сложные отношения с Дамеш не давали покоя. Что будет дальше? Как объяснить ей все, что произошло? Потом еще эта ссора с матерью и сестрой... Конечно, и он вел себя не так, как следовало бы. Наговорил кучу резкостей, дерзостей, накричал, а толком так ничего и не добился, Как было, так все и осталось. Кроме всего этого, его вывел из себя разговор с редактором газеты, где напечатана была статья Дамеш. Редактор ему сказал: «Слушайте, товарищ директор, что за странное письмо вы нам прислали? Сначала со всем как будто соглашаетесь, а затем все — пункт за пунктом — опровергаете! Зачем же так? Раз вы правы, то и виниться вам нечего. Ведь только гоголевская унтер-офицерская вдова сама себя высекла...»

Каир ушел от него красный от стыда. И только одно утешало его: в обкоме одобрили его проект организации

курсов подготовки молодых специалистов и литейщиков из казахской молодежи.

Это, конечно, хорошо, но все остальное не радовало... Дома он застал осунувшуюся . и, как ему показалось, сильно постаревшую за эти несколько дней мать. Конечно, она все еще продолжала сердиться на него. На вопросы отвечала односложно, стараясь не смотреть на сына. Из-за всех этих причин — больших и малых — Каир почувствовал себя таким усталым и разбитым, что решил на завод не ходить, а вызвать «братца» Муслима к себе.

«Братец»,— подумал он с горькой улыбкой и покачал головой.— Что ж, раз из рода Куандык — значит братец. Против этого не попрешь, по мнению Муслима, иначе и быть не может. И все-таки странно это. Раньше, когда его спрашивали, кто он такой, он отвечал «казах», так же как ответил бы «человек». Но, оказывается, надо было сказать: «Я человек из рода Куандык». Не инженер, не директор, а именно «человек из рода Куандык». Об этом ему сказал Муслим и перечислил всех наиболее знаменитых его родственников.

И сейчас, вызвав Муслима, Каир подумал: «А что?. Он, может, и Дамеш потому травит, что она принадлежит к какому-нибудь другому роду. С Муслимом все может быть!»

И Каир стал думать о своем отце, о его нелегкой жизни, о том, как отец окончил сначала училище, а потом в первые годы революции институт... Воспитывал его отец по-спартански: на шестом месяце вдруг вырвал из рук матери и отнес в ясли. Когда ему исполнилось три года, сам за руку отвел в детский сад и сдал воспитательнице. И пошло: пионерский отряд, комсомол (отец сам дал ему поручительство) и, наконец, институт. Только тут отец и перестал докучать ему бесконечными вопросами в письмах: какие книги ты прочитал за эту неделю, на каких картинах бывал, какие спектакли понравились. Как все это было далеко от родовых счетов и интриг!

Через открытую дверь Каир увидел: прежде чем зайти к нему, Муслим завернул к Акмарал.

«Экий бабий угодник,— подумал Каир с раздражением.— Да не его ли устами говорит мать, когда ругает Дамеш? Да-да, и это тоже надо выяснить».

Муслим вошел к нему в комнату степенной неторопливой походкой. Каир принял его стоя, как младший старшего. Лицо Муслима прямо-таки излучало тепло. Он улыбался, шутил, говорил комплименты и был до того доброжелателен и благовоспитан, что справился даже о здоровье шофера Каира. Затем, когда вступительная часть кончилась, начался серьезный разговор.

Муслим спросил:

— Почему ты так похудел за эти несколько дней, неужели же от дружеских встреч в Караганде?

Каир ответил:

— Худею не от водки, а от плохих советов.

Тогда Муслим обиженно спросил:

— От каких же советов ты похудел? Может быть, от моих?

— Вот именно, вы угадали,— сказал Каир.

— Зачем же тогда ты зовешь меня? — спросил му-- слим.

— Ваш вопрос справедлив,— сказал Каир.— Пора мне пользоваться своим умом... Хотя, может быть, ума у меня не так уж много.

— И отлично! — фыркнул Муслим.— Давным-давно пора становиться взрослым.

Неизвестно, что ответил бы Каир, наверно, что-нибудь очень резкое, но в этот момент в двери показалась голова Акмарал.

— Чай пить прошу, самовар на столе! — крикнула она.

Каир стиснул зубы. Всегда вот так. Только дошел разговор до главного, а мать тут как тут... А ведь именно из- за нее он и начал говорить с Муслимом резче, чем хотел бы. Его возмущала эта непонятная дружба матери и Муслима, их многозначительные перемигивания и улыбки, которыми они только что — он это видел — обменялись. Да, у них как будто полное взаимопонимание. Откуда оно? Мать целые дни сидит дома, да и Муслим тоже или дома, или же на заводе. И когда они успели подружиться? Где же они встречаются? Похоже на то, что у них настоящий заговор.

За чаем разговор возобновился. Первым заговорил Муслим:

— Каиржан,— сказал он задушевно,— ну кого мы веселим своими перепалками? Ведь обязательно найдется и третий, кого это обрадует. Но этот, третий, будет не твой и не мой друг. Ты лучше скажи мне прямо, в чем дело? Ты мной недоволен? Почему? Тебе что-то наговорили на меня? Да? Кто? Скажи?

— Вот это вопрос,— сказал Каир вздыхая.— До чего же он характерен для вас! Обязательно вы должны кого-то в чем-то подозревать. Ох, не ко времени все это!

Он разлил по рюмкам коньяк, желая смягчить свои слова. .

— Слышал, вернулся к Дамеш ее дядя, врач Аскар Сагатов,— сказал Муслим.—Дамеш устроила в честь его той. Всех позвала, никого не забыла, только вот меня и твою мать забыла.

— А жену твою, Муслим, она не позабыла пригласить? — ехидно улыбнулась Акмарал.— Нет, ее-то не позабыла! Видишь, что она делает, жену от мужа отрывает! С женой водку пьют, а муж дома сидя! Ну, как это, по- твоему, хорошо или нет? По-моему, очень нехорошо!

— Да ладно, я об этом уж и не говорю,— сказал Муслим.— Не хотят, так и бог с ними... Насильно мил не будешь. Но как они могли тебя не подождать? Вот чего я не могу понять.

«Да,—подумал Каир,— нехорошо вышло, совсем нехорошо! Значит, я так обидел Дамеш, что она меня и позвать к себе в гости, не захотела. Очень нехорошо! Мелкая мстительность совсем не к лицу Дамеш. Впрочем, женщины все на одно лицо».

— Налей-ка,— сказал Муслим и протянул свою рюмку Каиру.— Вот так, спасибо... Вообще Саганова ведет себя на производстве очень странно. Так себя ведет, как будто на заводе только она одна. Ни с чем не считается, никому не подчиняется, приказы технической части для нее пустой звук, из-за личных дел забывает все. На следующий же день после этого тоя она выдала брак... Ну куда же это годится? Поручила варку стали мастеру, а сама ушла с завода и где-то прошлялась всю ночь. С кем? Одному аллаху это известно. Результат же вот: сталь была разлита при недопустимо высокой температуре, значит, остывала неравномерно, и поэтому внутри нее неминуемо должны-оказаться раковины.

Муслим говорил убедительно, подробно, доказывая вину Дамеш. Но в ушах Каира звучали только выкрики: «Брак! Халатность! Раковины!». .

Зато Акмарал запомнила все, что сказал Муслим. Она качала головой, щелкала языком и приговаривала:

— Ай-ай, брак! Ну за это и тебя по головке не погладят.

Каиру ясно стало, что весь этот разговор был подготовлен заранее. Внезапно он встал из-за стола и жестом пригласил Муслима следовать за ним. Когда Каир привел его в свою комнату, он плотно прикрыл дверь и только тогда спросил его прямо и сухо:

— Скажите, за что вы ненавидите Сагатову? У вас есть на это причины?

— Что? — Муслим в растерянности развел руками.

— То есть как это ненавижу? — спросил он.— Разве я ее ненавижу? Плохо работает твоя Дамеш, вот и все. А ты заступаешься... А почему заступаешься, я так и не знаю.

— Я не заступаюсь. Я хочу восстановить справедливость,— поправил его Каир. .

Но Муслим уже ехидно улыбнулся.

— Да какая же там справедливость? — сказал он.- Сменный инженер наплевательски относится к своим обязанностям, дает брак. Главный инженер ставит это на вид, и тут вдруг директор заступается за бракодела. Непонятно мне все это! Я не прав, так сними меня... Ладно... Будем говорить обо всем этом в совнархозе.

И Муслим, резко толкнув дверь, вышел из комнаты,

Это была угроза, и Каир так это и понял.

Ну что ж,— подумал он,— пусть Муслим, если это ему нравится, пишет жалобу. Конечно, по заводу пойдут всякие разговоры (на что, на что, а на это Муслим мастер), будут говорить: вот как директор заступается за свою кралю... Но и в этом есть какая-то доля правды. А смена Дамеш работает скверно. Надо было бы сразу взяться за нее, а теперь, пожалуй, поздно. Подумают еще: «Вот директор мстит за статью». И вообще получается черт знает какая путаница...

Каир думал об этом, обходя цехи. Уже смеркалось. Когда Каир подошел к мартеновскому цеху, перед ним весело пропыхтел локомотив-кукушка. Машинист узнал директора и кивнул ему головой из окна. В цех Каир не пошел. Он миновал длинный узкий коридор и поднялся на железный балкон. Теперь цех был перед ним весь как на ладони. Шла разливка стали. Золотые брызги вспыхи

вали над изложницами. Они походили и на фейерверк, и на струйки огненного фонтана, и на падающие звезды. «Если бы кто-нибудь,— подумал он,— добрался до солнца и ударил бы по нему молотом, наверно, оно брызнуло бы вот точно такими же звездами!»

Внизу, вокруг золотых фонтанов, сновали сталевары, инженеры и мастера. Они не боялись огня, стояли рядом с печью, и незаметно было, что им жарко.

И тут Каир увидел Дамеш. Она была в синем прорезиненном костюме и в синих очках сталевара. Волосы у нее были собраны на затылке в узел. Каир сбежал по железным ступеням и пошел к ней по сталеразливочному пролету. И Дамеш тоже увидела его и, улыбаясь, пошла навстречу. Сейчас она показалась ему очень хорошенькой (может быть, потому, что он ее не видел уже с неделю). Но хотя Дамеш и улыбалась, настоящей радости в ее лице не было. Впрочем, может, она и улыбалась автоматически. Они встретились и обменялись рукопожатиями.

— Ну, поздравляю тебя, Дамеш,— сказал Каир.— От всей души тебя поздравляю. Теперь уж ты не одна, у тебя дядя! Только одно досадно мне: почему ты в последнее время так старательно избегаешь меня? Вот даже на встречу с дядей не пригласила.

Дамеш покраснела.

— Но ведь ты был в Караганде,— сказала она.

— А подождать меня уж никак нельзя было?

Смотря ему прямо в глаза, просто и доверчиво она сказала:

— Да, нельзя было. Все сотрудники настаивали, чтобы я устроила той сейчас же. Иначе вышло бы, что я зажимаю праздник. К тому же,— улыбнулась она,— ты директор, а чтоб директора встретить достойно, нужно заколоть целого барана.

Каир махнул рукой.

— Аллах с ним, с бараном. Мне он не нужен... Нужно только твое доброе отношение ко мне.

— Ну, мое доброе отношение всегда с тобой,— с легкой отчужденностью сказала Дамеш.

— Да? Ну, это хорошо...

Каир не отходил, и Дамеш поняла, что он не решается о чем-то еще спросить у нее. И действительно, он вдруг сказал:

— А вчера опять дали брак?

Дамеш нахмурилась и спросила:

— Что значит «опять»? А когда еще?

— Значит, ты берешь на себя только последний брак? — прищурился Каир.— А предыдущий кто возьмет?

— Да я никакой на себя не беру,— отрезала Дамеш.— Ни тот, ни этот.

— Но выговор ты получила? За что же? .

— Спроси об этом у главного инженера.

Каир вздохнул.

— Я хочу именно тебя спросить, а не его. Где та сталь,что вы испортили?

— Спроси у начальника ОТК. Брак зависел не от металла, а от изношенности изложницы. Ей в обед сто лет! Ее давно пора на свалку выбросить. Идем, я тебе пока жу ее.

— А где у тебя глаза раньше были? — крикнул Каир, не двигаясь с места.— Как же ты могла разливать сталь в изношенные изложницы? Значит, всецело доверилась мастеру? Нет, милая: мастер прошляпил, а выговор получишь ты! Вот так!

Дамеш никогда не возражала, когда была действительно виновата. Не возразила она и сейчас. Опустив голову, она молча выслушала Каира. А тот вдруг кивнул ей головой и, широко шагая, пошел в соседнее помещение.

Окончательно нарушились отношения между Оразом и Лжар после тоя. В этот день он едва добрался до до- му—был сильно пьян.

— Это все ты виновата, все ты! Все ты! — говорил он, укоряя невидимого собеседника.

Если бы Ажар была умна и тактична, она бы просто уложила мужа в постель, и на этом бы, вероятно, весь бунт Ораза и кончился: покричал бы он, покричал, да и заснул бы. Но Ажар встретила его руганью и кулаками.

— У своей шлюхи нажрался! — орала она.— Ишь ты! Надумала разлучать жену с мужем! И у тебя хватило совести пойти к ней одному, без жены? Ну и иди к ней! А мне такого мужа не надо! Сейчас же бери вещи и убирайся!

Она вопила до тех пор, пока Ораз не бросился на нее. И бог знает, чем бы все это кончилось, если бы он не зацепился за стул и не растянулся во весь рост на полу, а она с визгом не выбежала бы в соседнюю комнату и не разбудила весь дом. Проснувшись на другой день, Ораз долго еще сидел на постели, качал головой и вспоминал случившееся. После работы он сразу же с завода пошел к Геннадию. Пришел, уселся на диван и сказал: :

— Вот! С сегодняшнего дня я прописываюсь у тебя на этой площади.

Геннадий засмеялся. Он подумал, что за этим кроется какая-то веселая шутка, но только не мог понять, какая же именно. Дело в том, что они с женой были в обиде на Ораза. Эту квартиру они получили недавно, и новоселье справили шумно и весело. Произошло это в тот самый день, когда Ораз отправился встречать Дамеш. Как ни уговаривал его Геннадий сразу же после встречи приехать к нему, Ораз на все уговоры отвечал одно: «Как сестра. Если будет в состоянии, придем вместе, а один я не приду. Не бросить же мне ее в первый же день? У нас будет свой праздник». Так он и не пришел.

— Нет, правда, останусь-ка я у вас,— предложил Ораз.— Смотри, как у вас хорошо. Две комнаты... Балкон с цветами... Стол с белой скатертью... Радиоприемник... Красота! Так вот, друзья, серьезно говорю: принимайте бродягу.

— Шути, шути,— сказал Геннадий.— Нашел над чем смеяться!

— Да я не смеюсь,— серьезно ответил Ораз,— я действительно хочу снять у вас эту тахту. Понимаешь, ушел из дому.

— Неужели это правда? Машенька,—обернулся Геннадий к жене и нерешительно поглядел на Ораза,— Ладно!— вдруг сказал он.— Тащи бутылку... Надо сначала хорошенько выпить, а потом и разберемся!

Маша недоверчиво посмотрела на Ораза и, улыбаясь, покачала головой.

— А помнишь, Ораз, как ты на электросварщице чуть не женился? Сколько шуму тогда было?

— Но клянусь вам...— начал было Ораз.

Генка весело оборвал его:

— Брось, не обдуришь! Ну-ка, давай лучше по маленькой... От маленькой голова яснеет.

В это время Маша поставила на стол бутылку, три стопки, блюдо с корейкой и соленые огурцы. Потом она снова ушла на кухню.

— Ну, так за что пьем? — спросил Геннадий.

— За мой переезд к вам! — Ораз сразу же опорож ИЛ СВОЮ стопку.

Геннадий сделал было глоток, но почти сразу же поставил недопитую стопку на стол и впервые с сомнением посмотрел на Ораза.

— Нет, ты не врешь? — спросил он.

— Не вру, конечно.

— Что же тогда случилось? — спросил Геннадий.

— Да ничего особенного! Вернее, все то же: целый день ругань, слезы, попреки, пришел вчера от Дамеш, так она мне такой скандал закатила... Ай-ай! Я ее чуть не ударил. Хорошо еще, что зацепился за стул и упал, а то без милиции не обошлось бы.

Лицо Геннадия сразу стало серьезным.

— Ай-ай, до чего же у вас дошло... Маша, Маша, иди- ка сюда! Брось все, послушай! Расскажи, Ораз, ей, она все поймет.

И Ораз выложил им все. Когда он кончил говорить, наступило молчание. Маша сидела и смотрела на Ораза. Геннадий встал и прошелся по комнате.

— Да,— сказал он наконец, останавливаясь перед Оразом.— Нехорошо! Значит, хочет баба зажать тебя в кулак по-настоящему. Так, чтобы ты и не пикнул... Не поддавайся, Ораз. Это ее мать, старая сплетница, накручивает. А тебя весь город знает. И она будет тебя перевоспитывать, Как бы не так... Ты вот что: ты поживи, сколько надо, у нас, а сам доставай путевку в дом отдыха. Из дома отдыха на завод автобус ходит, будешь на нем на работу ездить, а она пусть по знакомым бегает, ищет тебя. Небось образумится! Если такие вещи женам спускать, то и жизни не рад будешь... Ты слушай меня, я плохого тебе не посоветую.

Это была правда. Ораз знал, что на Гену смело можно положиться. Выкручиваться да лавировать — это не Генкино дело, он скажет в глаза, и все! На него часто обижались и даже жаловались, но он на все упреки отвечал одним: «Я люблю, чтобы слово было прямое и справедливое, вот как та железная кочерга, которой я шурую в мартене. Она и руки натруживает, и жаром об

дает, а без нее стали не выплавишь». Часто после его выступлений спор на собраниях разгорался сильнее. Порой неожиданно резкой репликой он ставил в тупик чрезмерно развязаного или красноречивого оратора, и тот начинал путаться, повторяться, разводить руками и, наконец, умолкал совсем. Но Генка был известен не только как грубиян, озорник и насмешник, его знали еще как человека отзывчивого и доброго. Если кто-нибудь запаривался в работе, Гена без дальних слов бросался ему на помощь. Если кому-нибудь срочно нужны были деньги, Гена вывертывал свои карманы и поспешно отходил, не принимая благодарности. С ним часто спорили по самым разным поводам, но любили его все. Любил его и Ораз, хотя и ему самому подчас приходилось ругать и наставлять Генку. А теперь вот Генка наставлял Ораза, и это тоже правильно.

Генка дал блестящий совет: действительно, самое лучшее в положении Ораза — сразу же уехать в санаторий, Сегодня же он пойдет в завком и попросит путевку.

— Это хорошо ты посоветовал,— говорил он Генке,— я так и сделаю. Пусть ищет.

— Вот именно,— засмеялся Генка.— Ладно, выпьем тогда за твое новоселье.

Некоторое время они молчали. Но после второй рюмки лицо Генки приобрело решительное выражение, и он сказал:

— Я давно собирался поговорить с тобой, но все как- то не приходилось. Скажу сразу: неважные у нас дела, до того неважные, что как бы звание бригады коммунистического труда нам ручкой не помахало! Ты это чувствуешь?

— Разумеется, чувствую,— ответил Ораз.

— И почему? Сталь мы выпускаем некачественную, Это раз. Производительность труда у нас пала — это два. Много металла отходит в брак—это три! А отчего так получается, понять не могу... Работаем-то как будто не хуже прежнего! Может быть, ты понимаешь, где тут собака зарыта?

— Не особенно,— Ораз отставил от себя рюмку,—> Кое в чем, конечно, и я сам виноват.

— Ты?

— Конечно, я. Раньше я никуда с завода не отлучался, а теперь каждый месяц у меня то сессия, то собра

ние партактива, то пленум и еще бог весть что. Вот в Караганду ездить приходится два раза в месяц, не меньше. Ведь на это же время требуется. Вот и получается, что варит сталь кто-то, а не я... А вы все молчите.

Генка поднял голову и ринулся в бой.

— Ну, если бы мне только раньше пришло в голову это,— сказал он свирепо.

— Так вот не пришло же,— улыбнулся Ораз,— И мне тоже не приходило... А потом все эти семейные неполадки, ссоры, грызня. Ты знаешь, как все это изматывает? Посмотрел я, как бы ты стал работать на моем месте.

— Я пел бы и работал! — крикнул Генка.

— Ай-ай, он бы пел! Послушал . бы я тогда твое пение... Ну ладно, не об этом речь, а вот есть у меня одна мыслишка. Нужно сократить время между отдельными операциями у мартеновской печи, понимаешь? Сжать переходы от одного процесса к другому. Ес-ть у меня кое- какие наметки по этому поводу, да ведь все это надо проверить на практике.

— То-то ты часами торчишь у дверей мартена! — засмеялся Геннадий,— Куат все на тебя смотрит и вздыхает. Неладное что-то с бригадиром творится. Задумываться он что-то начал! Как бы...

— Ой! — воскликнул Ораз.— То-то я раз заметил, как он смотрел, смотрел на меня, а потом покрутил пальцем около лба, вздохнул и отошел. ,

— Он и мне об этом говорил,— признался Генка.

— Ах, даже и говорил? Ну, ладно, пусть себе говорят, дело не в этом. Вопрос о сокращении времени между отдельными операциями — это очень сложный вопрос. Его надо решать с хронометром в руках. Вот этим я и займусь в ближайшее время. А что касается того, что мы не заработали звания, то я не особенно расстраиваюсь. Мне и Героем Труда быть тяжеловато.

— Хорошо, отдай звание мне и покончим с этим де-, лом. Я не подломлюсь под ним,— сказал Генка решительно.— Так за твои планы. Ура! — и он снова наполнил рюмки. . .

Всю ночь ломило раненую ногу, а под утро перед рассветом вдруг опять заболели ампутированные пальцы, и Серегин пришел на работу в отвратительном настроении.

А тут еще уборщица забыла проветрить помещение, и в кабинете было накурено и душно. Серегин распахнул окно. Свежий холодный воздух хлынул в комнату. Стояло пасмурное, серое утро. Со стороны Самаркандского озера наползла черная, тяжелая туча. Видно, собрался дождь. От этого и нога ныла.

В дверь заглянула Лида.

— Николай Иванович, вас просит директор,— сказала она.

Каир встретил Серегина на пороге кабинета, взял его под руку и повел к креслу.

— А вид у вас неважнецкий,— сказал он.— Что, опять ногу ломит?

«Очень тебя это трогает!» — с раздражением подумал Серегин.

— Как всегда, когда меняется погода!— ответил он сухо, морщась от боли.— Я уже привык к этому.

По его тону Каир понял, что говорить о своей болезни Серегин не любит. .

— Вы садитесь, пожалуйста, Николай Иванович,— сказал он.— Поговорим. Меня вчера вызывали в обком. Не догадываетесь зачем?

Серегин отрицательно покачал головой.

— Да все по' поводу той статьи,— улыбнулся Каир.— Не нравится им наш ответ. Ну, то, что мы с главным инженером сочинили... Говорят, отписка, начало с концом не сходится.

Лицо Серегина вдруг стало замкнутым.

— Не знаю, не знаю, о чем вы говорите,— сказал он официальным тоном.— Я это письмо и в глаза не видел. Не сочли нужным показать его парторгу... Как говорится, странно, но факт.

Каир развел руками.

— Сознаюсь, виноват,— сказал он искренне,—подвел меня этот Муслим. Я думал, что он согласует это письмо с вами. А он... Странными он человек, конечно.

С минуту они просидели молча.

— Ну хорошо! — сказал Серегин, и по голосу его было слышно, что он принял извинение директора.— Так чем кончился этот разговор, что вы им сказали?

Каир невесело усмехнулся.

— Что сказал-то? Сказал, что проверяем, изучаем, дожимаем, ну, и все прочее.,. Приехал, хотел сразу же заняться этим делом, а тут, на беду, технолог заболел,»=> не с кем посоветоваться.

— Неужели заболел? Такой здоровый мужик, кровь: с молоком! — воскликнул Серегин.— Что же он, в больнице? Может, нужно ему чего-нибудь принести? .

— Да нет, он дома лежит,— ответил Каир.— Так ведь от этого не легче. Застарелый ишиас, неизвестно, когда встанет... А тут еще другая беда — в мое отсутствие главный инженер вынес выговор Сагатовой.

Серегин снова поморщился и махнул рукой.

— Знаю. Из-за этого выговора мы с Муслимом чуть не подрались.

— Вот как? — живо подхватил Каир.— Значит, по-вашему, выговор несправедливый?

— Безусловно! — Серегин с уверенностью кивнул головой.— Несправедливый, как и всякое сведение личных счетов. Но я думал, вы снимете этот выговор, как только приедете.

— Это я сниму? — усмехнулся Каир.— Нет, куда уж мне. '

Каир встал и прошелся по кабинету. Так он делал всегда, когда сильно волновался или сердился.

— Как же мне его снять? — продолжал он.— Ведь этот приказ согласован с горкомом, с Базаровым лично... Они же друзья — Базаров и Муслим. Как что Муслиму не нравится, так сейчас: я к Базарову поеду, я об этом с Базаровым поговорю...

— Черт! — Серегин так рассердился, что ударил кулаком в подлокотник кресла.— Вот я ему покажу, как спекулировать чужим именем. Да и потом, при чем тут Базаров? Дело Сагатовой — дело производственное, оно касается только технической части завода, горком тут явно ни при чем.

— Это-то так,— ответил Каир,— а вот бегает наш главный инженер в горком, и никто ему не указ. А сегодня Муслим прислал мне еще документик. Вот прочитайте-ка! — и он протянул через стол бумагу.

«Недисциплинированность этой бригады,— читал Серегин,— выражается, однако, не только в одном производственном браке. Налицо и бытовое разложение. Бригадир Ораз Курышпаев пьянствует и не всегда аккуратно выходит на работу. Так например...»

Серегин пропустил абзац.

«Не лучшие результаты,— читал он дальше,— дает и смена инженера Дамеш Сагатовой. Не имея никакого производственного опыта, Сагатова тем не менее... Ввиду всего указанного, считал бы необходимым перевести инженера Саратову на работу в технический отдел завода, заменив ее...

Серегин прочел бумагу до конца и бросил ее на стол.

— Знакомая песенка.

Каир молча сложил рапорт и положил его в папку.

— Самая главная наша беда в том,— сказал он,— что бригада действительно сбавила темп. А тут еще бригадир попал в милицию — подрался с кем-то. Милиции, конечно, дела нет, кто он. Не нарушай тишину. А заводу неудобно. Ну как же? Наш герой, орденоносец, и вдруг в милиции за мелкое хулиганство. В общем, бригада распустилась. Слово за вами, товарищ парторг. Надо поговорить с людьми, да так, чтобы у них зачесались затылки. Поговорите?

— Поговорю, Каир Рахимович,—проговорил Серегин и встал.— Крепко поговорю... Зачешутся!..

Прямо из кабинета Каира Серегин пошел в горком.

Хлестал дождь, на улице разливались бурные потоки. Серегин, вымокший и уставший, не раздеваясь, прошел прямо в кабинет секретаря. Около двери стояла небольшая очередь.

Николай Иванович кивнул головой на кабинет и спросил у одного из ожидающих:

— Есть там кто-нибудь?

— Инструктор,— ответили ему,— сидит уже целый час.

— Можно? — спросил Серегин и постучался,

— Одну минуточку,— крикнул Базаров, но Серегин уже толкнул дверь и вошел.

Базаров сидел за столом. Он быстро подписывал какие-то бумаги и отдавал их секретарю. Против него в кресле сидел худой человек в тюбетейке и что-то оживленно рассказывал. Оба улыбались.

Увидев вошедшего Серегина, Базаров поднял голову и сказал:

— Здравствуй, Николай Иванович, заходи! —и снова наклонился над бумагами.

Серегин подошел к столу и спросил несколько официальным тоном:

— Василий Федорович, удели мне минут пять для разговора. Но только один на один.

— Вот только кончу с бумагами,— сказал весело Базаров и, подмахнув еще несколько бумаг, отдал их секретарю.

На минуту наступила такая тишина, что было слышно, как сердито жужжит шмель, ударяясь о стекло.

— Это очень интересно,— сказал Базаров, продолжая прерванный разговор,— но требует самой тщательной проверки. Поезжайте на Магнитку и сами ознакомьтесь с положением на месте. А в первую очередь проверьте торговую сеть. Вопрос снабжения сейчас основной. Впрочем, вы еще зайдете ко мне до отъезда, тогда поговорим поподробнее. .

. Он проводил инструктора до двери, потом вернулся к столу, опустился в кресло и сказал Серегину:

— Так, слушаю.

Серегин посмотрел на него и спросил коротко: — И долго ты думаешь руководить таким образом?

— Как? Что? — обомлел Базаров.

— Я спрашиваю, ты долго будешь руководить городом, не оставляя письменного стола?

Базаров молчал и оторопело смотрел на него.

Серегин вдруг засмеялся.

— Да нет, я еще не совсем с ума сошел, товарищ Базаров.

— Интересно,— протянул наконец Базаров.— Очень интересно! А ты не с левой ноги сегодня встал, а?

— Нет, не с левой! — сурово отрезал Серегин.— И вообще брось-ка этот тон. Пойми: тебя должны уважать как секретаря горкома! А гы вот этого не понимаешь. Считаешь, что все тебе улыбаются и руку жмут только потому, что ты такой гениальный! А в чем твоя гениальность? Три года, как ты сидишь в Темиртау, а что ты сделал за это время? Только поздравительные телеграммы принимал да в президиуме фотографировался — вот и все твои дела. .

— Ты говори, да не заговаривайся! — крикнул Базаров, и лицо у него вспыхнуло.— Вот такие, как ты, и мутят людей, даром что занимают ответственные партийные посты,

— Стой,— поднял руку Серегин.— Я тебя только об одном спрошу: сколько раз ты был на заводе? Вог на нашем заводе, сколько раз ты бывал?

— А я что, отчитываться перед тобой буду? — сказал Базаров и стиснул кулак.

. — Знаю — не будешь. Нечем тебе отчитываться передо мной и перед всеми нами. Нечем, за три года твоего сиденья в этом кабинете ты и на заводе-то был только один раз! Вот как знатный иностранец из-кинохроники!

— Ты прекратишь или нет?—крикнул Базаров и вскочил с кресла.

— Сиди, сиди, Василий Федорович! — Серегин махнул на него рукой.— Это еще только начало. Ты знаешь, сколько я тебе собираюсь высказать всего? Конечно, я и себя виню, и других товарищей. Никто из нас до сих :пор с тобой не поговорил как следует. Вот ты и возомнил про себя... А я ведь жалеючи тебя пришел...

Базаров иронически улыбнулся:

— Вот, оказывается, нашелся у меня благодетель! Да ты в зеркало посмотри, с какой улыбочкой ты говоришь мне все это? Иудина улыбка у тебя, товарищ Серегин.

— Ничего,— ответил Серегин,— я в зеркало каждый день смотрюсь, улыбка у меня нормальная. А говорю я тебе так потому, что о тебе забочусь. Ведь ты же с заводом как знакомишься? По сводочкам да протоколам? А судьбы коммунистов решаешь по докладам вот таких хлыщей, как тот, что только что сидел перед тобой?

— Смотри, уж и инструктор оказывается у тебя

хлыщ! — сказал Базаров.— Хотелось бы знать, что ж ты против меня имеешь? Назови факты.

— Факты? Какие же тебе нужны факты? Разве то,

что ты три года в кабинете просидел, не вылезая из кресла,— не факт? Ты руководишь жизнью города, а видишь город из окна своего кабинета. Это хорошо?

— И все-таки город я знаю, представь себе, лучше, чем ты.

— А, все это болтовня,— сказал Серегин.— Ни завода, ни города нашего ты не знал и не знаешь... Вот в газете «Советская Караганда» появилась статья о нашем заводе, так как, по-твоему, соответствует онa фактам или нет? Можешь ты в этом вопросе разобраться? Нет ведь? Нет! Обсудил ты эту статью на бюро? Опять-таки нет!

Что завод сделал после опубликования этой статьи, ты знаешь? Нет! Главный инженер наш написал письмо в газету, где разбирал статью по пунктам и со многим не соглашался. Читал ты это письмо? Ты его и в глаза-то не видел! Этот главный инженер терпеть не может молодых, всячески изводит и преследует их. Говорил ты с ним об этом? Нет! Вот видишь сколько «нет» получается, как только заговоришь о твоей работе.

— Ну что ж, продолжай, чего ты остановился? - сказал Базаров.

— Могу и продолжить,— спокойно ответил Серегин.— Дружба с Муслимом — это тоже твой грех. Ну как же, он все уши прожужжал в дирекции, всех инженеров тобой пугает, как серым волком: секретарь горко ма — мой лучший друг... Слышишь, друг! Слышишь, лучший! Как что случится, сейчас же у него одна песня: хорошо, будем говорить об этом в кабинете Базарова. И все знают — в кабинете Базарова разговор плохой. Очень плохой для рядового инженера! Ибо всему, что Муслим скажет, тому Базаров свято поверит.

— Ну, хватит,— оборвал его Базаров.— Хватит, послушал я тебя. Замолчи! А то сейчас созову по телефону бюро и поставлю вопрос о твоем поведении в кабинете первого секретаря.

Серегин встал.

— Ох, силен же ты, Василий Федорович,— сказал он насмешливо.— Ну звони, звони, я был бы рад... Очень бы мне хотелось потолковать с тобой на бюро. Я бы уж там все высказал, ничего не скрыл бы, да ведь не позвонишь... Ладно... Придется по-другому действовать! Ничего, мы найдем путь!

И, стуча деревянной ногой, Серегин вышел из кабинета.

Дождь давно перестал, но по улице еще всюду бежали ручьи. Серегин посмотрел на заходящее солнце и покачал головой. Долго же, однако, он проспорил с Базаровым. Все в нем еще дрожало от возбуждения, и он вместо того, чтобы идти домой, повернулся и пошел к озеру.

Да, Василий Федорович,— думал он,— недолго тебе сидеть в своем кресле! Такие друзья, как Муслим Мусин,

заведут тебя в такое болото, что ты из него и не вылезешь... Ведь подумать: секретарь горкома Темиртау в глаза не видел знатного сталевара Ораза Курышпаева... А Ораз работает, учится заочно в металлургическом институте. Если вдуматься как следует, то именно такие люди и являются гордостью республики. А секретарь горкома никогда и фамилии-то такой не слыхал. Впрочем, и он, Серегин, тоже хорош. Его бы тоже палкой бить, да, видно, некому. Ораз сейчас на перепутье, он переживает кризис, ему нужна помощь, чье-то дружеское плечо, рука, которую можно пожать. А он, секретарь парткома, только раз удосужился поговорить с ним и сразу же обозвал его мальчишкой: ты еще и жить-то как следует не начал, а уже с пьяных глаз в милицию попал,— крикнул он тогда и в сердцах вышел, хлопнув дверью. Нет, так не годится, он не должен был кричать. Кричать можно только в самых крайних случаях, а не тогда, когда чувствуешь свое бессилие. Он обязан был найти ключ к сердцу этого Ораза. Не смог найти и раскричался. Разве это дело? Ему казалось, что Ораз — парень твердый, умный, скромный, работящий, и вдруг оказалось, что он пьет. В милицию попал, протокол там на него составили, на тое опять неприятность вышла... Почему? Неужели зазнался? Что ж, и такое бывает... Но может, и наоборот: потому он и запил, что не везет ему... «Выдать рекорд это еще не фокус, а попробуй-ка его удержи»,— сказал он как-то Серегину. .

И в самом деле, этот рекорд бригада Ораза не удержала. Но работать-то Ораз любит и умеет, это все знают.

«Горе как рана: одна затягивается бесследно, другая хоть и рубцуется, но болит»,— сказал кто-то.

Сегодня Аскар вновь вспоминал эти слова. Да, раны его еще болят. Вот сказал он о сорок втором годе, и опять заныло сердце. В 1942 году попал в плен — какая простая фраза, а подумать, сколько в ней страданий. Сколько мук он пережил за это время. Казалось, они должны были убить его... А он все пережил и вернулся домой. Но покоя все-таки нет.

Он попрощался с Серегиным и быстро пошел к дому.

Когда открыл калитку, сзади подкатил и остановился грузовой автомобиль. Не успел он подумать о том, к кому же это приехали, как из кабины выпрыгнула Дамеш и бросилась к нему. ,

— Дядюшка, дорогой,— крикнула она,— это пианино нам привезли! Помнишь, я тебе говорила, что купила? Два месяца ждала из Ленинграда.

-— Ну, поздравляю,— Аскар обнял Дамеш и поцеловал.— Значит, по вечерам будем слушать музыку. Как ты его только сгружать будешь?

— Да очень просто, отвалим борт машины и спустим по доскам.

— Это-то понятно, что по доскам...

Аскар посмотрел на машину и на минуту задумался. Потом быстро скинул пиджак.

— Ну, где твои доски? Давай их сюда,— сказал он.

Из дому деловито вышел Иван Иванович и остановился на пороге. Он поглядел на Аскара, на шофера, на подсобного рабочего, сидевшего на борту, и расхохотался.

— Столько народу, и не можете сгрузить одно пианино. Эх вы, удальцы!— сказал он.— А что, если я один его сниму и перенесу в комнату, что тогда будет?

— Не осилишь, дед,— сказал шофер.

— Ради бога! — испуганно воскликнула Дамеш — У вас ведь больная нога. Упадете — и себя искалечите, и пианино попортите.

— В самом деле, папа, не надо,— робко попросила Лида,— сейчас еще подойдут мужчины.

Старик молодцевато потер руки и спрыгнул со ступенек на землю.

— А ну, отойди, не мешай,— сказал он, отодвинув • шофера.

— Ну и старичок! — сказал шофер восхищенно.— Плечо как железо. А ведь, наверно, на пенсии?

Старик повернулся к нему и расправил грудь.

— А ты пощупай мускулы,— крикнул он задорно и согнул руку.— Дави, дави, не бойся! Вот то-то! Я ведь бывший грузчик... Бывало, навалят тебе на спину ящики и ничего — идешь, тащишь, только покрякиваешь. А положишь на весы — пятнадцать пудов! Давай сюда эту штуку. Подталкивайте, подталкивайте ее поближе! Мне только одно плечо подставить, а там...

Тут Аскар увидел, что шофер и рабочий уперлись и ящик и толкают его обеими руками к борту.

Старик ждал, согнувшись, и подставлял плечо.

— Иван Иванович! — крикнул Аскар, бросаясь к нему.— Ведь останешься на месте, а мне отвечать придется— я же врач. Қак же я могу это допустить? Ты что, хочешь, чтобы меня по судам затаскали?

— Отойди! — крикнул старик и отмахнулся от Аскара огромной желтой ладонью.— Я свою силу хочу проверить! Если одолею этот ящик, то еще двадцать лет проживу. Эй! — обернулся он к шоферу.— Что ты заснул, что ли? Подгоняй, подгоняй его на край! Не бойся, не разобьется. .

Ящик медленно, под согласными усилиями нескольких рук,сползал к борту.

— Ну, поддай еще.

Старик обхватил ящик одной рукой, поставил его между лопатками, пригнулся к земле, сделал шаг, другой — тут колени его дрогнули, и он начал опускаться на землю.

К нему бросились с разных сторон, но он только крикнул:

— Не трогайте.

И, согнувшись почти до самой земли, прошел еще несколько шагов. Теперь около ворот собрались соседи, прохожие, мальчишки. Все они смотрели на старика, затаив дыхание, ждали.

Старик сделал еще несколько шагов, потом задержался на секунду, быстро шагнул в сторону и вдруг начал оседать.

— Папа! — отчаянно крикнула Лида.

Но Аскар, который был все время настороже, успел предупредить катастрофу. Он крикнул шоферу:

— Держи другой край.

Аскар подсунул доску между спиной старика и ящиком, а другой конец ее занес на борт машины. Тут подбежали Лида и Дамеш и тоже поддержали доску. Груз больше не давил старика, но колени его дрогнули, и он тяжело сел на землю.

— Нет, не судьба,— сказал он хрипло.— Значит, я уже свое отработал...

Ящик опустили на землю, а Аскар наклонился к старику и пощупал пульс.

— Не трогай,— поморщился старик.— Что тут уж трогать. Со старостью не поспоришь! Ты ей свое, а она свое твердит... И сколько ты ей не доказывай, а все равно она правее тебя будет. Помогите-ка, я встану.

Аскар протянул ему руку. Старик попытался приподняться, но только качнулся и снова сел на траву.

— Ну вот видишь, никак! — сказал он, скорбно улыбаясь.— А знаешь, я когда-то это пианино не то что поднять, а сам сделать хотел. Был у меня такой дружок Володька Богаев. Вот мы с ним и задумали это дело. Все чертежи достали. Полгода работали, столько досок перепортили — страсть! И ничего не получилось! Вот! — он поднял правую руку.— Видишь, половины большого пальца нет? Это я топором снес, когда работал. Вот так, дорогой, и вышло, что мечтал я быть музыкальным мастером, а сделался рабочим. Хотел делать рояли, а пришлось их на спине таскать. А сейчас и таскать не могу, Значит, конец.

Аскар прошел в свою комнату и лег: сегодняшний нелепый случай с роялем объяснил ему многое. Раньше — что греха таить — он считал старика болтуном, старым бахвалом. Все «я» да «я», а что «я» из себя представляет, никому не известно. Сегодня Аскар понял, что старик по-настоящему страдает. Ему бы по его характеру горы ворочать, рояли на спине таскать, земные недра выворачивать, а вместо этого приходится по целым дням сидеть на скамеечке под пыльной сиренью, вспоминая старину и свою былую славу. И рядом с ним, на той же самой скамеечке, сидит его друг по несчастью Аскар Са- гатов. Так они и коротают свои дни: казах и русский, врач и грузчик, обоим им нелегко, и оба понимают друг друга с полуслова.

Да, люди сейчас научились понимать друг друга...

В соседней комнате Дамеш заиграла на рояле. Аскар прислушался: она играла Грига. Тот самый ноктюрн, который любила и хорошо исполняла Айша. Аскар закрыл лицо и лежал неподвижно.

Потом, после обеда, когда они еще сидели за столом, Аскар спросил Дамеш:

- Дамешжан, а где работает Айша?

Дамеш, вдруг что-то вспомнив, быстро вскочила с места и бросилась к Аскару,

— Дядюшка, милый, прости меня,— заговорила она торопливо,— Айша еще вчера тебе передавала привет, да я забыла, она хочет поговорить с тобой. Да...

Она внезапно остановилась, не договаривая до конца.

— Ну что да — говори.

— Да вот больно муж-то у нее ревнивый.

— Муж? Кто же он?

— Да ты его знаешь,— сказала Дамеш,— главный инженер Муслим Мусин.

В этот момент Аскар держал в руках часы и заводил их. Часы упали на пол.

— Ах, дьявол! — Он тяжело опустился на стул.

Дамеш молча смотрела на него.

— Дядюшка, милый, да что с вами? — спросила она робко.— Я не должна была этого говорить? Да?

У нее на глазах были слезы, и Аскар не выдержал. — Да ведь этот Муслим и посадил меня,— сказал он. — Как?

— Да вот так.

Больше Дамеш ничего не спрашивала, она повернулась и пошла к себе. Потом легла на кровать и долго лежала неподвижно, глядя в потолок и припоминая все: слова Муслима, его поступки, речи на собрании. Да, такой, решила она, может все: предать, продать, ударить чем-нибудь тяжелым из-за угла.

Заснула она только под утро.

И Аскар тоже не спал всю ночь. Он лежал с открытыми глазами. «Вот,— думал он,— больше молчать невозможно, надо рассказать всем... Но какие у него доказательства? Муслим работает на заводе много лет, его хорошо знают, уважают как специалиста, о нем пишут в газетах. А кто знает Аскара? Ну, конечно, знают, что он бывший пленный и что пробыл в лагере пятнадцать лет за измену родине. Не слишком ли это мало для того, чтобы обвинить уважаемого и известного всем человека? А вдруг скажут: вот его отпустили, а он еще клеветой занялся, стал наших лучших людей чернить. А что подумает Айша? Впрочем, может быть, она и сама кое-что знает. Ведь столько лет они муж и жена. Так что же за все эти годы она так и не поняла, кто ее муж? Сомнительно, очень сомнительно... Ладно, так или иначе, а письмо Айше он напишет, пусть разберется во всем сама».

Аскар зажег свет, сел к письменному столу.

«Дорогая Айша, ты, конечно, хочешь узнать, что со мной произошло за время нашей разлуки. Коротко пишу тебе обо всем. Суди как знаешь.

Попал я в плен в 1942 году под Харьковом, вместе с госпиталем. Я там был главным хирургом. До этого фашисты бомбили госпиталь с воздуха, и одна бомба разорвалась в соседнем помещении. Меня придавило стеной, и когда я пришел в себя, то сутки ничего не видел и не слышал. Но больным приходилось еще хуже. Я-то хоть еще двигаться мог. Погрузили мы кое-как раненых на машины и стали пробираться к своим через лес. Тут нас и захватили. Ну, скажи, что я должен был делать? Застрелиться? Но это ведь легче легкого. А с больными что тогда было бы? Ведь у них у кого рук, у кого ног нет, и только на меня надежда, а я, выходит, дезертирую? Нет! И мой отец Жунус, которого в 1916 году прозвали богатырем, тоже погиб не от собственной пули. И потом вспомнил я еще слова Горького о том, что смерть от тебя никуда не уйдет, а ты попробуй за жизнь поборись — вот это настоящий героизм. Нет,— решил я,— покажу фашистам, что такое советский человек! Коммунист, попавший в руки врагов, и со связанными руками бьется до последнего дыхания и в конце концов побеждает...

В ту последнюю ночь перед пленом я сделал еще вот что: вырезал из партбилета ленточку с номером, засунул ее в капсюлю из-под барбомила и спрятал капсюлю в нагрудный карман. А билет закопал под дубом и сделал на дубе зарубку. Так что и в плену я чувствовал себя коммунистом с партбилетом в кармане.

Немцы пригнали нас сначала в Киев, а оттуда эшелоном отправили в Бобруйск. В Бобруйске наш эшелон разделили на две части. Тех, кто совсем не мог двигаться, оставили на месте, а остальных загнали в вагон и погнали во Львов, в лагерь... Железные ворота, проволока в несколько рядов, а через нее пропущен ток высокого напряжения. И вышки, вышки, вышки... А на вышках солдаты с пулеметами и прожекторами. Пригнали нас в караулку, раздели догола, обыскали, потом отвели в брезентовую палатку. Двухэтажные нары, набитые доверху людьми.

Посмотрел я на этих людей — оборванные, грязные, лежат боком, так, что между ними и руку не просунешь. Однако для меня место все-таки нашлось.

С того дня и пошло меня швырять по пересылкам, пока я, наконец, не угодил в венское гестапо. Этих дней мне никогда не забыть. Меня секли плетью, скрученной из электрических проводов, так секли, что потом рубашку приходилось отдирать с кожей, а когда я терял сознание, обливали ледяной водой из шланга и снова били. А раз посадили в камеру с раскаленным полом. «Ты жаловался, что тебе холодно, так вот отогрейся». Пробыл я в камере часа три и целый месяц после этого не мог стоять — все подошвы были в пузырях! Хорошо, что все это вспоминаешь, как в тумане.

Требовали от меня лишь одного: «Сознайся, что ты командир». И было в эти дни у меня только одно желание: умереть спокойно. Ходить уже не мог, к следователю меня таскали на носилках. И вот однажды все кончилось, и от меня отступили. А причиной тому послужил сущий пустяк.

Принесли меня, как обычно, под вечер из камеры и опустили на пол. И гут я сразу же как будто ослеп — и это потому, что вся комната была залита солнцем. Это было так необычайно,— солнце в гестапо! — что я забыл про все на свете и видел только это солнце, чувствовал только солнечное ласковое тепло. Как будто все тяготы свалились с меня и не было уже ни плена, ни исполосованного тела, ни обгорелых ступней, ничего, кроме этого яркого солнца. Я купался в нем, я подставлял ему лицо, руки, голову, щурился, смеялся, хотел зачерпнуть его в пригоршню, как воду. Следователь даже вскочил из-за стола, потом покачал головой, выругался сквозь зубы, вызвал по телефону конвой и приказал меня унести, подумал, наверное, что я рехнулся. После этого меня больше уж не трогали. Продержали в гестапо недели две, подлечили и отправили в Маутхаузен. Сейчас весь мир знает, что это такое, а тогда это было величайшей тайной. Это я тебе скажу: был настоящий ад Данте. А надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» надо было вырезать именно на воротах Маутхаузена.

Капсюлю с номером партбилета я сунул в ухо, а сверху заложил тряпочкой — мол, простудился во время этапа.

Да, милая Айша, может быть, и ты не поверишь, если я скажу, что мне трижды удавалось бежать. Первый раз из Львовского лагеря. Поймали. Полуживого бросили снова в лагерь и через месяц отправили в глубь Германии.

Нас везли в товарном вагоне. Мы разобрали пол и один за другим стали прыгать под колеса. Когда я очнулся после падения, то увидел поблизости густой лес. Но мне не повезло: наткнулся на предателя, бендеровца, работавшего у помещицы; он и сдал меня полиции.

Когда позже меня посадили у нас, мой следователь не поверил, что я бежал из Маутхаузена. «Тебя,— говорил он,— завербовали и забросили к нам». После такого обвинения я решил покончить с собою. Лучше было бы сдохнуть в лагере смерти.

Но потом я подумал о тебе, о Дамеш, и решил бороться, и рассказать тебе всю правду. Я хотел рассказать при встрече, но не смог. Я хочу, чтобы ты поверила, что я действительно бежал из ада.

Как-то ночью была бомбежка, да такая, что земля гудела. А утром начальство отобрало триста человек покрепче и погнало в город разбирать завалы на улицах, Я и казах Жаксенов тоже попали в эту партию. Нас привели в какое-то большое депо и приказали раскапывать машины, заваленные рухнувшим потолком. Вот мы и стали копать. Собственно говоря, тут и копать-то было нечего: где стояло здание, там теперь высилась груда кирпича, да торчали из него, словно руки и ноги покойников, вылезающих из могилы, трубы да радиаторы. И вот через час оба мы стоим в глубокой канаве около железной трубы, обнаженной взрывом. Заглядываю в нее — это же целый туннель, ворота в подземное царство. По такой трубе можно не ползти, а бежать, только чуть-чуть пригнув голову...

Мы все копаем да копаем. Выкидываем из траншеи глыбы, какие-то рельсы, железные крепления, словом, освобождаем себе выход в трубу. Конвой на нас и не смотрит, мы же в оцеплении! Вот толстый понурый немец — руководитель работ — повернулся спиной к нам. Тогда я сделал знак напарнику, и мы оба мгновенно нырнули в трубу. Вошли в тоннель и побежали во всю мочь.

...Дорога ровная, гладкая и сухая — металл!

— А вдруг газ? — спросил Жаксенов. Я махнул рукой,— в таких широченных трубах газ не скапливается.

— А если собак за нами спустят? — опять спросил Жаксенов.

— Да ты беги! — ответил я сердито.— Ты беги и не спрашивай! Через час работа кончится и нас хватятся. Надо успеть выбраться. ,

Тут труба сделала неожиданный поворот, я упал и больно расшиб лицо, но раздумывать некогда, поднимаюсь, обтираю кровь и снова бегу. Болела согнутая спина, кололо где-то в боку, но ноги несли меня сами. Жаксенов не отставал от меня; все время я чувствовал на своей шее его горячее дыхание. А проклятая труба все не кончалась. Куда же она нас приведет? К сатане на рога?

— Смотри,— сказал я не оборачиваясь,— труба-то пошла вниз! А старики говорят: ад в земле под седьмым слоем. Сколько же мы уже слоев пробежали, как ты думаешь?

— Много, ох, много! — ответил Жаксенов.

Опять побежали.

«Черт возьми, а вдруг они пустят за нами собак? — подумал я и ответил сам себе: — Да нет, не пустят: собаки не полезут в темноту, да и след, наверно, на железе не возьмут. А без собак ни один эсэсовец не сунется в такую ловушку».

— А вдруг собаки? — услышал я вдруг голос Жаксе- нова.

«Вот она, передача мысли на расстоянии».

— Души ее, подлую,— сказал я.

— А эсэсовца куда?

— Пошли, не болтай глупости,— сердито ответил я.

А труба все тянется и тянется, нет ей конца,*и шайтан ее знает, куда она нас приведет. Хорошо, если не выползет где-нибудь около самого лагеря или не уйдет в воду. А то еще лучше может быть: мы вылезем и попадем прямо в объятия эсэсовцев с собаками. Эх, не догадался я взять с собой обломок железной трубы. Так бы угостил ею Овчарку, что она бы и не гавкнула.

А туннель наш все не кончался, он загибался вправо, влево, опускался, поднимался снова, и, казалось, нет ему ни конца ни края. Приходили всякие мысли: а вдруг к этой трубе примыкает еще другая. А вдруг трубы соединятся? Вот и будешь плутать, пока не выбьешься из сил, а там тебя затравят собаками.

И вдруг увидел впереди слабые проблески света.

— Ура! — крикнул я.— Смотри, свет. Свет! Кончилась труба! — но тут же меня охватил страх: на нас лил-

ся какой-то очень странный свет, не тот ясный, трезвый свет дня, который бодрит и вселяет веру, а какие-то сумерки — полутьма, полусвет.

— А вдруг колодец сверху загорожен решеткой?—! спросил я.

— Стой, я полезу посмотрю,— ответил Жаксенов.

Вернулся он через минуту и бросился мне на шею.

— Спасены! — крикнул он.— Труба выходит под виадук. Рядом лес и никого нет!

— А темно почему?

— Да вечер же, и дождь начал накрапывать! Лезь скорей!

Вылезли мы из трубы, выкарабкались к краю дороги, оглянулись: железнодорожное полотно.

Хлестал сильный дождь, текли ручьи, виднелся лес.

Счастье, Асаке,— сказал один мой друг,— это не слепая баба-фортуна, а волшебный скакун, и нрав поэтому у счастья далеко не женский. Иногда все хорошо и ты, предположим, едешь на свою свадьбу. Вдруг испугается твой конь, понесет тебя, да и сбросит в реку, и будешь ты тонуть и пускать пузыри. Тогда схватит тебя конь зубами за рубаху, вырвет из бешеного потока и вынесет на сушу!

Этими словами я хочу закончить свое затянувшееся письмо. Вышло длинно, но что поделаешь... Писал всю ночь. Колебался, хотел разорвать, наконец решил: нет, все-таки пошлю. Вот теперь ты знаешь обо мне все. Так суди же меня по совести. Твой Аскар».

Аскар долго стоял у окна. На улице было тихо. Изредка возникал шум автомашины и вскоре угасал. Еле пробивалась утренняя заря, и отчетливо выступали карнизы, рамы противоположных домов.

А Аскар все стоял и вспоминал свое далекое прошлое.

Каир чуть не прыгнул от радости. Утром ему позвонил председатель совнархоза и сказал:

— Завтра мы с тобой летим в Москву, вызваны на совещание работников черной металлургии. Собирайся.

Қ этому сообщению во всякое другое время Каир отнесся бы довольно безразлично, но сейчас оно наполни

ло его сердце бурной радостью — уж больно он стосковался по Москве. С делами Каир разделался мигом. Всех посетителей отсылал к Мусину, а сам сел готовить доклад. '

Совещание в числе прочих вопросов должно было обсудить мероприятия по внедрению новых методов автоматизации в производстве.

Каир вызвал своего зама и поручил ему до вечера подготовить сведения по техническому оснащению завода, а также о всех соображениях, возникших в ходе этих работ.

— Пожалуйста, сделайте это очень четко, конкретно, с цифрами и по разделам,— сказал Каир.— Так, чтобы можно было увидеть, что мы сделали, что делаем и о чем просим.

После этого он сел в машину и поехал к Дамеш.

«Надо же,— думал он,— попрощаться и обменяться хоть парочкой колкостей, ведь с приезда этого чертового дяди мы почти не виделись». .

Конечно, он виноват в этом. Каждый день собирался съездить, но едва переступал порог кабинета, как сейчас же забывал все и начинал кружиться в надоедливом, но совершенно неизбежном колесе ежедневных дел и забот. Но и она хороша: сто лет не приходи к ней и сто лет она о нем не вспомнит. Вот взять и назло жениться на москвичке Вере. Пусть тогда она сидит с носом. Но чем же он ей хочет пригрозить? Да она только рада будет, что он пристроился и перестал тревожить ее своими рассуждениями и попреками. Еще на свадьбу набьется, пожалуй, и подарок принесет. И не со зла принесет, а от чистого сердца. Вот ведь что самое неприятное, самое обидное...

Когда Каир вошел, Дамеш сидела за чертежной доской и что-то отмеряла на чертеже циркулем. Увидев входящего к ней нарочито шумного и излишне веселого Каира, она заулыбалась, заволновалась, устремилась к нему навстречу и встала перед доской так, чтоб загородить собой чертеж.

— Ну-ну,— сказал он улыбаясь,— не смотрю, не смотрю... Знаю, что это секрет государственного значения! Смотрю только на тебя и больше ничего не вижу.

— Да нет, что ты! — сказала она и очень быстро отколола от доски чертеж и свернула его в трубочку.— Здравствуй, дорогой! Вот гляжу и не верю глазам, оказывается, бывает же на свете еще такое чудо: товарищ директор выходит из своего таинственного кабинета и посещает таких смертных, как я.

Она шутила, стараясь его задеть, хотя тоже, наверно, была рада его приходу. Но он ведь подготовился именно к такой встрече.

— Бывает, бывает такое чудо! — сказал он добродушно.— И даже довольно часто бывает! И это, так .сказать, еще довольно обыкновенное чудо. А вот другое, к сожалению, встречается гораздо реже: смертные никогда не зовут к себе в гости директора. Даже тогда, когда приезжает их близкий родственник.

— Ну, конечно,— Дамеш пожала плечами,— я должна сказать, что ты не оригинален, этот упрек я слышала по крайней мере уже раз десять и столько же раз отвечала на него. Скажи что-нибудь поновее.

Вьется в руках, как змея, улыбается, изгибается, шипит, и попробуй поймай-ка.

— Хорошо, это дело прошлое. Я не об этом. Завтра я лечу в Москву. Не надо ли тебе чего-нибудь?

Дамеш сделала большие глаза

— То есть подарка? Ах, нет!

— Почему же «ах»?

— Ну тогда без ах. Нет, не надо.

— Отчего же?

Она внимательно посмотрела на него,

— «Бойся данайцев, дары приносящих».

Он покачал головой.

— Мило, очень мило и при этом вполне откровенно, Можно только спросить, почему это я данаец?

— Почему данаец? Потому что не верю тебе... Оказалось, что ты большой мастер прикладывать руки к груди и клясться в дружбе, а на деле...

— Что на деле?

— Да ровно ничего! Что ты сделал с моим проектом? Каир с возмущением махнул рукой.

— Я? Сделал?

— Ну, хорошо, что вы все сделали? Ты и твой Муслим. Ух, какие вещи я про этого негодяя знаю...

Не в силах сдержаться, она стукнула кулаком по столу.

Каир бросился к ней.

— Дамеш, милая, не говори так... Не говори, о чём ты не знаешь.

Дамеш рассмеялась.

— Это про Мусина я ничего не знаю?

— Но ведь не Муслим виноват,— страдальчески поморщился Каир.— Я же все поручил Платону Сидоровичу, а он как на беду заболел. После гриппа у него что-то с сердцем. Поэтому и произошла задержка. Но когда я вернусь, все сделаю, поверь!

Дамеш молча смотрела на него.

— Ну, я тебе ручаюсь, что так и будет! Ну, наберись терпения! Подожди еще немного! Неделю... Ждала больше!

Она ничего не ответила, и Каир встал.

— Так, значит, тебе ничего не нужно из Москвы? Ни книг, ни туфель, ничего? Жаль, очень, очень жаль! Я искренне предлагал... Но если ничего не надо, так я, пожалуй, пойду. Прощай!

А на заводе в эти дни было очень неспокойно. Чувствовалось: что-то должно произойти.

И произошло.

Насмерть поругались секретарь партбюро Серегин и главный инженер завода Мусин. У них всегда были споры и разногласия по многим вопросам, но теперь дело дошло до прямого столкновения. Муслим всячески досаждал Дамеш, а вместе с ней и Сразу, которого постоянно привык видеть около девушки. Правильно или неправильно, но Муслим считал Ораза постоянным заступником Дамеш. Поэтому Муслим и принялся за Ораза, и с такой яростью, что его никак нельзя было удержать. Не было ни одного собрания, где бы он ни выступал с горячими речами насчет ловчил и зазнаек; никого Муслим не называл по имени, но тем не менее ясно намекал на Ораза и членов его бригады. И он бы, конечно, обрушил на злосчастного бригадира громы и куда большей силы, если бы не Серегин. Парторг всегда был настороже и не давал Муслиму развернуться. Муслим замечал это и старался заодно подставить ножку и парторгу. А так как из этого ничего не получалось, то Муслим сердился. Он очень рассчитывал на свою дружбу с секретарем горкома Базаровым, но еще больше на энергичность и непрерывность всех своих действий, «Капля камень долбит, и не силой, а частым падением»,— говорили древние. Если каждый день внушать всем окружающим, что парторг у нас интриган, что парторг запустил всю свою работу, то, пожалуй, кое- кого и убедишь в этом. И тут вдруг Муслиму неожиданно повезло, и помог ему в этом, как ни странно, Ораз.

На общезаводском собрании, когда завком вынес решение присвоить бригаде Ораза звание бригады коммунистического труда, сам бригадир вдруг встал и заявил, что отказывается от звания.

— Товарищи! — сказал он.— Работали мы в этом году плохо. Наши показатели не дают нам права на то высокое звание, которое нам предлагают. Конечно, я не теряю надежды на то, что мы в самом недалеком времени завоюем его по праву, но сейчас у нас нет этого права, и я требую, чтобы мое имя из списков было вычеркнуто.

Поднялся шум. Такого случая на заводе еще не было.

К несчастью, Серегин на собрании не присутствовал, а председательствующий Муслим поспешил закрыть собрание и сразу же позвонил секретарю райкома. О случившемся он доложил Базарову в самых резких и нетерпимых тонах.

— Это совершенно безобразное выступление,— сказал он,— только при нашем парторге и может быть такое. Ведь в результате создалось впечатление, что присвоить звание Героя ничего не стоит. Но, конечно, не а Курышпаеве дело! Он глуп и неразвит, хотя, к сожалению, коммунист. Дело в секретаре парткома Серегине, при нем только и возможны такие выходки.

Базаров, который хорошо помнил свой недавний разговор с Серегиным, ответил совершенно в тон Муслиму, — Да знаю, знаю я его! Неврастеник, псих! Он недавно устроил у меня в кабинете истерику. И как он может быть парторгом на самом крупном заводе республики? Вы правильно сказали. Это безобразное выступление, и я сделаю все выводы сейчас же.

И вот срочно собралось бюро райкома. На него вызвали Серегина. Сообщение делал Мусин.

— Мне очень тяжело,— сказал он,— докладывать вам об этом тяжелом и тревожном случае. Тут все странно и непонятно. Конечно, не следовало заносить

Курышпаева в список лучших бригадиров — работала его бригада слабо, с ленцой, звание это она, конечно, не заслужила... Но вот парторг почему-то решил присвоить это звание именно его бригаде. Да будет так! Не спорить же в самом деле с парторгом! Никто и не спорил, присвоили и присвоили. И тут сам Курышпаев вдруг сообщил собранию, что все это надувательство, кумовство и он вовсе не собирается в нем участвовать. Это не так глупо, между прочим, как может показаться. Ведь звание-то нужно заслужить, оправдывать и поддерживать каждый день упорным трудом, а то и непри- ятностей не оберешься. Так уж лучше и не надо его!

И вот Курышпаев, как парень смышленый, рассудил: без звания-то спокойнее! Но что сказать о парторге, который позволяет себе играть такими вещами?

Речь Муслима произвела на всех присутствующих тяжелое впечатление. После него слово взял Базаров и стал буквально громить Серегина.

— Серегин не справляется с работой,— сказал он,— не работу он ведет, а дешевую популярность себе завоевывает. Вот этот случай особенно ясно показал, как он воспитывает людей. Стоит подумать, может ли оставаться такой парторг на одном из самых больших предприятий республики.

Все это носило такой явно несправедливый характер, что ни второй секретарь горкома, ни третий не поддержали Базарова. По просьбе Серегина, решили вызвать Курышпаева.

И вот прямо из мартеновского цеха Ораза притащили на бюро. Он был очень спокоен, ответил на все заданные ему вопросы не волнуясь и не сбиваясь.

— Я отказался от высокого звания бригадира бригады коммунистического труда потому, что мы не заслужили его,— сказал он.— Не заслужил ни я сам, ни моя бригада. А принимать такое высокое звание, не имея на это права, я не считаю возможным, это страшно.

— Ах, тебе страшно? — спросил Мусин.— Чего же ты боишься?

— Многого боюсь,— ответил Ораз.— А больше всего боюсь получить то, чего не заслужил.

— Нет, вы слышите, Василий Федорович? — не сдерживая радости, закричал Муслим.— Ему страшно! Он струсил! И еще коммунист называется!

— Слышу,— скорбно сказал Базаров.— Вот до чего можно довести человека!

— Нет, он трусит! Ха-ха-ха! — заливался Муслим.— Вот орлов-то себе вырастил Серегин!

— Товарищ главный инженер,— второй секретарь постучал по графину.— Вы все-таки хоть немного сдерживайтесь! Это же бюро.

Дальше события развертывались так.

Базаров решил все-таки заставить Серегина признать, что он кругом виноват.

— Товарищ Қурышпаев, вы свободны, идите работайте,— громко и грустно объявил Базаров.

Когда тот ушел, он резко повернулся к Серегину.

— Все это ваша вина, товарищ парторг! Желали вы этого или нет, но наше самое высокое производственное звание оказалось публично осмеянным. Это тяжелый грех. Конечно, я не могу настаивать на том, что бригада товарища Курышпаева, как и он сам, достойны этого звания.

— Конечно недостойны! — прервал его Муслим.— Курышпаев вообще человек неустойчивый. Вот ушел от жены и живет один! То есть не один, конечно...

Он не докончил фразы.

— Глупость, сплетня! — оборвал его Серегин.— Надо проверить, а потом говорить!

— А вы проверяли? Нет? Ну, хотя бы вы слышали об этом? Тоже нет? — Муслим повернулся к Серегину.— Ну, значит, вы также не можете об этом судить.

Бюро вынесло Серегину строгий выговор с предупреждением.

На другой день Серегин собрал партийное бюро. Пригласил он и Ораза со всей его бригадой.

Собрание началось с вопросов.

— Ну-ка, Ораз,— сказал Серегин,— теперь мы у себя. Объясни же нам серьезно, почему ты отказался от звания Героя Труда? Говори все прямо.

Ораз встал и долго стоял раздумывая.

— Что же ты молчишь? — спросил Серегин,— Ты раскаиваешься в своем поступке? Так, что ли?

Ораз вдруг поднял голову,

— Нет, не раскаиваюсь,— твердо сказал он.— Я поступил правильно, так, как диктовала мне совесть. Стойте, сейчас объясню! И до чего вся эта шумиха мне не

приятна,— добавил он вдруг и страдальчески помор щился.— Раздули, раззвонили, а к чему, зачем и сами не знают! Ну так вот,— он прямо посмотрел на Серегина.— Звание мы не заслужили, и прав на него у нас нет! Вы думаете, я бы не хотел заработать его? Ого, еще как хотел бы! И ребята тоже! Да вот совесть-то не позволяет! Я к ней всегда прислушиваюсь, она мне верный советчик, и если говорит — не бери, не твое,— значит, я и не беру! А возьмешь, так наплачешься, потому что сам себя уважать перестанешь. Окажется, что ты не честный человек, а ловкач. А горько плакать нам тоже нечего. Все равно это звание от нас никуда не уйдет! А вот теперь о позиции главного инженера. Я его вообще что-то не понимаю. Он осуждает меня за то, что я не принял звания передовика производства. Ты должен был, говорит, его принять. Вот как: должен! Ну, а почему же тогда неделю назад он кричал: надо присвоить звание бригаде Тухфатулина! Курышпаевцы до него не дотягивают! Вот я и послушался его, так он опять недоволен. Чем же? Ведь я все по его совету сделал. Странно все это, товарищи! Не могу понять... Вот я в «Правду» напишу, пусть пришлют корреспондента разобраться.

— Бузу не надо было тебе устраивать! — зло крикнул Куан.— Вот чего не надо было тебе делать.

Я только выполнил свой партийный и гражданский долг,— сказал он зло.—Только и всего! Понял?

— Это называется выполнил? — насмешливо передразнил его Куан.— А то, что теперь нас всех, всю твою бригаду...

— Тише, тише,— прервал его Серегин.— Страсти тут ни при чем, и ты, Ораз, в грудь себя не бей! Бригада у тебя хорошая, люди хоть куда! И главное, не одни только узкопроизводственные показатели я имел в виду, когда выносил предложение присвоить тебе звание. Вечерний университет сколько у тебя человек посещает?

— Все посещают.

— Все! Ты вот, например, на каком факультете? — обратился Серегин к Кеше.

— На музыкальном.

— Вот тебе показатель,— с этими словами Серегин повернулся к Сразу.— Поэтому я и вынес свое предло-

жение. И все же, надо признаться, что это было моей ошибкой.

— Ошибкой? — воскликнула Дамеш, которой стало вдруг жалко Серегина.

— Да, конечно,— подтвердил Серегин,— а главный инженер все раздул и превратил чуть ли не в преступление. Впрочем, это уж его дело. Не надо мне было давать ему повода, а я дал! Хорошо, теперь второй вопрос,— вдруг он обернулся к Оразу.— Ты что? Разошелся с женой?

Ораз покраснел и ничего не ответил.

— Так разошелся или нет? Говори!

— Да нет,— сконфуженно улыбнулся Ораз,— были ссоры, но ничего серьезного... Нет, не разошелся.

Он посмотрел на Дамеш, та отвернулась: ведь это из-за нее все и вышло.

— Ну, очень хорошо! Я так и думал,— сказал Серегин.— Что ж, Ораз... Ты вот говоришь, что поступил правильно, и я подтверждаю — правильно, правильно ты поступил! Ошибку сделал я, я за нее и отвечу. Так!

На этом заседание закончилось.

Дамеш, прибежав с завода, надела фартук и начала готовить обед. Раньше она ходила в столовую, но после того, как приехал Аскар, стала готовить дома.. Дядю надо хорошенько кормить, вон он какой худой. Она открыла холодильник, достала окрошку, вареную курицу,, разрезала ее, положила на блюдо, посыпала сверху зеленью и понесла к Аскару.

Аскар сидел на диване и читал.

Когда она вошла, он отложил книгу, встал.

— Ты Айшу давно видела? — спросил он. .

— Да, уже довольно давно,— ответила Дамеш,— а вы ведь были вчера у нее?

Аскар нахмурился.

— Почему ты об этом говоришь?

Повернувшись к дяде спиной, она ответила:

— Потому что лучше было бы к ней не ходить.

— Это она тебе так сказала? — спросил Аскар.

Дамеш был очень неприятен этот разговор, но, начав, она уже хотела досказать все до конца.

— Это я так говорю,— сказала она суховато.— Не стоит вам задевать Муслима, это опасный человек.

— Был когда-то опасным! — воскликнул Аскар.— Был он опасным, как гадюка, а сейчас жало-то у него вырвано. Я все расскажу Айше.

Дамеш молчала.

— Что? Думаешь, не поверит?

— Не знаю,— сказала Дамеш.— Не знаю, право! У нее дочь. Ведь он отец ее дочери. А этот Муслим, действительно, такая гадина! Это-то я хорошо знаю. Вот ты послушай только...

И она быстро рассказала о собрании.

— Да, видно, все еще не одумался.— Аскар покачал головой.— Еще брызжет слюной. Думает, значит, что для него не все упущено, выжидает чего-то. Чего? Ну посмотрим... Посмотрим, говорю, что у него выйдет!

Когда Дамеш пришла утром на завод, первого, кого она увидела, был Тухфатулин. О-н стоял перед Доской почета, крутил усы и смотрел на свою фотографию. Фотография эта висела на том самом месте, где раньше был портрет Ораза.

«Это уж Муслим постарался,— подумала Дамеш.— Только и ждет, чтобы человек споткнулся».

Увидев Дамеш, Тухфатулин напыщенно поклонился.

— Салям Дамеш Сахиевне,— сказал он важно и опять дотронулся до усов.

Она кивнула ему головой и быстро прошла мимо.

Загадочно улыбаясь, он смотрел ей вслед и все крутил и крутил усы.

Было жарко и душно. В кабине контрольно-измерительных приборов Дамеш нашла бутылку нарзана и выпила ее до дна. Это ее освежило. Сидя у окошка кабины, она наблюдала за тем, что происходило в цехе. Огромная, с виду неповоротливая, а на самом деле очень подвижная и точная, заволочная машина захватывала мульду, доверху нагруженную рудой, осторожно вводила ее в пылающую печь и сбрасывала там весь свой груз. Грохот металла, дым и искры наполняли цех. Гену и Куана совсем не видно в клубах дыма. Что-то кричал, приказывал Ораз, но слов нельзя было разобрать.

Дамеш пошла в разливочный пролет. Кумысбек, который стоял около ковша, беспечно покуривал и разговаривал со сталеварами. Он поднял на нее свои добрые веселые глаза.

— Ну как, все готово? — спросила у него Дамеш, проходя.

— Все,— ответил он добродушно и опять повернулся к собеседнику:— А изложницы осмотрел?

— Все, все готово, все в порядке.

Ну, раз Кумысбек сказал все,— значит, так оно и есть. Он старый, опытный мастер и работает на заводе вот уже второй десяток. Только он один и может стоять рядом с изложницей в то время, когда в нее пускают сталь. Это очень красивое и опасное зрелище. Искры летят золотым фонтаном, порхают огненные бабочки, они легкие, воздушные и ослепительно красивые. Но беда, если хоть одна из этих бабочек сядет на одежду— она попросту пробьет тебя, как пуля. В прошлом году Дамеш видела: один молодой неопытный паренек стоял около печи, смотрел на огненных бабочек, смеялся, и вот одна из них порхнула ему на плечо. Парень бросился бежать, а сталь жгла ему одежду и тело. Он бежал' и кричал. И за ним, тоже крича, бежал Кумысбек. Наконец он догнал парня и сорвал с него куртку. Но сталь уже успела прожечь предплечье, и пришлось вызывать машину скорой помощи. Дамеш всегда вспоминала этот случай, когда стояла около печи. С этого дня она так уверовала в Кумысбека, что в его присутствии считала уже ненужным вникать в каждую деталь варки и разливки стали.

Кран принес огромный ковш, величиной с юрту, и установил его над изложницей.

— Сколько времени варится сталь? — спросила Дамеш.

Ей ответили, что около восьми часов.

— Хорошо, пора,— приказала Дамеш.— Если держать дольше, появится углерод, и сталь закипит.

— Знаю, знаю, не маленький! — Кумысбек махнул рукой и подошел к стопору.— Спускаем!

Но прошла минута, другая, а стопор все еще не был открыт.

— Ну, что там такое? — с нетерпением спросила. Дамеш.

— Сейчас, сейчас,— поспешно ответил Кумысбек.— Вот заело что-то! А! Черт! Никак не открывается.

Дамеш с беспокойством посмотрела на часы. Семнадцать минут, восемнадцать, двадцать! Да что же это такое?

Около стопора собралось уже много народу. Все шумели, махали руками, обвиняли друг друга в недосмотре. Да и есть от чего. Произошло самое скверное: заело стопор. А сталь в котле перегревалась и должна была скоро закипеть.

Дамеш посмотрела на часы. Прошло уже двадцать пять минут, сейчас сталь закипит и хлынет через край.

— Где кислород? — закричала Дамеш.— Ну, скорее, скорее!

Она видела, как забегали люди, слышала, как зашумело, тонко и остро, красное пламя. А у нее лоб покрылся потом. Если сталь закипит, все пропало.

И вот она начала кипеть.

— Прочь от ковша! — закричала Дамеш.

Люди шарахнулись в сторону, но Кумысбек остался на месте — он стоял и смотрел. И вот над краем ковша показалась огненная лава. Она так накалена, что на нее больно смотреть. Брызги, струйки, фонтаны разлетелись по всем сторонам. Все скрылось в сизом дыму. Сталь била через край. Она заливала весь цех. Люди разбегались.

Теперь они придут снова сюда завтра, после того как сталь застынет, тогда придется резать металл и очищать от него цех — на это уйдет целый рабочий день. Вот это и называлось — в цехе авария!

У Дамеш вдруг закружилась голова, и она упала бы, если бы ее вовремя не подхватил Ораз.

Давно уже Муслим не был так зол, как сегодня. Уже двенадцать часов ночи, а Айши все нет. Опять нет! Вообще с ней происходит что-то неладное. Уходит она рано, приходит поздно, и ни слова толкового от нее не добьешься. Это не то, что раньше, когда она приходила с работы и с жаром рассказывала ему все, что за день случалось у нее в амбулатории. Сейчас спросишь ее, она ответит сквозь зубы, и все. Муслим чувствовал: здесь не обошлось без Аскара. Но насколько далеко дошла его откровенность? Что он ей рассказал? Впро чем, если бы Айша узнала что-нибудь о роли Муслима в его истории, она все это бросила бы Муслиму прямо в лицо. Либо собралась бы молча, да и ушла. Впрочем, возможно, что в этом смысле у него еще все впереди: в один прекрасный день она узнает всю правду, и тогда берегись, Муслим! Берегись ты, покинутый муж, разоблаченный клеветник. Самое худшее — разоблачение. Пусть она уходит, но репутации моей не задевает! А впрочем, кто ей поверит? Кто такой Аскар? Пленный, трус, сдавшийся на милость врага, помилованный преступник. Так помни же свое место и не заносись. Еще ведь не известно, на что ты пошел, чтобы сохранить свою жизнь там.

Он ходил по кабинету, чертыхался, зло передвигал стулья и думал, думал. Таким его и застала Айша. Был уже час ночи, когда она, веселая, улыбающаяся, пахнущая, как ему показалось, вином, прошла мимо него и не села, а просто свалилась в кресло. Он посмотрел на нее и почувствовал себя так, как будто кто-то стук нул его по затылку. «Вот,— подумал он,— посмотри и запомни. Такими бывают женщины, которые только что расстались с любовником. Так у них горят глаза, так подрагивают губы».

— Слушай, моя милая,— Муслим встал, быстрыми и решительными шагами подошел к ней и только что хотел сказать что-нибудь резкое и злое, как ему показалось, что кто-то схватил его сердце в кулак и сдавил несколько раз. Он вскрикнул и свалился на диван.

Айша кинулась к нему, стала щупать пульс, он злобно вырвал руку и прохрипел:

— Уйди, убийца!

Она так растерялась, что даже отпустила его руку. — Что с тобой? — спросила она испуганно.

В это время зазвонил телефон. Муслим потянулся и снял трубку.

Послышался дрожащий голос Кумысбека.

— Муслим-ага, беда! Авария! Сталь залила весь цех! Муслим-ага, вы слушаете меня? Алло, алло! Муслим-ага!..

Муслим стоял с трубкой в руке, слушал и улыбался. Потом он отшвырнул трубку, растянулся на диване.

Авария, что ж, это неплохо! Вред-то от нее небольшой, по существу, только потеря рабочего времени. Зато теперь он сможет рассчитаться кое с кем. Инженер смены Дамеш Сагатова, допустившая аварию,— вот кто первая ответит. Дальше пойдут ее дружки, директор, мальчишка, вышедший из повиновения. Ему достанется на орехи — очень крепко: не предусмотрел, допустил, закрыл глаза! За ним подойдет черед Серегина: конечно, его вина более расплывчата, но ведь он имеет уже выговор с предупреждением, так что уж одно к одному. Главное же, конечно, эта змея Сагатова. Теперь он с ней расквитается. Хорошо, что ее покровитель сейчас в Москве. Пусть он там себе заседает!

Думая об этом, Муслим не мог уснуть, а когда заснул, ему приснилось: он стоит на вершине холма, а внизу, в озере, по колено в воде,— Дамеш. Она целится в него из охотничьего ружья, но сколько раз ни стреляет, все не может попасть.

На другой день он приехал на завод раньше всех. Был свеж, весел, бодр. Чувствовал себя так, как будто у него и не было никакого припадка. Сон, который приснился ему этой ночью, успокоил его окончательно. Враги хотят с ним покончить, но сделать ничего не смогут, сколько ни стараются, все, это он хорошо знал, промахиваются.

Широко и быстро шагая, он поднялся по лестнице и тут около дверей кабинета наткнулся на группу рабочих.

Среди них был начальник цеха Епифанов, на подоконнике сидел мастер Иващенко, были тут и другие сталевары. Но он сразу заметил, что здесь не было ни Дамеш Сагатовой, ни Ораза. Что ж? Знают свою вину и не смеют показываться на глаза... Других вот послали. Неплохо, совсем неплохо! Только вам, дорогие друзья, ничто уже не поможет.

Когда он подходил к своему кабинету, то услышал, что люди спорят.

— Ну, а кто же тогда, по-твоему, должен отвечать? Пушкин, что ли? — слышался чей-то насмешливый голос.

— И почему она раньше, до смены не пришла? Почему ничего не проверила, принимая смену? На кого понадеялась? — говорил Епифанов.

Муслим кивком головы поздоровался с собравшимися и хотел уже пройти мимо. Но тут его обступили рабочие и заговорили все разом.

— Только не в коридоре, идемте в кабинет,— сказал он сухо.

Все пошли за ним.

Здесь, у себя в кабинете, он нетороплив и строг: прошел к столу, отодвинул кресло, сел, снял очки, спрятал их в футляр. Потом из другого футляра вынул другие очки, надел их и только после этого спросил:

— Так что же за авария случилась ночью?

Ему объяснили: перекипела и ушла сталь.

— Очень хорошо,— усмехнулся он,— а начальником смены кто был? Ах, Сагатова? Так что же она смотрела?

Ему ответили, что Сагатова была в цехе, стояла около печи, но подойти не могла — расплавленная сталь била во все стороны.

— Ну, и кто же за это, по-вашему, отвечает? — спросил Муслим громко.— Вот я вас спрашиваю, товарищ Епифанов. Кто в этой аварии виноват?

Епифанов пожал плечами.

— Ну, конечно, сменный инженер! Это он должен проверять безотказность действия механизмов. Без этого к варке стали никак нельзя приступать, а здесь инженер понадеялась на авось, вот и вышло.

— Так, понятно.— Муслим встал.—Рапорт написан?

— Нет еще!

— Почему же? Сейчас же подайте! И подробный отчет, что и как было. А теперь пошли в цех, посмотрим, что она там наделала.

В кабинет он вернулся через десять минут. Сел за стол, подумал, потом вызвал Лиду, сказал:

— Принесите машинку, я вам кое-что продиктую.

Поднялся из-за стола, засунул руки в карманы, заходил по кабинету и стал диктовать.

«В ночной смене,— диктовал он,— случилась авария, выведшая из строя на целые сутки цех. При расследовании выяснилось, что авария эта произошла из-за недопустимой халатности сменного инженера Д. Сагато- вой. Товарищ Сагатова, принимая смену, не проверила заранее исправность спускового механизма стопора, в результате чего произошло перекипение металла. Учитывая, что, с одной стороны, товарищ Сагатова молодой и начинающий инженер и не имеет соответственного стажа, а с другой, что товарищ Сагатовой уже был вынесен выговор, приказываю: Сагатову Дамеш от обязанности сменного инженера с сего числа освободить. Перевести ее в технический кабинет завода на должность заведующего. Исполняющий обязанности директора М. Мусин».

— Сейчас же покажите этот приказ Сагатовой,— сказал он,— пусть распишется.

— А не слишком ли вы строго отнеслись к Сагатовой, Муслим Сапарович? — несмело спросила Лида.

— Что? Строго? — Муслим засмеялся.— Да, девочка моя, пусть она благодарит бога, что у меня доброе сердце. Другой бы ее просто выгнал палкой с завода. Такая халатность! Десять лет у нас не было ничего подобного. Что люди-то про нас будут говорить? А ведь это пойдет и пойдет гулять по свету, а мы соревнуемся с московским «Серп и молот». Так там, наверно, только при царе Горохе случалось такое. Вывесьте сейчас же приказ на доске объявлений, слышите?

Аскар стоял на улице и читал вывеску — «Городской комитет Коммунистической партии». Он читал внимательно и серьезно, будто в первый раз. Вот наконец-то совершилось то, о чем он мечтал в течение пятнадцати лет. Сейчас он поднимется по лестнице, постучится в кабинет первого секретаря, попросит его выслушать и расскажет ему все. Долго он не мог решиться на этот шаг, но вот решился. И это уж твердо. Если бы он даже встретил сейчас Айшу и она позвала его на озеро, он все равно прошел бы мимо и даже не ответил ей.

Аскар поднялся на второй этаж и вошел в приемную.

— Вам кого? — сидевшая за бюро пожилая женщина подняла на него глаза.

Он сказал, что первого секретаря.

— Сейчас он на совещании,— ответила женщина.— Он вас вызвал?

— Нет,— робко ответил Аскар.— Я сам! А разве обязательно вызов?

— Нет, совсем это не обязательно,— успокоила его. женщина,— только тогда вам ждать не пришлось бы! Как ваша фамилия, я запишу.

— Врач Сагатов... Реабилитированный.

Женщина понимающе кивнула головой и, записав что-то на листе бумаги, ласково сказала:

— Так я вас попрошу, зайдите, товарищ Сагатов, во второй половине дня, я доложу.

Ему показалось, что посетители, сидевшие в приемной, смотрят на него и улыбаются — вот, мол, еще один воскресший.

Аскар поблагодарил, попрощался и вышел. На лестнице у дверей он чуть не налетел на какого-то человека, сказал «извините» и вдруг застыл от изумления — он увидел узкие бегающие глаза за стеклами очков, тонкий острый нос, очень знакомое лицо.

«Господи, да ведь это же Муслим,— ударило его вдруг. Он остановился.— Да, Муслим, вот он весь от головы до пяток. Так что же теперь делать? Остановить его? Сбить с носа очки? Сказать, что он все про него знает?»

Но Муслим тоже узнал Аскара и быстро прошмыгнул в дверь. Экая жалость... Ну, ладно, не в последний раз они встретились. Будет у них еще крупный разговор. Будет!

День выдался жаркий. Люди искали тень и старались не идти по солнцепеку. Кто сидел под деревом на лавочке, кто стоял в тени домов. Но Аскару казалось, что все смотрели на него, даже ласточки и те чирикали: «Знаем, знаем!» И детишки, что играли возле арыка, тоже смотрели на него и улыбались. И Аскар тоже улыбался им. Какая все-таки кипучая, прекрасная жизнь цвела, играла, двигалась вокруг него! Что говорить, в ней много горя и страданий, но разве они сделали ее менее желанной?

Аскар шагал по скверу и уже не думал ни о сегодняшней встрече, ни о том, что она для него означала. Он думал о себе.

«Да,— рассуждал он. сам с собой,— мы, Сагатовы, тесно связаны с историей родной страны. Нас из нее ве вычеркнешь и не выбросишь. Все мои родичи знамениты по-своему. Про прадеда моего, семиреченского ювелира Сагатова, говорили, что он такой мастер, что может выгравировать на поверхности конского зуба тот стих Абая, который особенно любил повторять: «Как мне быть темным, если я человек?» Какой это был веселый, обаятельный, жизнерадостный джигит, первый запевала и танцор во всей округе... Сын его, Жунус, тоже был знаменит, он исколесил всю Среднюю Азию— был у эмира бухарского и у басмачей — и отовсюду вышел цел и невредим. О его находчивости, смелости и мужестве рассказывали легенды. Внук этого Сагатова и сын Жунуса, Саха, участвовал в установлении советской власти в Семиречье. Тяжелая участь выпала на его долю, он погиб где-то на Севере. Зато жив он, Аскар, внук Сагатова, младший сын Жунуса. Он перенес все и ни разу не покривил душой, ни разу не попросил у врагов пощады. Еге племянница теперь инженер, она варит первосортную сталь и, значит, крепко хранит честь своего рода. Да, это славный род, он никогда не отрывался от народа.»

Дамеш сидела в своей комнате.

Случилось настоящее несчастье,— теперь Муслим покажет ей, на что он способен... Ну и наплевать, пусть показывает. Она тоже не из таких, чтобы терять голову. Жизнь никогда ее особенно не баловала, всегда ходила она не гладкой тропинкой, а дорогой, усеянной острыми камнями... Но никогда не жаловалась, никогда не выбирала обходных путей — шла прямо и будь что будет! Это все так, конечно, но вот вчерашняя авария... Нет, это зря она сказала, что ей наплевать. Совсем ей не наплевать на аварию... Самое обидное во всем этом то, что ее друзья, и даже Ораз, не раз предупреждали ее — не иди сразу в цех сменным инженером, не выдержишь, поработай сначала в заводоуправлении и хорошенько ознакомься с производством. Ей предлагали места и там и тут, но она наотрез отказывалась, настаивала и, наконец, добилась всего: ее послали в цех.

Конечно, у нее были для этого свои основания: ведь она хотела защищать диссертацию на тему о паровоздушной смеси. Она много поработала над ней в институте, провела опыты в лаборатории. Теперь надо было продолжить работу. Начальство подумало, помедлило, поколебалось, но, видя ее настойчивость, в конце концов согласилось. В это время как раз много писали о том, что молодые специалисты после института должны идти на производство, а не садиться сразу же за канцелярский стол. Появление на заводе девушки, инженера, специалиста по литью стали, привлекло внимание всех, все ей были рады, все старались помочь—-кто советом, делом, а кто и просто добрым словом, «У тебя, девушка, дело пойдет,— говорили ей старые мастера,—ты молодец, вон как работаешь». И вот она доработалась до аварии! Стыд и позор... Да и бригаде Ораза это принесет немало неприятностей. Да теперь небось припомнят слова главного инженера о том, что все ее рационализаторские предложения — это бестолковая шумиха, погоня за дешевой славой, желание выдвинуться не делом, так хоть криком.

Раньше, когда Дамеш только начинала работать, она не понимала, почему старший инженер,— человек, как ей казалось, справедливый и опытный,— так скверно относится к ней. Потом она и сама стала чувствовать его фальшь и лицемерие. Теперь же, после рассказа Аскара, ей стало понятно все.

Акмарал, мать Ораза, тоже распространяет всякие слухи о том, что она, Дамеш, разбила семью Ораза, из-за нее, мол, он ушел из дома. Конечно, в этом ее убедила Ажар. Но неужели сама Ажар не понимает, что это чепуха? Неужели Ажар и в голову не приходит, что во всех ее неприятностях виновата она сама? Может быть, впрочем, и не понимает. Во время последней встречи она все время приглядывалась к Дамеш и, казалось, хотела к ней подойти и поговорить, но так и не подошла. И Курышпай обижен, что Дамеш ушла из его дома, И Каир ее подвел: под влиянием Муслима положил ее предложение под сукно. Разве так поступают друзья?

Так, размышляя обо всем этом, Дамеш и заснула, прикорнув на диване. Разбудил ее Аскар. Он с шумом открыл дверь, сбросил пальто и пошел в ванную умываться. Она вскочила, накинула халат и быстро побежала на кухню разогревать обед. Ей хотелось все делать бистро и весело, так, чтоб Аскару и в голову не пришло, что у нее на работе что-то не ладится. Но он оказался куда более догадливым, чем она думала. Во время обеда, отодвигая пустую тарелку, Аскар вдруг спросил:

— Дорогая, ты сегодня что-то очень бледная. Случилось что-нибудь?

Она ответила запинаясь:

— Спала мало... А что, я очень страшная?

Тогда Аскар спросил ее прямо:

— У вас там на заводе что-то произошло, да?

Дамеш в замешательстве поглядела на него.

— Кажется, fвария какая-то,— пояснил он.— Сейчас я шел по улице и слышал, как толковали женщины. «Как не быть беде,— говорили они,— все оборудование вам еще от царя Гороха досталось! Механизмы-то никуда не годятся...» Но ведь ты в ночной смене работаешь? Это тебя не касается!

Он спрашивал мягко, но настойчиво.

Пробормотав что-то, Дамеш быстро поднялась из- за стола и вышла в свою комнату. Ей надо было уже одеваться, скоро начиналась ее смена.

По дороге на завод Дамеш думала:

«Ну, конечно, он все уже знает. Он ожидал, что я расскажу ему обо всем, а я в молчанку сыграла. Нехорошо это все!»

Около ворот завода она встретила двух неразлучных друзей: Касымова и Базарканова, они о чем-то ожесточенно спорили. Базарканов был длинный и худой, а Касымов маленький и полный. Он кричал на Базарканова и махал на него руками, а тот только пожимал плечами. Один наступал и требовал, другой в чем-то оправдывался.

«О чем это они? — подумала Дамеш.— То их водой не разольешь, а то чуть не дерутся».

— Здравствуй, ты куда, Дамеш? — очень оживленно и даже радостно крикнул Касымов.

— Странный вопрос. Как это куда? На смену, конечно,— ответила Дамеш беззаботно, но сердце у нее почему-то дрогнуло. Неспроста он ее спросил!

Касымов пристально поглядел на Базарканова, тот отвернулся и стал ковырять землю носком башмака, Тогда Касымов с тревогой спросил Дамеш:

— А тебе разве ничего не говорили?

— О чем же? .

— Вместо тебя приказом главного инженера начальником смены назначен Базарканов.

— Безобразие,—смущенно сказал Базарканов,—я думал, что ты уже все знаешь.

Касымов обернулся к нему, хотел что-то сказать спокойно, но вместо этого закричал:

— Думал, думал! А что я тебе говорил? Что? Нет, он еще спорит! Разве можно было соглашаться? Дамеш, иди сейчас же в дирекцию и устрой там скандал, слышишь? .

Когда Дамеш вошла в приемную главного инженера, Лида печатала что-то на машинке. Увидев подругу, она взяла со стола какую-то бумагу и протянула Дамеш.

— Я тебе послала записку, чтоб ты знала,— сказала она.— Ты не получила разве?

Дамеш отрицательно покачала головой. Потом она прочитала приказ, бросила его на стол.

— Муслим у себя? — спросила она.

— Да, войди,— поспешно ответила Лида.

Муслим сидел за письменным столом и разговаривал с начальником мартеновского цеха. Увидев Дамеш, он поднялся, протянул ей руку и вкрадчиво сказал:

— Присаживайтесь, пожалуйста.

«У, лиса,— подумала Дамеш.— Теперь будет петлять и вилять».

Когда она села, Муслим спросил ее прочувствованней

— У вас разговор со мной?

Смотря ему в лицо, Дамеш ответила:

— Не. разговор, а спор.

Муслим улыбнулся.

— Как, вы еще недовольны? Очень странно! — и он с улыбкой, как бы ища сочувствия, обернулся к начальнику цеха.— Разве вы не поняли сами, что работать в цехе вам еще рано?

— Нет, не поняла. Я буду там работать.

— Вы будете там работать? — Муслим покачал головой.— Вот это называется женская логика!

Он опять покосился на начальника цеха. Но тот

молчал и смотрел на Дамеш.

Наступила долгая пауза.

— Ну, что ж,— сказал Муслим тоном человека, который исчерпал все доводы до конца.— Вольному воля, но иной работы для вас у меня нет.

— Вы не имели никакого права меня снимать,— со злостью сказала Дамеш и даже слегка ударила кулаком по краю стола.— Понимаете, не и-ме-ли... Не вы меня ставили на это место.

— Но если вы так думаете, то жалуйтесь,— спокойно посоветовал Муcлим.— Съездите в министерство и подайте жалобу. Но здесь разговаривать нам с вами бесполезно.

Отвернувшись от Дамеш, он обратился к начальнику цеха:

— Ну, как, Илья Савельевич, в цехе все сделано? Сегодня цех уже сможет нормально работать?

Дамеш, которая уже взялась было за ручку двери, остановилась.

— Ночная смена еще утром закончила все,— ответил начальник.— Не могу все же смолчать,—добавил он,— строго вы поступили, товарищ Муслим, с Сагатовой.

— Спасибо, Илья Савельевич! — крикнула Дамеш и выскочила из кабинета.

Она успела еще поймать злобный взгляд Муслима.

Идя по лестнице, она думала: «Нет, я не так поступила. Надо было прямо сказать: я знаю, почему вы меня преследуете! Но смотрите, не сломайте зубы... А я смолчала, трусиха я, вот кто».

Аскар прав, Муслима уломать не так-то просто. Трусливому человеку с такой змеей нечего связываться. «Неужели я трусиха? — спросила она себя и сейчас же ответила: — Нет, это не трусость, это рассудочность. Рассудок не дает мне свободу. Он мне мешает, он мне нашептывает: чего ты заносишься, девчонка? Что ты понимаешь в жизни? Зачем связываешься со стариком? Будь осторожна, не дерзи, не груби, и тогда все устроится само собой».

Дамеш приоткрыла дверь в партком и спросила:

— Николай Иванович, можно?

— Входи, входи,—сказал Серёгин.—Что-то ты уж больно вежливая стала. То «можно войти?», а то влетаешь, не спрашивая, и даже не здороваешься.

Дамеш вошла в кабинет и сказала:

— Вы уж, наверно, слыхали? Муслим снял меня е работы. Это что? С вашего согласия?

«Легко тебе говорить,— подумал Серегин.— Фор- мально-то Муслим как будто прав».

— Авария ведь была,— тихо сказал Серегин. .

Дамеш пожала плечами и отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— А как я тебя предупреждал, помнишь? — спросил Серегин. Он вышел из-за стола и сел с ней рядом.— Говорил тебе: будь осторожна, каждый свой шаг проверяй, все делай сама. А ты что?

«Был такой разговор,— подумала Дамеш,— и даже не один, а несколько, я сама во всем виновата. Действительно, следовало вести себя во время смены по-хозяйски, быть внимательной, все проверять, а я всем верила на слово, вот и наказана».

Луч солнца, прямой, багряный, вырвавшийся из тучи, упал на лицо Серегина; и Дамеш вдруг увидела, какой Серегин худой и измученный, как побелели за этот год его виски. А ведь ему всего только сорок пять лет. Вот Аскару столько же лет, и пережил он куда больше, а выглядит лучше.

Серегин сказал:

— Ты, Дамеш, и в самом деле работала недостаточно хорошо.

Она хотела возразить, но он постучал ручкой по столу.

— Слабо, слабо ты работала. Тут и спорить не стоит. Мы тебя неплохо встретили, правда? Все, что ты захотела, мы тебе предоставили. Хотела в цех пойти — пожалуйста, захотела стать сменным инженером — ради бога; заикнулась о курорте — сразу же тебе путевку в руки. Поезжай, лечись, веселись, отдыхай. Так это мы тебе дали, мы, завод. А что ты нам дала? Бригада твоя в прорыве, а тут еще вон какой убыток принесла. И металл потерян, и простой получился в бригаде, и труд целой смены пропал! Видишь, как все это нехорошо?

Дамеш молчала.

Некоторое время молчал и Серегин. Потом он сказал: — Но должен тебе сказать, что Муслим со мной ничего не согласовал. Он знал, что я стану возражать. Решение о твоем перемещении,— неправильное решение, поспешное и несправедливое. Будем его оспаривать! Но ты должна понять, что ты тоже виновата здорово. Нужно честно признать это. Вот что я хотел тебе сказать.

Пока он говорил, Дамеш сидела потупившись и чувствовала, как у нее пылает лицо. Так ей и надо! Она вытерла слезы и спросила: .

— Это все?

— Все,— ответил Серегин.

Дамеш встала и, кивнув головой, быстро вышла, почти выбежала из комнаты.

И вот она шла домой, а слезы все катились и катились у нее по щекам. Сейчас она некрасива, наверно,даже безобразна, с заплаканными глазами и распустившимися волосами. Бог знает, где она забыла платок, а может быть, потеряла его, и нечем прикрыть растре павшиеся волосы. Прохожие смотрели на нее с удивлением — пьяная, наверно, или больная. Кто ее знает. А вот та женщина с сумкой взглянула на нее и сразу же повернулась к ней спиной. Да, это Ажар. Ну, конечно, Ажар... Вот еще беда! И почему, когда у тебя что- то болит, ты обязательно ударишься больным местом? Как будто кто-то нарочно прислал сюда Ажар. У дурной славы, как говорит Курышпай, сто ног. Верно, она уже все слышала. Вот уж посмеялись со своей ведьмой- матушкой! А смотри, повернулась и идет следом. Даже в магазин не зашла. Ладно, только не глядеть, делать вид, что ничего не заметила. Виновата она, конечно, но не Ажар осуждать ее.

Пройдя квартал, Дамеш повернулась и пошла обратно. И вдруг почувствовала затылком: Ажар повернула тоже и идет вслед за ней. Тогда Дамеш резко обернулась — никого нет. Это ей уже померещилось.

Аскар весь этот день не находил покоя. Ходил по комнате, подходил к радиоприемнику, слушал Москву, снова выключил радио и опять слонялся из угла в угол. Что-то мучило его, но он не мог понять, что именно.

Аскар вышел за ворота и присел на лавочку рядом с Иваном Ивановичем. Тот уже совсем поправился, и вылечил его Аскар. Долго промучились с ним амбулаторные врачи, у них уже и руки опустились. Тогда Аскар решил испробовать свой собственный метод. Он ввел в мышцу бедра старика его собственную кровь, смешанную с двухпроцентным раствором новокаина. После первых же уколов старику стало значительно легче, а через неделю он уже ходил по знакомым и рассказывал, какой чудесный доктор живет рядом с ним.

И вот к Аскару потянулась вереница больных. Сколько он ни уговаривал их уйти, они не уходили, сидели на лавочке и ждали. Что тут поделаешь? Пришлось опять надеть белый халат, вынуть сумку с медицинскими инструментами и зажечь синий огонь. Врач не имеетпра- ва отказывать в помощи больному, когда эта помощь ему необходима. Так и получилось, что каждый день с утра Аскар сидел дома и принимал больных. Лечил он всех бесплатно и все-таки побаивался. Вот нагрянет фининспектор, и разговаривай с ним, доказывай, что налог ему платить не из-за чего и не за что. Этот фининспектор был темой постоянного разговора двух стариков. (Аскар и себя называл стариком.)

В этот день Иван Иванович сообщил Аскару, что на заводе произошла авария. Сердце Аскара болезненно сжалось. Он подумал, что, видно, неспроста Дамеш ничего не рассказала ему об этом.

В это время издали показалась Дамеш. Она шла быстро, опустив голову. Аскар посмотрел на нее и совсем приуныл: да, видно, действительно, беда приключилась... Недаром же весь день у него были дурные предчувствия.

Он встал и пошел навстречу Дамеш.

— Дамешжан, что с тобой? Случилось что-нибудь? — спросил он ласково, когда она подошла.

Дамеш вдруг обхватила его за шею и расплакалась. — Да что с тобой, милая?

Аскар обнял ее, довел до скамейки и усадил.

— Ничего, ничего,— повторял он тихо.— Ничего, все будет хорошо. Расскажи толком, что случилось?

А вечер выдался ясный, светлый. За деревьями сверкало озеро. Ветра почти не было, и дым заводских труб стоял прямо в ясном и чистом небе. Кто-то молодой и голосистый около самого озера пел и играл на гармошке. Из парка, с танцплощадки, слышались смех и веселые возгласы. И вот в такой вечер его Дамеш, которую он лет двадцать тому назад носил на плече, кто-то обидел до слез.

— Да ну,— сказал он шутливо.— Что же такое ужасное могло случиться? Да говори же!

— Меня сняли с работы... Приказом Муслима! — с трудом выговорила Дамеш.— Он перевел меня в технический кабинет.

— Ну, а ты и расплакалась? — с нарочитой беззаботностью в голосе проговорил Иван Иванович.— Да что он, бог, что ли, твой Муслим? Что на него разве и управы нет? Сколько есть мест, куда можно жаловаться — посчитай-ка.

— И в самом деле, разве можно так расстраиваться,— сказал Аскар.— Вернется Каир, и все встанет на свое место.

— Да не поэтому я плачу, что перевели,— проговорила Дамеш, утирая слезы.— Знаю, что без работы я не буду... Только обидно, ведь я сама напросилась на эту работу, и вот меня снимают, потому что не справилась.

— Только бы ты была здорова, а остальное все чепуха,— Аскар махнул рукой,—А Муслима мы одолеем, будь уверена.

Он старался говорить спокойно, но сам был зол как черт. Если бы сейчас здесь очутился Муслим, ему бы, конечно, не поздоровилось.

— А сейчас иди умойся и приготовь нам чай,— продолжал он.— За чайком мы все и решим. Кто имеет дело с Муслимом, тот должен сначала хорошо поужинать!

Аскар засмеялся. Улыбнулась и Дамеш.

— Сейчас Лида придет и расскажет нам, что там у вас происходит,— поддержал его Иван Иванович.

Пока Дамеш переодевалась, умывалась и готовила чай, Аскар пошел прогуляться на берег озера. И тут такая досада его обуяла, что он даже сжал кулаки и скрипнул зубами.

Да кто же ты такой, наконец, Муслим Мусин? Бессмертный ты, что ли? Долго ли ты еще собираешься торчать у меня на дороге? Ты все равно споткнешься, и при этом больно споткнешься: так, что и нос расквасишь, и зубы потеряешь. Как слепой, ты еще держишься за посох, который сунул тебе твой поводырь. Да поводыря уже нет, ты остался один. И до сих пор тебе не понять, что же такое произошло в мире и кем за это время стали презираемые тобой Сагатовы. До сих пор не понимаешь этого — что ж с тобой и говорить...

Аскар поймал себя на том, что он ходил и разговаривал сам с собой, сжимая кулаки. Хорошо, что еще никто ничего не слышал,— подумал он,— а то решили бы, что совсем рехнулся Аскар Сагатов. Надо держать себя в руках.

Он круто повернулся и пошел к лодочной пристани. Здесь около причала была телефонная будка, он зашел в нее и набрал номер больницы. Трубку подняла дежурная сестра. Он попросил ее вызвать врача Мусину.

Когда подошла Айша, Аскар сказал ей, что ему необходимо ее увидеть сейчас же, немедленно. Айша, видимо, заколебалась и ответила, что сейчас ей очень некогда, вот если бы завтра.

— Нет-нет! — крикнул он, страшно волнуясь.— Я обязательно хочу тебя видеть сегодня же. Брось все и приходи. Да, это совершенно необходимо. Да, это крайне срочно! А через сколько сможешь? Хорошо, через полтора часа. Где? Хорошо, подойду к больнице!

Он отошел от будки и пошел в парк. Играл оркестр. Аскар шел и думал: Айша согласилась не сразу. Сначала сказала, что сегодня не может. Почему? Потому ли, что знает, о чем он будет ей говорить, или, может быть, у нее какая-нибудь срочная работа? Нет, не похоже на это... Тогда бы она так ему и сказала. Тут что-то другое. Может быть, боязнь рискованного разговора о прошлом, может быть, любовь к Муслиму. Ведь вот уже пятнадцать лет, как они муж и жена. У них ребенок. Разве это вычеркнешь? Ладно, живите как хотите, я и не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь... Не собираешься, а звонишь, зовешь на свидание, настаиваешь, волнуешься,— вдруг прервал он сам себя.— Чего же ты хочешь от нее? У Айши хорошо налаженная, спокойная жизнь. А что ты можешь предложить ей взамен? И вообще зачем тебе понадобился весь этот разговор, если ты ничего не собираешься менять в ее жизни?

Это было такое простое, ясное соображение, так оно поразило его своей логикой, что Аскар вдруг остановился как вкопанный.

Потом, бормоча что-то непонятное и сам не замечая этого, он вышел из парка к озеру. Здесь было тихо, спокойно. От широкой озерной глади исходила какая-то успокаивающая, почти животворная прохлада. Он посмотрел на часы. Пора. Айша его будет ждать около больницы, и неудобно, если ее кто-нибудь увидит. Когда Аскар подошел к условленному месту, Айша стояла на крыльце. Поздоровались они сдержанно и холодновато. Она спросила:

— Куда мы пойдем?

Он смутился: об этом он и не подумал.

— Куда хочешь,— сказал он.— В этом городе хозяйка ты, я — гость.

Она задумалась на секунду.

— Знаешь что? Здесь недалеко стоянка такси. Возьмем машину и поедем в ресторан «Восток». Я как раз хочу есть.

— Ну, отлично,— уныло воскликнул Аскар.

Сначала они шли молча.

— Слушай,— вдруг сказала Айша.— Все забываю спросить: ты что к нам устраиваться не собираешься?

— К вам? — Аскар даже остановился.— Куда это к вам?

— Как куда? В нашу поликлинику,— сказала она настойчиво.— Уж больно надоели твои старики. Пишут по пяти писем в день: давайте нам Аскара Сагатова, пусть он принимает нас не дома, а в амбулатории. Ты ведь, оказывается, редкий специалист — превращаешь восьмидесятилетних старух в девушек.

«Еще шутит»,— подумал он и ответил, пожимая плечами:

— Что ж, я ведь святой, съездивший в Мекку и принявший на себя благодать пророка.

— Прямо-таки в Мекку? — засмеялась она.

— Конечно! Вот так, дорогая! Поняла?

Она рассмеялась.

Вдруг Айша закричала и замахала рукой:

— Такси, такси, сюда!

Когда они очутились в машине, холод отчуждения начал заметно таять. Они сидели рядом и дружески раз-

Нет уж, заказывай ты,— сказал он решительно. И себе, и мне. Я здесь что-то...— Он улыбнулся и развел руками.

Она поняла, это значит: «Делай все сама. Я так отвык от жизни, даже не знаю, с какой стороны к ней подходить».

— Хорошо,— сказала Айша. Она быстро, глядя в меню, сделала заказ. Официант взял со стола какую-то тарелку и ушел.

Потом, когда ужин был уже на столе, Айша подняла рюмку и сказала:

— Ну, за все самое хорошее!

— За исполнение желаний! — подхватил Аскар и поднял руку.

Она засмеялась.

— Отлично! За исполнение желаний.

Было неизъяснимо приятно смотреть, как она хозяйничает за столом, как заботливо следит, чтобы у него не была пустой тарелка.

После третьей рюмки Айша сказала:

— Ну, что ж, теперь можно и поговорить. Ведь ты хотел мне сказать что-то очень важное, да?

— Да, я хотел сказать,— Аскар внимательно посмотрел на нее. Ему было хорошо и печально, на душе его — светло и тихо. Да, он должен сказать ей все, другого такого случая может и не представиться.

. — Айшажан,— сказал Аскар негромко.— Можно

мне называть так тебя?

Она, улыбаясь, кивнула головой и серьезно взглянула на него.

От этого взгляда ему сразу стало жарко и трудно дышать.

— Так вот, я хочу сказать...— продолжал он. Голос его, сначала спокойный и ровный, стал дрожать.— Я хочу сказать, что я пронес твой образ, Айша, через все эти годы. И когда я думал о том, что где-то на земле живет моя Айша, я звал тебя, уж прости, моей Ай- шой,— мне становилось легче жить. Вот так!

Он взял графин, налил себе полную рюмку и выпил, — Так я называл тебя там, на краю света. Сейчас я тебя так не могу назвать. Между нами твой муж, дочь, пятнадцатилетняя разлука. Но дело не только в этом. Самое тяжелое в жизни — это когда близкий теряет в тебя веру, И вот я и не знаю, что ты думала про меня все эти годы. Возможно, по старому обычаю наших предков, просто швырнула мне вслед горсть земли: «Уходи, мол, на чужбину и сдохни там». Ты извини, может, я зря это говорю.

Она продолжала все так же серьезно смотреть на него. .

— Нет, я не кинула горсть земли и не сказала: уходи,— ответила она.— Конечно, эти годы были серьезным испытанием доверия. Но, скажу по совести, все- таки в глубине души я всегда верила тебе. Это я говорю честно.

— «Все-таки... В глубине души»,— горько улыбнулся он.— Это не особенно много... Ну, что же, так, верно, в те годы и должно было быть. Айша, можно я тебе задам только один вопрос?

Она кивнула головой.

— Теперь ты не сомневаешься во мне, нет? Отлично! Ну, а думала ли ты, почему же все-таки меня посадили, именно меня? Думала ты?

Айша молчала.

— Но ведь об этом же заявлено нашей партией очень ясно на весь мир. Ошибка периода культа личности... Враги воспользовались...

— Враги, конечно, воспользовались,— сказал Аскар.— Но враги вообще, ведь это мало! У каждого из нас был еще и свой собственный конкретный враг. Так вот, кто ж конкретно погубил меня, ты не задавала себе такого вопроса?

— Конкретный враг? — с удивлением переспросила его Айша.

— Да,— сказал Аскар.— С именем, фамилией, должностью... Так вот, я тебе хочу сказать фамилию моего врага. Только не испугаешься, а?

Она не ответила.

— Испугаешься, конечно,— продолжал Аскар.— Но если говорить, то говорить уж до конца. Это — Муслим Мусин.

— Как Муслим Мусин? — спросила она и оглянулась с испугом.

Но никто на них не смотрел. Люди ели, пили, разговаривали и не обращали никакого внимания на эту странную пару.

Да, посадил меня Муслим Мусин,— повторил он.— Я видел собственными глазами донос, написанный им. Я его руку знаю.

Айша в смятении смотрела на Аскара.

— Аскар-ага,— сказала она вдруг очень спокойно— Вы подумали, в какое положение меня ставите своими словами? Не верить вам я не могу, но и поверить в это невозможно. Вы видели донос, написанный рукой моего мужа, говорите вы. Ну, а может быть, вас обманули? Разве вы так хорошо знаете его почерк? Может быть, чтоб скрыть виновного, вам подсунули невинного? Так тоже могло быть. Вы должны понять, что ошибаться в таких случаях вы не можете: у меня же дочь!

Он только пожал плечами.

— Ну нет, говорите, говорите! Говорите до конца,— торопливо повторяла Айша.

Аскар встал.

— Это и есть все до конца. Все остальное я изложил в жалобе в Центральный Комитет. Хотите, пришлю- копию?

Назад они ехали молча.

Около самого дома Айша вдруг дотронулась до руки Аскара и спросила:

— Вы еще любите меня?

— Люблю,— ответил он коротко.

Она кивнула и молчала до самого дома. И только когда машина остановилась, Айша сказала:

— Ну, тогда держитесь! Обоим нам будет трудно! Да еще как трудно!

— Как? — спросил он и схватил ее за руку.— Как вы сказали?

— Отпустите... Муж смотрит.

Когда Айша вошла в дом, Муслим схватил ее за плечо и закричал:

— Дрянь, обманщица, я все видел! Шляешься до двух часов ночи, черт знает с кем! К мужу приходишь пьяная. Называется, советский врач. Гулящая ты баба! Вот кто ты такая!

— Экий же ты подлец,— спокойно ответила Айша и, легко оттолкнув его, вошла в спальню.

Она бросилась на кровать и уткнулась лицом в подушку. Ей хотелось кричать, плакать. И она заплакала тихо, горько, беззвучно, так, что даже сама не слышала, плачет она или нет. Потом закусила край подушки и затихла. Она вся дрожала от обиды и ненависти. Да, сейчас она ненавидела Муслима и в то же время понимала, что она неправа. Ведь с мужем она прожила пятнадцать лет, родила ему дочь... Так как же она смеет сразу же, без разговора с ним, поверить в то, что все эти годы жила с подлецом и предателем?

Айша лежала с открытыми глазами всю ночь (Муслим лег в кабинете на диван) и заснула только под утро.

...Отец Айши был доктором медицинских наук, профессором. Он устроил дочку после окончания института врачом в медпункт на строительстве самого большого металлургического завода в республике. Это были годы войны, и Айша отдалась работе беззаветно, работала по двенадцать часов в день, скоро ее перевели в районную больницу, она стала ведущим врачом палаты. Здесь она и встретилась с Аскаром. Тогда это был высокий, худощавый, еще совсем молодой человек с живой речью и быстрыми движениями. Но он был еще и опытным, много видевшим и знающим врачом, и Айше часто приходилось обращаться к нему за советами. Он был общителен и внимателен, охотно делился своими знаниями. Нередко случалось так, что их дежурства совпадали. И хотя работали они в разных корпусах, но уже так повелось, что каждую ночь до утра они сидели вместе в ординаторской, пили горячий чай и разговаривали. Он ей читал стихи на трех языках: Абая по-казахски, Пушкина и Блока по-русски, Гёте и Гейне по-немецки. То было очень счастливое время, и Айша писала своей матери: «Если бы ты знала, мама, с каким человеком я познакомилась! Он казах, но о Европе говорит, как европеец, а о русской поэзии, как русский поэт. Я тебя сведу с ним во время нашего отпуска».

И вот тут-то и появился Муслим. Все произошло совершенно случайно. Однажды ее вызвал главный врач и сказал:

— Слушайте, Айша, поезжайте на металлургический завод. Только что звонили оттуда. Там что-то случилось с главным инженером. Наверное, отравление, а у них в медпункте никого нет. Поезжайте, посмотрите.

Айша поехала, но опоздала. Больного уже увезли с завода в дом инженера, так назывался жилой корпус, где были квартиры администрации и инженеров.

Айша сейчас же поехала туда. Ее привезли в одну из квартир, к не очень молодому и, как ей показалось тогда, очень одинокому человеку. Он лежал на диване, прикрытый кое-как наброшенным одеялом, и дрожал то ли от озноба, то ли от боли, Айша измерила температуру, пощупала пульс, прослушала сердце и позвонила главному врачу, чтобы прислали машину. Когда она отошла к телефону, больной сухо спросил ее:

— Какую машину вы вызвали?

— Санитарную,— ответила она.— Лежите спокойно, У вас температура высокая.

— А для чего машина? — спросил он,

— Свезем вас в больницу,— сказала Айша.— За вами нужен уход.

Он вдруг резко сел,

— Никуда я не поеду! Понимаете! — сказал он гру бо,— У меня своих дел на заводе по горло.

— Дела бывают у здоровых,— сказала Айша.- А главное дело больного — это поскорее выздороветь.

Человек, лежащий под одеялом, промолчал, посмотрел на Айшу и вдруг неожиданно спросила

— А вы давно работаете врачом?

— Первый год,— ответила она.

— А на фронте не были? — снова спросил он тем же голосом,

И, не дождавшись ее слов, ответил сам:

— Ну вот, в этом то и дело, что не были. Сразу видно.

Айша вспомнила об этом разговоре сейчас, когда лежала на своей кровати.

«А ведь сам-то он ни одного дня не был на войне! — подумала она.— Господи, какая же дура я была тогда! Как я не могла раскусить его?»

Но она не смогла его раскусить и позже, когда стала частой гостьей в квартире Муслима. Дело в том, что в больницу тогда Муслим ехать отказался, и Айше пришлось часто навещать его на квартире. Впрочем, она не роптала ей уже стал нравиться этот упрямый несговорчивый и насмешливый человек. Он оказывал ей мелкие, но ощутимые в те годы услуги: прикрепил к столовой, подбросил дров. Она познакомила его с Аскаром («мой коллега»,— сказала она. Муслим встретил Аскара доброжелательно и добродушно.). В просторной квартире главного инженера места хватало всем.

А через полгода Аскар вдруг исчез. Его забрали прямо из врачебного кабинета во время приема.

Когда Айша рассказала об этом Муслиму, он сказал:

— Надо подождать, через месяц-два все выяснится, я что-то не могу поверить, чтобы он был действительно виноват.

А через месяц он позвонил Айше по телефону и попросил срочно зайти. Оказывается, он все узнал. Аскар и в самом деле оказался предателем. В плену его завербовали немцы, он давал им сведения о готовящихся побегах.

А потом немцы и ему устроили побег, дали задание разыскать партизанский отряд и привести к ним. Так он и сделал.

— Слабый человек, уж больно хотелось ему жить,— так окончил Муслим свой рассказ.

Поверила ли Айша всему этому? Тогда она, правда, крикнула:

— Ложь, не верю!

А через полгода вышла замуж за Муслима.

...Заснула Айша только на рассвете, и во сне ее мучили какие-то кошмары. Когда она вскочила, в квартире было тихо.

В этот день она впервые опоздала на работу.

Муслим тоже не спал всю ночь. Он лежал на кушетке с открытыми глазами и думал. Сегодня ему два раза уже пришлось принимать валидол — вот как скверно обстоит дело... Стоит немного поволноваться, и он задыхается. Если дело так пойдет и дальше, он пропал. Тогда он не сможет выдержать атаки врагов, а их количество у него все увеличивается. Теперь к этому подлецу Аскару прибавилась еще собственная жена. И чего этой дурехе не хватает? Живет тихо, мирно, в достатке, в уважении... И ведь никакой благодарности, не ценит того, что он дал ей и квартиру, и обстановку, и положение, Вот и говори о женском благородстве.

Он подошел к окну и одернул занавеску. Улица лежала перед ним ночная, безлюдная, вся в лиловых лунных тенях. Тихо, безмолвно, безлюдно...

Да, надо предпринять что-то решительное. Нельзя же закрывать глаза: это еще ведь только начало! Теперь этот авантюрист не оставит в покое Айшу. Еще бы! Старые друзья! Но Муслима тоже голой рукой не возьмешь. Без боя Айшу он не отдаст! Он будет лупить их обоих. Так он будет их лупить, что они только языки высунут. Начать с того, что еще не известно, с какими документами приехал сюда Аскар. Кто он вообще? Отбывший срок каторжник? Амнистированный преступник? Реабилитированный? Кто? Все это нужно хорошенько проверить. А что, если поехать в Караганду, заявиться в Комитет государственной безопасности, да и сообщить о том, что у нас в городе появился некий Аскар Сагатов, который отсидел пятнадцать лет за измену родине, и как приехал, так сразу начал строить козни. Вот, например, старается разрушить мою семейную жизнь. Помогите мне, пожалуйста... Помогут или нет? Выслушать-то, конечно, выслушают, но вот насчет того, чтоб помочь...

Нет, не те люди там теперь сидят. Знакомых уже не осталось. Заявишься, начнут копаться, да выяснять, да поднимать старые дела. Еще опозорят, что не только тут, но и вообще, нигде места себе не найдешь. Время сейчас другое... Вот в этом все и дело.

Когда Муслим встал и вышел в столовую, было уже девять часов. Айша ушла в амбулаторию.

Тихие, осторожные шаги послышались в коридоре: это была его сестра.

— Жайбала,— позвал он.

Она вошла и остановилась у порога. Была она робкой и запуганной, и, хотя он никогда не повышал на нее голоса, она вечно терялась, когда Муслим с ней говорил.

— Что же ты не разбудила меня вовремя? — сказал он.

Жайбала прижала руку к груди.

— Да я хотела,— ответила она неуверенно.— Но ты так крепко спал. И Айша сказала мне: не надо, не трогай, пусть спит.

— А сама она где? — спросил Муслим.

Жайбала с удивлением взглянула на него.

— Да на работе же,— ответила она растерянно.

— Ах, да, конечно! — он поднялся с дивана, мимоходом, проходя по столовой, взглянул в зеркало. Экий он толстый, обрюзглый, желтый от бессонницы...

Подошел к телефону и позвонил в горком партии. Базаров еще не приходил:

— Я очень попрошу,— сказал Муслим,— как только придет, позвоните сразу же мне, он мне очень нужен.

Потом вызвал машину и поехал на работу. В коридоре его уже ждали люди.

Он принял их у себя в кабинете и очень быстро разрешил все недоразумения. Сегодня он был добр и вни- мателен, как никогда, и посетители ушли обнадеженные. Затем Муслим вызвал Лиду и велел ей попросить к нему Серегина.

. Парторг ответил Лиде, что идет сейчас же, но явился только через полчаса. Муслиму это не понравилось.

«Ишь ты, задается,— подумал он.— Показывает мне свои фокусы! Ну, хорошо, я тебе сейчас преподнесу дело».

Когда Серегин вошел к нему, Муслим встретил его добродушным смешком. .

— Спасибо, что пришли, Николай Иванович. Заходите, пожалуйста! А то я сам хотел бежать к вам. Я понимаю, вы были очень заняты. Конечно, конечно, дела!

— Люди задержали,— сухо ответил Серегин.— Рабочие из мартеновского.

— Ну-ну! — сказал Муслим.— Понимаю. И я вас поэтому же пригласил. Хотел спросить, что же мы с Сагатовой будем делать? Я снял ее с должности сменного инженера, поставил заведующим технического кабинета, а она, видишь ты, саботирует. Вот на работу не вышла, ждет чего-то. Чего ей ждать? — он засмеялся и развел руками.

Серегин молчал.

— Так вот, что же мы с ней будем делать?

Серегин поднял голову:

— А вы как думаете, что?

Муслим торопливо заговорил:

— Ну, я считал бы, что ее и Қурышпаева надо сперва хорошенько пропесочить по партийной линии. Они ведь оба отвечают за аварию. Один не проверил, другая ему поверила на слово, и вот результат,

Серегин ничего не ответил.

— Она тут мне кричала: брошу завод, уеду в Алма-Ату. Если в самом деле хочет уходить, мое мнение такое: отпустить и не связываться. Толку от ее работы на грош, а шума на всю область. Вот и до газеты уже добралась.

— Это вы один так думаете? — спросил Серегин.

— Не только я, это мнение и товарища Базарова,— отчеканил Муслим.

Серегин вдруг так ударил кулаком по столу, что задребезжала пепельница.

— Да что же ты такое говоришь? — закричал он вдруг.— Ты ей будешь в вину ставить, что она про тебя в газету написала! Да ты думаешь, что говоришь?

— А вы думаете, что делаете?! — завизжал Муслим.— Вы же секретарь парткома! Уберите сейчас же кулак!

Серегин был весь красный от гнева.

— В том-то и дело,— сказал он, с трудом справляясь с дыханием.— В том-то и дело, что не будь я парторгом, я с тобой не так бы поговорил. Ты бы у меня лежал после этого разговора.

Муслим выскочил из-за стола и забегал по кабинету, — Да нет, вы в самом деле с ума сошли?—сказал он растерянно.

Серегин молчал.

— Эко расшатали вы себе нервы, товарищ Серегин,— продолжал Муслим сочувственно.— Так расшатали, что даже спокойно с людьми говорить не можете. Я с вами по-хорошему говорю, как со старшим товарищем, а вы на меня с кулаками да с криком. Ну, куда это годится?

— У меня разговор с тобой один,— сказал Серегин.— Ты должен прекратить преследование Сагатовой.

Муслим только руками развел.

— Чудеса! Ну, прямо чудеса. Я преследую Сагатову! Да какие же у вас факты, почему вы так говорите?

— Факты? — переспросил Серегин.— Весь завод зна ет про то, что главный инженер придирается к каждому слову, к каждому шагу Сагатовой. А ты требуешь факты.

Муслим подошел к столу и опять сел на прежнее место.

— Значит, фактов у вас нет,— сказал он твердо.— Есть одна только безответственная болтовня?

— А проект? Что вы сделали с ее проектом? — крикнул Серегин.

— Проект?—Муслим развел плечами, с удивлением посмотрел на Серегина.— Не знаю я, где ее проект. До меня он вообще еще не доходил. Верно, производственный отдел на него глядит, наглядеться не может.

— Ах, не доходил? — покачал головой Серегин.— Значит, дойти еще не успел, как ты его зарезал! Подумать только, зарезал умный, стоящий проект, который столько мог сохранить государству средств! .

Муслим так двинул стулом, что он заскрипел.

— И вы уже точно высчитали, сколько именно средств он мог сохранить? И вообще, вы кто? Инженер, специалист, бухгалтер, плановик? Почему вы беретесь решать такие вопросы?

— Ты вынес ей выговор? — спросил Серегин.

— Да, выговор я ей действительно вынес, — подтвердил Муслим.— Она плохо работала, я и дал выговор ей за это.

— А потом и совсем снял с работы из цеха?

— За аварию, за аварию,— повторил Муслим.— А кто за аварию должен отвечать, как по-вашему? Вы, она или я?

— Да, но не снимают за такие аварии с работы дельного молодого растущего инженера! снова крикнул Серегин.— Не снимают! А ты вот снял!

Так почему же? — спросил Муслим.— Почему, по- вашему, я ее снял, если за это не снимают?

— Из трусости,— ответил Серегин.

— Из трусости, вот как!—у Муслима пересеклось дыхание. Он сделал независимое лицо и засмеялся.

— Да, из трусости! Ты вообще боишься всего молодого, энергичного. Думаешь, что оно вытеснит тебя из твоего кабинета,— сказал Серегин.

— Вот это здорово! — расхохотался Муслим.— Вот это логика! Логика моего партийного руководителя. Значит так: я ненавижу Дамеш Сагатову, потому что

— Раз вы так решили, значит, правильно,— ответил Базаров.— Однако вот что плохо: Сагатова не успокоилась, ходит и жалуется. Вот пишет, что ее поставил на это место директор, а снял временный заместитель. Это, мол, неправильно. Вот как бы с этой стороны чего не было. Вы же знаете, Каир человек молодой и горячий.

— А если молодой, тогда пусть слушается старших,— строго сказал Муслим.— Нет, никакого шума быть не может, товарищ секретарь, если только вы его не захотите. А перевел ее я вот почему. Завод в прорыве, нам дорог каждый час, а когда приедет директор, неизвестно. Он может задержаться в Москве. Так что ж, будем все это время устраивать аварии? Сагатова, может быть, и не плохой специалист, но работать сменным инженером ей рано. Тут, конечно, есть и доля нашей вины. Есть к сожалению! В свое время мы уступили ее настояниям и поставили ее начальником смены. Это, конечно, зря! Результаты сказались сейчас же. Сначала ей за слабую работу пришлось вынести выговор, а потом и вовсе снять. Авторитета среди рабочих Сагатова не имеет и держится только на том, что ее поддерживает парторг товарищ Серегин.

— А вообще что из себя представляет этот Серегин? — сразу же насторожился Базаров.

Муслим печально улыбнулся.

— В том то и дело, что ничего ровно, ноль! Псих, истерик! Вот недавно устроил мне сцену в кабинете.

— Так, так,— Базаров постукивал пальцем по столу.— А поступок Курышпаева вы разбирали?

— Где там! — махнул рукой Муслим.— Я же говорю, Серегин ровно ничего мне не дает делать. Сегодня я затеял с ним разговор об этом, так он меня чуть не избил.

— То есть как же это так? — изумился Базаров.— Как это чуть не избил?

— А вот так, чуть не избил, и все! Кричал, ругался, брызгал слюной! Я уж сидел и молчал! Ведь такой и в самом деле хватит палкой по голове, и что с него спросишь? Инвалид!

— Да он что? Правда сумасшедший?

— Не знаю, не знаю, я не психиатр,— Муслим покачал головой.— Я докладываю только то, что было,

а выводы делайте уж сами. Ну, конечно, люди этим пользуются. Вот Сагатова вообще на работу не выходит, бойкотирует мой приказ, и все!

— Так! — Базаров решительно поднялся из-за стола.— Ты сейчас куда едешь? На завод?

— Нет, мне надо в область.

— Хорошо. Тогда завтра с утра жди меня на заводе,—сказал Базаров.— Там продолжим наш разговор,

После этого Муслим поехал на квартиру Каира, к Акмарал. Надо узнать, что там происходит. А то, действительно, вернется директор и начнет кричать: как ты смел, да почему не подождал меня, да почему не согласовал с Серегиным? Надо все подготовить заранее.

Акмарал встретила Муслима в передней и провела в комнаты. По всему было видно, что квартира ждала хозяина. Пол был вымыт и натерт, потолки выбелены, на кровати цветастое покрывало, Акмарал ходила в новом, только что сшитом шелковом платье. Она приветливо встретила Муслима.

— Ну, перелетная птица,— сказала она ласково,— откуда летишь, где сядешь? Покажешься раз в год, да и опять исчезнешь...

Она вынула из кармана толстый пузырек из белого металла, высыпала из него на ладонь черно-зеленые зернышки насыбая — злейшего табака, который не курят, а сосут, и поднесла ладонь к лицу.

— Новые порядочки,— пожаловалась она невесело.— Раньше вот жевала, а теперь только нюхаю. Ка- иржан терпеть не может, когда при нем жуют и сплевывают. Ну что, пишет Каир вам что-нибудь на завод?

— А я вас хотел спросить,"ничего от него не получали?

— На той неделе звонил,— сообщила Акмарал и подвинула гостю стул.— Садись, сейчас чай поставлю! Звонил он, звонил! Говорил, что задержится на каком- то собрании.

— На пленуме,— кивнул головой Муслим.— А еще что сказал?

— Да больше ничего как будто! А ты что здесь шумишь без него? .

Муслим неуверенно взглянул на нее,

«Что сказать? Черт знает, что у нее сейчас в голове, может, она пляшет под дудку Каира? У этих старух своего-то ума нет».

И на всякий случай он ответил очень тихо и скромно:

— Ну! Это я-то шумлю! Действительно, нашли шумного человека. Я только и гляжу за тем, чтобы все было тихо.

— А Дамеш за что уволил? — спросила старуха.

— Здравствуйте, уже уволил? — слегка поклонился Муслим.— Дамеш по-прежнему на заводе. И кто это сплетни такие распускает?

Она засмеялась.

— А ты думаешь, что, если я сижу дома, так ничего и не слышу? Приходил ко мне Курышпай и сказал; «Я этого проклятого Муслима изобью так, что и своих не узнает».

— Видишь, сколько у нее доброжелателей! — сказал Муслим.— Просто не продохнешь! За справедливое дело небось так не встанут. Я не увольнял ее с завода, я только перевел на другое место. Ну, а положим, уволил бы — есть за что и уволить,— тогда что? Вас бы, жен- гей, задело это?

Она махнула рукой.

— Не меня, конечно, а сына. И мой совет тебе: без сына ты ее не трогай. Беды не оберешься.— Она подумала и сказала, указывая на комод: — Вот, видишь, портрет ее у меня стоит? Понял? Из-за нее он на все готов!

«Ну, плохо,— подумал Муслим,— очень, очень плохо. Этот дурак и мать убедил, что без Дамеш ему не жить».

Он помолчал и спросил:

— А правда, что Ораз из-за нее развелся с женой? Акмарал вспыхнула.

— Да кто тебе наговаривает этакое? — крикнула она.— Ох, до чего люди любят лезть не в свои дела! Скажи им всем, пока я жива, этого не будет! Только когда я умру...

Она вдруг отвернулась и замолчала, верно, вспомнила, что при ее телосложении волноваться вредно.

— Женгей, женгей! — сказал Муслим умоляюще.— Нельзя же из-за таких пустяков расстраиваться... Я за что купил, за то и продаю.

— Проклятый спекулянт! Не торгуй гнилью! — прикрикнула на Него Акмарал.— Вот ты теперь пойдешь и станешь разносить это по всему городу.

— Только вам, клянусь аллахом! Только вам! — повторял Муслим.

— Молчи, не поминай имя божье! Беда с ней, с этой девкой! Вот слушай-ка, я что тебе расскажу.

И Акмарал словно прорвало. Все, что она услышала от соседей, все, что надумала за них и после них, все, все полилось на голову Муслима. За пять минут он узнал все сплетни, предположения и опасения всех старух, бездельниц и сплетниц. Но это как раз и было то, что ему больше всего хотелось услышать. Значит, слухи уже гуляют? Хорошо! Дамеш и Каир находятся в незаконной связи? Прекрасно! Каир пользуется своим положением директора? Прекрасно! Прекрасно! Все это может очень и очень пригодиться! Это как раз то, что надо! Обо всем этом обязательно должны узнать в горкоме.

Ораз сидел у обрыва и смотрел вниз на озеро. За плечами у него ружье. Он сегодня урвал свободное время и убежал в горы. Погода стояла тихая, прохладная, лишь иногда набегал ветерок, но все небо было в тучах. От края самой далекой тучи, что стояла над горизонтом, тянулись бурые полосы. Это в Караганде шел дождь. В такую погоду архары пасутся, как овцы. Вот жалко, автомобиля Ажар не дала. Спрятала ключ да и все: «А то будешь разъезжать со своей Дамеш!» — закричала она. Вот пришлось идти пешком.

С горы видно было, как по озеру бежали белые и сизые волны. В прошлом году Геннадий чуть не утонул здесь: ловил с лодки рыбу, и вдруг лодка опрокинулась. Пришлось спасаться вплавь. Ладно! Что Оразу до охоты? Что Оразу до погоды? Все мысли у него о Дамеш. И во сне и наяву он видит ее и всегда по-разному. Иногда она проходит мимо, как будто не замечает его, а иногда протягивает ему руки и манит: «Иди! Иди сюда, милый! Я тебя люблю...» Ох, если бы этакое увидеть и наяву! Поцеловал же он ее только один раз. Это было

давным-давно, когда она ходила в школу. И случилось это тоже в горах.

Они вместе решили собирать цветы. Очень красивые цветы росли в этих местах. И фиалки, и горные пионы, и еще какие-то ночные огоньки, и другие цветы со столь же прихотливым названием. Пошли они вдвоем — она и он. Дамеш шла впереди. Взбирались они весело, шумно, пели, смеялись, а взобрались, вдруг замолчали н притихли. Дамеш отошла в сторону, и тут Ораз увидел у себя под ногами редкий прекрасный цветок. Он называется по-казахски Айгуль, что означает «лунный», Ораз так обрадовался находке, что закричал во весь голос:

— Дамеш! Посмотри-ка, что я нашел!

Она откликнулась не сразу, и ему еще несколько раз пришлось позвать ее. Зато как она обрадовалась, когда прибежала и увидела, зачем он ее позвал. Айгуль был большой, круглый, великолепного фиолетового цвета, и Дамеш от восхищения даже захлопала в ладоши.

— Ну, рви,— сказал ей Ораз,— это твой.

Но Дамеш не решалась сорвать цветок. Она стояла над ним, протягивала руку и снова отдергивала её. Тогда Ораз сорвал цветок у самого корня и протянул ей. Вот после этого Дамеш и поцеловала его в губы. И хотя этого больше не повторялось никогда, но поцелуй ее он запомнил навсегда. И поэтому, когда через много лет они встретились снова, он сразу же забыл все на свете, и прежде всего свою простушку-жену.

Дни и ночи теперь думал он о Дамеш — высокой и стройной, светлолицей и пышноволосой, с сияющими глазами и нежным голосом. Голос ее сводил его с ума. Он слышал его даже во сне. Ораз любил Дамеш и не мог ее понять, уж слишком она была разная: он видел ее то робкой и стыдливой, краснеющей от каждого неосторожного замечания, то бойкой, разбитной, с острым языком и смелыми манерами. И ведь никогда нельзя было заранее угадать, что на нее найдет и какой она предстанет сегодня...

А ведь если сейчас говорить начистоту, он очень виноват перед ней: Дамеш сняли с работы, а он даже н не поговорил с ней. А он мог бы помочь ей, на то у него и депутатский билет в кармане... Ладно! Она сама этого не хочет, она ждет Каира! Пусть ждет.

Уже становилось темно — очень быстро темнело в

этих местах. Ораз спустился с горы и пошел домой. Идти приходилось задами, огородами, надо было перелезать заборы и плетни. Наконец он подошел к дому Дамеш. Среднее окно было ярко освещено. Видно было, что два человека сидели и разговаривали. Ораз сразу узнал их: это были его отец и Дамеш. Ораз прислушался. Голос у старика резкий и раздраженный.

— А я тебе говорю, ни за что я здесь не останусь. И не проси меня, пожалуйста. Соберусь и уеду. И ты поезжай со мной, не бойся, не пропадешь... Таким, как ты, везде место найдется. Я вчера написал старшему сыну, чтоб он приезжал за нами.

Видно было, что старик бунтовал. Его обидели, и похож он был на старого коня, который сбросил узду, а теперь норовит сбросить и всадника. Дамеш опять что-то возражала. Кажется, она просила его не торопиться и напоминала его любимую пословицу: «У всех невзгод конец Счастливый». Но старик ничего и слушать не хотел.

— Тебя выгнали из цеха,— услышал Ораз его слова.—Я работать на заводе уже не могу, Ораз от нас ушел, так чего нам здесь оставаться? Когда все было как следует, нас уважали. А теперь уже этого нет.

Дамеш опять начала что-то говорить, но Ораз не мог разобрать что. Ему стало неприятно, что он сделался невольным свидетелем их разговора, поэтому, сорвавшись с места, он сначала быстро пошел, а потом почти побежал к озеру. Там было светло и шумно. Посередине озера стоял сверкающий огнями трал. Производилось углубление дна, и издали трал можно было принять за корабль. К тралу шла лодка. Лунный свет освещал эту лодку, черную воду, двух девушек на веслах. Девушки гребли, смеялись, о чем-то громко разговаривали. И вдруг Ораз круто повернулся и побежал обратно к дому Дамеш.

Она была одна, сидела и читала. Увидев Ораза, Дамеш вскочила со стула и пошла к нему, навстречу. Он поглядел на ее перепуганное лицо и засмеялся.

— Нет, больше ничего не случилось,— сказал он.— Просто гулял и вот зашел. Ну, как ты живешь?

Он видел, как она осунулась за эти дни, побледнела, как провалились ее глаза. Здороваясь, она протянула руку, и он почувствовал, что пальцы ее дрожали.

— Жалко, что ты опоздал! — сказала она.— Тут только что был ата. Ух, разбушевался старик, хочет все бросить и уехать! И меня зовет с собой! А виной всему ты. Если, говорит, Ораз ушел от нас, так что же нам тут делать? Видишь, что ты натворил! Ну, как ты? Все еще в доме отдыха? Слушай, в чем дело? Почему ты ушел из дому?

Ораз пошел в глубь комнаты, сел на диван. Да, Да- меш не изменилась — спрашивает, а отвечать не дает.

— Почему ушел, спрашиваешь? — проговорил он задумчиво.— Хочешь знать всю правду?

Она вспыхнула, но сейчас же овладела собой и ответила:

— Ну, конечно.

— Так я тебе скажу. Я разлюбил Ажар! Ну, что ты молчишь?

Дамеш ответила с трудом:

— Странно... Где же у тебя были глаза, когда ты сватался? Заморочил девушке голову и бросил. Так?

— Я женился не по любви, а от злости,— сказал Ораз.— Я женился потому, что здорово разозлился на тебя.

— Вот как! — воскликнула она, но голос ее дрогнул.— За что же ты мог на меня разозлиться? Вот ты женат, а я ведь до сих пор одна. Ты же мне и не говорил ничего.

— Да я бы сказал,—ответил он, мучительно морщась.— Я бы сто раз сказал... Когда бы не испугался, — Кого? — спросила она с изумлением.

Она и в самом деле была поражена его словами.

— Да тебя. Тебя же я и испугался,—ответил Ораз — Образования твоего... Я боялся... Ты вот инженер, а я кто? Медведь в лесу, а не человек.

— Вот это новости,—тихо сказала Дамеш.—Нет, ты определенно решил меня сегодня удивлять. Коммунист, знатный сталевар, герой, и, оказывается, он медведь, а не человек. Нет, друг, не в этом дело. Ты просто не пожелал меня ждать. А женился и пожалел, что женился,— вот от этого все и пошло.

Она подошла к окну и села так, чтобы лица ее не было видно.

— Ну, а теперь,— спросил он тихо,— теперь, когда мы снова встретились, это уже совершенно непоправимо?

Она ответила, не поворачиваясь к нему лицом: — Ну, конечно! Разве ты не понимаешь... У тебя же семья — сын, жена. Нет-нет, живи с ней мирно и спокойно, иначе мы поссоримся.

— Поссоримся? — усмехнулся он.

— Да!—ответила она.—Поссоримся. И даже всерьез. И не обижай отца! Думай, пожалуйста, хоть об этом...

Она сказала это серьезно и строго.

«Ну что ж,— подумал Ораз,— все ясно, что же тут еще переливать из пустого в порожнее».

Он быстро попрощался и вышел.

На другой день после работы Ораз взял у Геннадия мотоцикл и поехал на охоту в Кызылтау. Ему необходимо было собраться с мыслями. Но охотиться было еще рано. Охотничий сезон еще не начался, у него могли и ружье отобрать, и оштрафовать, и акт составить. Но сейчас Ораз об этом не думал. Главное — никого не видеть и не слышать: измотаться, промерзнуть, вернуться домой еле живым от усталости, броситься на диван и заснуть. -

Места, по которым он ехал, были ему хорошо знакомы. В прошлом году он уже был тут с отцом, и тогда отец говорил, что охотиться нужно не здесь, а южнее, на склоне горы: там и архары, и лисицы, и зайцы. Архаров особенно много, часам к двенадцати дня они выходят стадами на водопой, и тогда бей их, как овец. Эх, застрелить бы парочку! Одного отдать Дамеш, другого Булату. Вот, мол, сестрица дорогая, как я помню твои пожелания! Живу с Ажар душа в душу, не ругаюсь, не ссорюсь. Да, пожалуй, с такой поживешь... Как что — так скандал, как что — так ревность, слезы и брань. А тут еще на работе неприятности. Вон бригаду подвел, звание проморгали! Тут есть от чего с ума сойти. Есть, есть, Дамеш... Поверь моему слову, что есть!

На лицо Ораза упала капля. Он взглянул на небо: ну, так и есть — дождь! Все небо заволокло тучами. Гроза идет с баян-аульских гор. «Да,— подумал Ораз,— как раз по пословице про неудачника: «Как воровать пошел, подумал он смутно,—по ночам они выходят на добычу. В кармане, кажется, у меня были где-то спички. Вот куст таволги. Если обломать сухие сучья да запалить их, волки не сунутся — они боятся огня».

И вдруг он услышал вой. Прислушался, но никак не мог понять, показалось ему или нет. Говорят, волк чует человека за версту... Может быть! На то он и волк, чтоб чуять. Обязательно нужно набрать сушняк и разжечь костер.

И Ораз пополз к соседнему кусту. Ладони его рук были влажны от крови, и к ним прилипала сухая глина и мелкая галька. Это причиняло такую боль, что по щекам все время текли слезы. Впрочем, сейчас страх сильнее боли. Вот справа от него явственно послышался шорох. И не поймешь, сухая ли это глина сыплется, или волк идет.

Нет, надо обязательно доползти до таволги и разжечь костер, тогда он спасен! Он снова выползал из кустов и опять, ободравшись до крови, добрался до открытого места. Все время около него слышались чьи-то мягкие шаги, шорох, скрежетание когтей о гальку... Қонечно, это волки. Он знает, они не сразу набрасываются на человека, а ждут, чтобы тот выбился из сил.

И вот они, вот зеленые огни — волчьи глаза! И нет ни ножа, ни палки, ни даже камня! Одни спички... Что же! Он будет зажигать их и бросать в самую морду зверя, пока останется хоть одна спичка. И еще он будет смотреть прямо в глаза волку. Потому что, если смотреть ему прямо в глаза, зверь трусит, пятится, поджимает хвост и уходит прочь.

А шорохи множатся... Теперь они окружают его со всех сторон. Целая стая волков собралась здесь. Куда же завалился этот проклятый коробок? Он шарил по карманам, нашел его, вытащил спички, зажег и бросил одну за другой на куст. Тот загорелся сразу со всех сторон, горел шумно и весело, трещал, заливал все жаром и золотым светом. Стало очень жарко, потому что огонь охватил Ораза, и он опять потерял сознание.

Спокойная и тихая ночь... Крутой склон, куст таволги, около него лицом к земле человек. Мертв он или жив? Кто же это поймет?

Геннадию снилось, что он прошел мимо стула и задел часы, часы упали и разбились. От испуга он проснулся, зажег настольную лампу и увидел: часы действительно стали. Года два тому назад в день рождения их подарил ему Ораз. С тех пор они шли безотказно, и вот вдруг остановились. Старики говорят, что это плохая примета. Действительно, трудно им не поверить — ведь Ораз до сих пор не вернулся, а обещал привезти ему мотоцикл еще засветло. Тут есть от чего забеспокоиться. Мотоцикл у Геннадия старый, с капризами и заскоками, дорога же в горах крутая, отлогая, мало ли что может на ней случиться?

Геннадий сел на постель, взял со стула папиросы и закурил. Да, неладно, неладно... Заночевать в горах Ораз не мог, он же не взял с собой ничего теплого. Значит, нужно что-то предпринимать. Ведь он, Геннадий, обязан Сразу жизнью.

Дело было так. В прошлом году Геннадий пошел удить рыбу, взял на пристани лодку и выехал с ней на середину озера. Так удят настоящие рыбаки. Но у настоящих-то рыбаков рыба клюет, а у него нет. Он уж хотел повернуть к берегу, как вдруг леску сильно дернуло.

«Главное, сразу подсечь, так, чтобы она не успела оборваться,— подумал Геннадий и дернул леску изо всей силы. И тут вдруг она взметнулась, а он потерял равновесие и ухнул в воду. Выплыть обратно он уже не смог, так как лодка покрыла его сверху, как крышка гроба. Он уже изрядно нахлебался воды, отяжелел и не мог не только плыть, но и держаться на поверхности. Уходя под воду последний раз, он увидел над собой желтые, зеленые круги, прозрачную светлую прозелень и потерял сознание. Очнулся он уже на берегу. Над ним сидел Ораз и делал искусственное дыхание. Оказывается, вместе с Кешей они стояли на берегу озера, болтали, смеялись, смотрели, как Геннадий ловит рыбу. Ораз поспел ему на помощь как раз в ту минуту, когда он уже лежал на дне. Да если теперь что-нибудь случится с Оразом, Геннадий всю жизнь будет чувствовать себя преступником. Геннадий не допустит, чтоб Ораз погиб. А кроме всего прочего Ораз — замечательный парень. Даже помимо того, что он друг Генки и спас ему жизнь, он вообще прекрасный человек, мастер своего дела—не зазнайка, не рвач, ему никогда не нужно больше того/ что получат его ребята. Когда бригада работает, Ораз тоже не сидит сложа руки. Он ходит, смотрит, помогает, учит новичков. Никогда не ругается, ни на кого не кричит. А его недоброго слова или насмешки боятся все. «Эх ты, шляпа»,— скажет Ораз, как будто бы шутя, рабочему, и тот сразу же готов провалиться сквозь землю. А ведь что греха таить, есть бригадиры, которые любят еще поорать да поиздеваться. Нет, если такого, как Ораз, потеряешь, то не скоро сыщешь.

Геннадий бросил папиросу, завел часы и снова лег. Но заснуть он уже не мог. Всякое лезло ему в голову: и авария, и несчастный случай, и зверь всякий. Наконец, едва дождавшись утра, он встал и побежал к Куану. Улицы еще были пусты, автобусы не ходили, но заводские машины уже появились.

Геннадий добежал до дома Куана и постучал кулаком в окно. Ему открыли не сразу, и Гена, дожидаясь, чуть не вышиб окно. Наконец Куан откинул засов и появился перед Генкой заспанный, взлохмаченный, босой.

— Ты знаешь,— сказал Геннадий,— Ораз вчера уехал и до сих пор его нет.

Куан, недовольный, что его разбудили, не разделил страха Генки.

— Ну, заночевал в горах и все,— сказал он.— Или заехал куда-нибудь на обратном пути, мало ли что бывает?

Решив, что тут толка не добьешься, Геннадий побежал дальше, к дому Курышпая.

Старик не спал и возился у себя во дворе. Геннадий, увидев его через щели забора, постучал в ворота. Ку- рышпай подошел, держа топор в руке.

— Ораза у вас нет? — спросил Геннадий через калитку.

— Нет,— ответил старик.— А что такое?

— Как уехал вчера на охоту, так до сих пор не вернулся.

— Так,— старик остановился, что-то обдумывая,— Ну, стой, я сейчас вынесу тебе ключ от машины и отопрем гараж. Поезжай в горы.

Через десять минут Геннадий уже был на дороге.' Через полчаса — в горах.

Утро стояло ясное и солнечное, дорога была ему хорошо известна. Он ехал медленно — склоны, повороты, объезды, переходы. Место крутое, дикое — только зазеваешься и полетишь.

Узкая дорога вилась, кружилась и вдруг круто взлетела вверх, а потом пошла куда-то под откос. За дорогой надо все время внимательно следить. И потому еще он ехал так медленно, что приглядывался к дороге. Если мотоцикл Ораза сорвался в пропасть, обязательно останутся следы на откосе. И вот на одном месте, где поворот был особенно крутым, он увидел на обочине взборожденную землю, помятые кусты и совсем свежий след от катившихся вывороченных глыбин.

Геннадий остановил машину, выскочил из нее и, держась за кусты, начал осторожно спускаться. Да, сомненья нет, несколько часов назад тут, ломая ветки, выворачивая камни, оставляя за собой широкую борозду, летела вниз машина. Но задержали ли ее по дороге кусты, или она так и рухнула в пропасть? Сумел ли Ораз во время падения соскочить или расшибся вместе с машиной?

Геннадий спустился еще ниже и увидел мотоцикл. Он лежал на боку, зацепившись за большую глыбину. Рядом валялась кепка Ораза. Но где сам Ораз? Хватаясь за кусты, Геннадий спустился еще на несколько метров и тут увидел Ораза, лежащего около куста лицом вниз. Около головы его и рук натекло порядочно крови. Неужели мертв? Геннадий наклонился и приложил ладонь к виску Ораза. Пульс был, хотя и очень слабый и неровный,— то пропадал, то появлялся, но все-таки он был. Значит, жив»,— подумал Геннадий.

Осторожно, держась за кусты, он повернул Ораза на спину, достал из кармана термос и влил ему в рот несколько капель воды. Подождал, пока тот проглотит, и влил еще. «Надо его немедленно в больницу,— подумал Геннадий,— может быть, он головой стукнулся. Только как же я его потащу? Конечно, на спине! Ну, а если сорвемся? Ну, тогда смерть обоим...»

Геннадий взвалил Ораза на спину и полез вверх, хватаясь за колючий кустарник. Первые несколько метров они прошли довольно легко, а лотом он почувствовал жгучую боль в ладонях. Посмотрел — все руки в ссадинах. «Эх, плохо,— подумал он,— не ухватишься за куст и полетишь». Он дополз до крошечного выступа и

положил Ораза около куста. Потом снял с себя рубаху, разорвал ее на полосы и обмотал ими ладони. Хвататься за кусты стало труднее, но боли уже не было. К полудню он выполз к дороге и вынес Ораза к машине.

Никуда не заезжая, Геннадий поехал прямо в больницу и отнес Ораза в приемный покой. Когда он вернулся к машине, вокруг нее уже толпились люди. Все знали, что с Оразом случилось на охоте несчастье, его привезли сюда еле живого. К Геннадию торопливо подбежал Курышпай, за ним — Аскар.

Старик был очень бледен.

— Жив? — спросил он тихо.

— Жив, жив,— ответил Геннадий весело.— Еще сто лет проживет. Ушибся только.

Он махнул рукой (ну что, мол, говорить о пустяках) и хотел уже пройти мимо, но старик опять схватил его за локоть.

— А руки, ноги у него ничего?

— Конечно, ничего, не волнуйтесь,— улыбнулся Геннадий и отошел от них.

— Что, правду он говорит? — спросил старик у Аскара.

— Наверно, правду,— ответил Аскар.— Вы подождите-ка меня здесь, а я схожу к Айше и все у нее узнаю.

Айшу он встретил на лестнице. В белом халате и в круглой белой шапочке, она спускалась вниз. Увидев Аскара, остановилась и сказала:

— Еще рано, ничего не знаем. Вот сейчас снесем его в операционную, там будет видно.

— Он будет жив? — спросил Аскар.

Они стояли на лестнице. Он ниже, она выше— и смотрели друг на друга.

— Жив-то он, конечно, будет,— ответила она, хмурясь.— А вот ходить... Ну, да посмотрим! Он парень молодой, сильный, сделаем все, что можем. '

Она пошла было вниз, но потом снова остановилась.

— А ты здесь с кем?

— С его отцом,— ответил Аскар.

— А жена?

Аскару тоже приходило это в голову — где же Ажар?Но сейчас, когда его спросили об этом, он ответил очень спокойно и твердо:

— Она еще не знает.

Айша кивнула головой и пошла вниз. Видимо, она предпочитала не иметь дела с женами.

— Подождите меня в приемной, я выйду к вам сейчас же после операции,— крикнула она снизу.

Когда Аскар вернулся, рядом со стариком сидела Ажар; лицо у нее было заплаканное, глаза красные.

— Жив, жив,— сказал ей Аскар.— Сейчас его понесут в операционную. Будут кости проверять. Доктор говорит: ничего серьезного! Ах, Ораз, Ораз! Под счастливой же звездой ты родился, если после такого остался жив... Значит, еще сотню лет проживешь.

Қурышпай подошел к Генке и молча крепко пожал ему руку.

Каир уже давно проснулся и лежал в кровати.

Вот вчера во время заседания, посвященного черной металлургии, выступил управляющий трестом «Запорожсталь». Говорил он недолго, но то, что сказал, запомнилось Каиру.

— Сталь, товарищи, это наша кровь,— сказал управляющий.— Кровь советского государства. Если в человеке мало крови, разве может такой человек быть здоровым, жизнерадостным, сильным? Разве может он хорошо работать? Заморышем мы называем такого человека. А наше государство враги называют советским гигантом. Так вливайте нашему гиганту в жилы больше стали, этой звонкой и веселой крови! Мы богатыри, товарищи, давайте же и работать по-богатырски!

Это были хорошие слова, и они сразу задали тон всему заседанию. Вслед за директором «Запорожстали» выступали руководители других крупнейших металлургических гигантов страны—Череповецкого, Кузнецкого, Магнитогорского. Среди этих гигантов Темиртау совершенно затерялся. Самое большое предприятие Казахстана оказалось очень скромным, когда Каир взглянул на него из зала этого заседания. Но он знал, что скоро все изменится. Заработают новые домны, и Темиртау выйдет на одно из первых мест в стране. Впрочем, об этом говорили и все выступающие.

положил Ораза около куста. Потом снял с себя рубаху, разорвал ее на полосы и обмотал ими ладони. Хвататься за кусты стало труднее, но боли уже не было. Қ полудню он выполз к дороге и вынес Ораза к машине.

Никуда не заезжая, Геннадий поехал прямо в больницу и отнес Ораза в приемный покой. Когда он вернулся к машине, вокруг нее уже толпились люди. Все знали, что с Оразом случилось на охоте несчастье, его привезли сюда еле живого. К Геннадию торопливо подбежал Курышпай, за ним — Аскар.

Старик был очень бледен.

— Жив? — спросил он тихо.

— Жив, жив,— ответил Геннадий весело.— Еще сто лет проживет. Ушибся только.

Он махнул рукой (ну что, мол, говорить о пустяках) и хотел уже пройти мимо, но старик опять схватил его за локоть.

— А руки, ноги у него ничего?

— Конечно, ничего, не волнуйтесь,— улыбнулся Геннадий и отошел от них.

— Что, правду он говорит? — спросил старик у Аскара.

— Наверно, правду,— ответил Аскар.— Вы подождите-ка меня здесь, а я схожу к Айше и все у нее узнаю.

Айшу он встретил на лестнице. В белом халате и в круглой белой шапочке, она спускалась вниз. Увидев Аскара, остановилась и сказала:

— Еще рано, ничего не знаем. Вот сейчас снесем его в операционную, там будет видно.

— Он будет жив? — спросил Аскар.

Они стояли на лестнице. Он ниже, она выше — я смотрели друг на друга.

— Жив-то он, конечно, будет,— ответила она, хмурясь.— А вот ходить... Ну, да посмотрим! Он парень молодой, сильный, сделаем все, что можем.

Она пошла было вниз, но потом снова остановилась.

— А ты здесь с кем?

— С его отцом,— ответил Аскар.

— А жена?

Аскару тоже приходило это в голову — где же Ажар? Но сейчас, когда его спросили об этом, он ответил очень спокойно и твердо:

— Она еще не знает.

Айша кивнула головой и пошла вниз. Видимо, она предпочитала не иметь дела с женами.

— Подождите меня в приемной, я выйду к вам сейчас же после операции,— крикнула она снизу.

Когда Аскар вернулся, рядом со стариком сидела Ажар; лицо у нее было заплаканное, глаза красные.

— Жив, жив,— сказал ей Аскар.— Сейчас его понесут в операционную. Будут кости проверять. Доктор говорит: ничего серьезного! Ах, Ораз, Ораз! Под счастливой же звездой ты родился, если после такого остался жив... Значит, еще сотню лет проживешь.

Курышпай подошел к Генке и молча крепко пожал ему руку.

Каир уже давно проснулся и лежал в кровати.

Вот вчера во время заседания, посвященного черной металлургии, выступил управляющий трестом «Запорожсталь». Говорил он недолго, но то, что сказал, запомнилось Каиру.

— Сталь, товарищи, это наша кровь,— сказал управляющий.— Кровь советского государства. Если в человеке мало крови, разве может такой человек быть здоровым, жизнерадостным, сильным? Разве может он хорошо работать? Заморышем мы называем такого человека. А наше государство враги называют советским гигантом. Так вливайте нашему гиганту в жилы больше стали, этой звонкой и веселой крови! Мы богатыри, товарищи, давайте же и работать по-богатырски!

Это были хорошие слова, и они сразу задали тон всему заседанию. Вслед за директором «Запорожстали» выступали руководители других крупнейших металлургических гигантов страны — Череповецкого, Қузнецкого, Магнитогорского. Среди этих гигантов Темиртау совершенно затерялся. Самое большое предприятие Казахстана оказалось очень скромным, когда Каир взглянул на него из зала этого заседания. Но он знал, что скоро все изменится. Заработают новые домны, и Темиртау выйдет на одно из первых мест в стране. Впрочем, об этом говорили и все выступающие.

Однажды во время перерыва к нему подошел директор «Запорожстали» и рассказал о технических новшествах на его заводе. Во-первых, мартеновский цех вот уже несколько лет как перешел на беспрерывную варку стали. Для этого были созданы специальные автоматические приспособления: раньше процесс варки стали производился вручную, а это нередко приводило к авариям, простою, а в редких случаях и к человеческим жертвам. Теперь весь процесс производится автоматически.

— Понимаете, машина сама открывает стопор и выпускает из ковшей готовую сталь,— сказал Каиру его собеседник.— Мы гарантированы от всех случайностей, а вы же знаете, сколько их бывает.

«Да,— подумал Каир,— ловко! А мы вот на нашем заводе даже пальцем не пошевелили; работаем по-ста- ринке, по-дедовски, и ждем, что новая техника свалится на нас откуда-то сверху, что приедут из Москвы инженеры и начнут переоборудовать цеха по последнему слову -техники. Вот мы тогда и вылезем на первое место в стране. Какое дикарство! Ведь недаром же здесь, с самой высокой трибуны мира, были произнесены слова о том, что новые машины, автоматы, мощные поточные линии созданы только для того, чтоб облегчить труд человека! Как это все просто и бесспорно! А мы как поступили с предложением Дамеш? Муслим тянет волынку, изучает, увязывает, перебрасывает проект из инстанции в инстанцию, а он, директор, стоит в стороне и ни во что не вмешивается. Я не я, и домна не моя, и я не директор. Стыд, позор... Даже если предложения Дамеш и ничего не стоят, и то позор. Что он сделал для того, чтобы уяснить себе, стоят они чего-нибудь или нет? Да ровно ничего! Как же Дамеш не обижаться, не говорить ему колкости, не задевать его? Хорошо еще, что хоть руку подает, а то может встретиться на улице и пройти мимо не поздоровавшись. . '

Самолет ИЛ-18 приземлился в Карагандинском аэропорту под вечер. Весь полет занял всего-навсего четыре с половиной часа. Каир поехал не в гостиницу, а к своему карагандинскому дяде, старому заслуженному шахтеру, который давно уже приглашал его в гости.

И вот Каир, его тетка и дядя сидели за столом. Шумел старый самовар, весь в желтых и белых пятнах, в

медалях и надписях. На большом блюде дымились куски мяса, стояли разноцветные бутылки с настойками. Дядя не признавал ни водки, ни сухого вина.

Чай пили здесь по старинке — из пиалы, с лепешками. Каир посмотрел на дядю. За глаза его называли стариком, но это, конечно, не так. Это был высокий, сухой, очень крупный человек, подошедший к самому пределу старости, но никак еще не перешагнувший этот предел. У дяди худое, подвижное лицо, совсем еще черные усы, аккуратно подстриженные, и две резкие складки у рта. И характер у дяди тоже резкий, прямой, совсем не такой, какой был у его родного брата, отца Каира человека мягкого и деликатного. Дядя — справедливый, щедрый, доброжелательный. Но попробуйте с ним только поспорить, похвалить человека, которого он не любит, или, наоборот, выругать его близкого родственника, пусть он даже сам будет о нем не особо хорошего мнения,— сейчас же лицо у дяди потемнеет, степенная и торопливая речь потеряет всю свою складность, превратится в резкую и отрывочную, руки сползут со стола и начнут крутить бахрому скатерти. Еще пять минут такого разговора, и дядя покраснеет, потом поднимется из-за стола и начнет ходить по комнате. Зачем же обижать напрасно пожилого и достойного во всех отношениях человека? Ведь все равно его не переделаешь на свой лад. Но сейчас дядя благодушен и тих. Он хорошо поел, выпил, выкурил две трубки, и настроение у него отличное. Однако не задеть Каира, эдакого молодого франта, он все-таки не может.

— Ну, а о здоровье матери что же ты не спрашиваешь? — сказал он, откинувшись на спинку кресла и звучно посасывая мундштук уже затухшей трубки,— Или теперь молодым до стариков дела нет? Не понимаю я что-то нынешнюю молодежь. Лет двадцать пять тому назад, когда сын возвращался в родной аул, первый вопрос его был о здоровье родителей, хотя бы они не виделись два дня. Что ты улыбаешься, не так, что ли?

— Так,— ответил Каир,— конечно, так!

— А если так, то чему ж ты тогда радуешься? — дядя вспыхнул, вынул трубку изо рта и начал ее внимательно рассматривать.— Четыре тысячи — это не десять.

— А тому я улыбаюсь, мой дорогой и сердитый дядя,—сказал Каир,—что я уже все знаю о здоровье матери.

— Хм! — дядя перестал рассматривать трубку и с подозрением посмотрел на племянника.— Как же это так? Кто же тебе сказал?

— Да она сама и сказала. Я с ней вчера говорил по телефону.

Дядя замолчал — такого поворота он не ожидал — и растерянно смотрел на Каира.

А Каир дотронулся до его руки и сказал снисходительно и проникновенно:

— Дядюшка, дорогой мой. Ну, что ты мне говоришь об ауле? Ну, при чем же тут аул? Раньше, когда казах ехал на базар, старухи о его судьбе гадали на камула- ках. А я вот вчера ночью из Москвы говорил по телефону с матерью. А сейчас сижу у вас и слушаю, как вы меня ругаете.

Дядя опять низко наклонился над своей трубкой и начал ее выколачивать. А тетка сказала:

— Вот и поговори с молодыми! Они на каждый твой глупый вопрос десять ответов найдут.

Каир закусил губу, чтобы не улыбнуться. Тетка, оказывается, тоже бунтует. Настроение у нее хорошее, она Очень довольна подарком Каира, шалью. И правда, шаль ей очень идет. Она в ней сразу помолодела, похорошела и все время украдкой смотрела.в зеркало. Кроме того, ей, видать, изрядно надоел старик со своей вечной правотой и беспрекословностью. И то, что Каир так решительно и вместе с тем так ловко, так мягко,— что не обидишься даже,— отбивает каждое его нападение, доставляет ей, видно, особенное удовольствие. Она выпила стакан вина и осмелела.

— Правильно, правильно, Каиржан,— сказала она — Не давай ему над собой издеваться. Всеғда-то он всех умнее.

Дядя решительным движением сунул трубку в рот, засопел, несколько раз передвинул ее из правого уголка рта в левый и нахмурился.

— Ладно,— сказал он и сердито поглядел на тетку.— , Ты что-то у меня умнеешь день ото дня! За словом в карман Каир не лазит — это правда. В Москве его всему обучили, он все знает: и как со старшими разговаривать, и как старых дурех вокруг пальца обводить,— старик резко повернулся к Каиру.

— Ну, ладно, с матерью ты, положим, говорил по телефону и все узнал. Ну, а о других родственниках что тебе известно?

Дядя спрашивал прямо, требовательно, и Каир с грустью подумал:

«Боже мой! Да ведь он, действительно, думает, что я должен знать все о каждом моем родиче... А я их по имени-то всех не знаю...»

Но он ничего не сказал. Понял, что надо промолчать, ведь старик уже начал по-настоящему сердиться. Кроме того, Каир знал — для старого казаха нет греха более непростительного, чем непочтение к родственникам, каким бы отдаленным ни было их родство.

Каир мучительно подбирал слова, чтобы оправдаться, но вдруг разговор принял иной оборот.

Тетушка засмеялась и воскликнула:

— Да ты прямо ему говори. Что ты все путаешь? При чем тут все наши родственники? Ты расскажи ему, что случилось с Дамеш.

— Дамеш! — Каир соскочил со стула.—Что же с ней? Почему вы молчите?

Лицо дяди было по-прежнему неподвижно. Только теперь он уже не сопел, а сердито грыз конец трубки и на Каира не смотрел.

— Да ничего с ней особенного не случилось,— сказал он после небольшой паузы.— С работой у нее там что-то такое произошло. Поссорилась она с кем-то или еще что, точно не знаю.

— Ну, как же так? — с волнением спросил Каир.— Почему же вы ничего толком не знаете?

— Да она тебе сама все расскажет, вот придешь к ней в гостиницу и спросишь,— сказала тетушка.— Она тут в гостинице остановилась... Вчера я ехала на автобусе и видела, как она стояла с чемоданом перед подъездом. Хотела крикнуть ей, да не успела.

— Нечего было и кричать,—хмуро сказал дядя.— Что кричать тому, кто тебя не хочет знать! Приехала, а про нас и не вспомнила.

— Ну, может ей не до нас,— робко возразила тетушка.— Знаешь, как на работе бывает? Ты и сам иногда придешь с шахты...

Дядя что-то гневно пробормотал, но Каир уже его не слушал. Он посидел еще несколько минут за столом, потом начал прощаться, встал, оделся и вышел.

Надо было немедленно позвонить в гостиницу, но, как назло, кругом не было ни одного автомата. Минут десять он метался с одного конца улицы на другой и все думал, что опоздает — наступал вечер, и Дамеш могла уйти куда-нибудь.

Наконец в каком-то магазине он нашел телефонную будку, позвонил и спросил, в каком номере живет Сагатова.

Дежурная по коридору сказала:

— Одну минуточку, посмотрю.

Он услышал, как она открыла ящик и перебирала ключи. Наконец она ответила ему, но прибавила, что сейчас Сагатовой нет, ушла и когда вернется, неизвестно, но, пожалуй, лучше всего наведаться ему, эдак, часов в восемь.

Почему-то без всякой надежды застать Дамеш в номере он пришел в девять часов и, едва постучавшись, толкнул дверь и вошел. Дамеш сидела на диване и читала книгу. Когда он вошел, она несколько секунд неподвижно смотрела на него, как будто что-то соображая или припоминая, потом вскочила и пошла к нему навстречу с протянутой рукой. Он схватил эту руку и жадно поцеловал ее. Каир был страшно взволнован, он смеялся, суетился, говорил что-то быстро и отрывисто, Дамеш несколько секунд смотрела на него молча, а потом тихонько отобрала руки и сказала:

— У тебя такой вид, словно мы не встречались десять лет и ты вот-вот расплачешься от радости.

— А я ведь и, верно, пожалуй, заплачу,— сказал Каир, не желая замечать ее тона, ласкового и насмешливого одновременно.

Он снова взял ее руку — одну, другую, потом обнял за плечи.

Наступила минута молчания. Лицо ее было совсем близко, он чувствовал ее дыхание. Дамеш смотрела ему в глаза, глаза у нее ясные и чистые. Губы не смеялись и казались такими близкими и доступными. И тут глаза ее похолодели, потухли, и она слегка отодвинулась от него.

«Отпусти ее сейчас же, какое ты имеешь право на нее»,— пронеслось в его голове, и он силой заставляет себя отойти от Дамеш и сесть на диван.

— Когда же ты приехал? — спросила Дамеш. И хотя

голос ее был ровен и спокоен, он заметил, что она взволнована.

— Только что,— ответил он.

— Кто тебе сказал, что я тут?

— Сердцем почувствовал,— сказал Каир только для того, чтобы не молчать, и сам ужаснулся своему остроумию.

А Дамеш уже полностью овладела собой, и у нее опять невозмутимое лицо, спокойная и насмешливая улыбка.

— С ума сойти,—сказала она протяжно.—Вот никогда бы не подумала, что у тебя такое чувствительное сердце.

— Что, неужели не веришь?

— Сомневаюсь,— ответила она рассудительно.—Лучше рассказывай, что видел хорошего в Москве? Что привез оттуда?

Он хотел было начать рассказывать, но тут его взгляд упал на тумбочку, где рядом с книгой стояла бутылка шампанского и два стакана. Бутылка не раскупорена. Кто-то начал раскручивать серебряную бумажку на горлышке, да так и не кончил. Но ведь кто-то же принес ее сюда? Ведь стоит здесь эта проклятая бутылка для чего-то? Да... Наверно, ее опорожнят позднее... Гостиница большая, народу в ней много, из одного номера зайти в другой ничего не стоит даже в час ночи. Вот почему так растерялась Дамеш, когда он вошел к ней. Еще бы, сейчас зазвонит телефон, и ей придется говорить при нем.

— Что я видел хорошего? — тускло переспросил Каир. Он думал только о бутылке и двух стаканах около нее.— Да очень много,— слова не приходили ему в голову, и он тупо повторял: — Очень много, очень много хорошего. Все было хорошо.

Каир останойился, потому что слов больше не было.

И тут вдруг Дамеш встала с дивана, взяла бутылку и протянула ему: -

— Открой... Давай-ка спрыснем твой приезд.

— А хозяин бутылки что скажет? — хмуро спросил Каир. Он протянул руку, взял книгу, лежащую на столе, перевернул несколько страниц и отбросил ее обратно. Нет, книга как книга, какой-то переводной роман, все это отлично могла бы читать и сама Дамеш. Кстати, вот

и шпилькой ее заложена страница.— Ведь предназначалась же кому-то эта бутылка,— снова сказал он.

— Тебе, тебе она предназначалась! — улыбнулась Дамеш.— Только тебе! Ты хочешь знать, как она сюда попала? И почему здесь два стакана? Шел из ресторана сверху редактор «Советской Караганды» да и захватил с собой бутылку и стаканы. А я сказала, что настроения пить у меня нет. Он погоревал, погоревал, да и ушел, ну, а бутылку оставил здесь. «Придет к вам кто-нибудь, кто ближе меня, с ним вы и выпьете»,— сказал он.— Вот мы и выпьем ее с тобой. Можешь ты открыть эту бутылку?

Пробка полетела вверх, и белая сердитая пена упала на ковер. Каир осторожно налил доверху оба стакана.

— Ой, куда ты столько льешь? — закричала Дамеш.—Ну, разве только ради твоего приезда. Пьем за твои успехи, настоящие и будущие.

Каир опустил стакан.

— Нет уж, если ты не хочешь пожелать что-нибудь по-настоящему, то подними тост за исполнение моей давнишней мечты.

— Какой же именно? — спросил Дамеш, глядя на него очень прямо.— Секрет?

Он покачал головой, ему сразу стало жарко от своей храбрости. Тем не менее он собрался с силой и ответил так, как и следовало говорить о таких вещах:

— От тебя не секрет — моя мечта быть с тобой.

Но Дамеш как будто не поняла.

— Так вот ты со мной,— сказала она.

— Нет, не только сейчас, а вообще всегда. Всю жизнь!

Она отвернулась и покачала головой.

— С ума сойти! Нет, с таким тостом я не согласна.

— Почему? — спросил он тихо.

Она подумала.

— По многим причинам. Но прежде всего потому, что три года тому назад одна девушка, блондинка из Москвы, говорила примерно то же самое рослому загорелому парню, и, может быть, ты помнишь, что он ей ответил? Покопайся в памяти и вспомнишь! Нет, твой тост я ценю, но пить за него не буду. Давай лучше чокнемся за нашу встречу. .

— Джарайд!

Они стукнулись стаканами, посмотрели друг другу в глаза и разом опорожнили все до дна.

— Теперь рассказывай,— сказала Дамеш, отставляя бутылку,— что ты вынес с пленума? Говорят, были очень крупные разговоры? Тебе там не вправляли мозги?

Вопрос звучал как будто отвлеченно, но Каир сразу понял, о чем его спрашивает Дамеш. Конечно, с этого и надо было начать.

— Понимаешь, Дамеш,— сказал он.— Мы проглядели в своей работе самое главное — творчество. А ведь именно оно освободит нас от лошадиного пота. Решался вопрос о технике, какой она должна быть в будущем семилетии. Вот взять наш завод—каким он будет в конце семилетки?

— Ну, каким же?

— А вот я тебе расскажу—полная механизация и электроника. Автоматические линии, фотоэлементы, телеобъекты. В общем, где раньше стояли двадцать-тридцать человек, будет работать одна машина. Понимаешь, одна машина шихту подвозит, печь задувает, сталь плавит, а человек только стоит где-то у пюпитра и отдает по реле приказ: «Машина, машина, а ну-ка, подними мне температуру в печи еще на пятьдесят градусов...» Что, разве это не сказка? Сказка!

— Сказка, сказка,— улыбнулась Дамеш.— Только убери руки.

Действительно, рассказывая о будущем заводе, Каир так разгорячился, что размахивал руками уже перед самым лицом Дамеш.

— Ох, извини! — сказал он.— Я так...

Пока Каир говорил, Дамеш сидела, опустив голову, и молчала. Потом вдруг посмотрела на него долгим пристальным взглядом. '

— До чего я люблю тебя таким,— сказала она.— Ты молодеешь на глазах сразу на десять лет... Я потому и влюбилась в тебя тогда, что думала, ты всегда такой.

— А я оказался?..— спросил Каир.

Она рассмеялась.

— А ты оказался, конечно, не хуже других, даже лучше многих, это, конечно, кое-что, но для меня этого все-таки маловато.

— Это просто страшно мало,— с грустью сказал Каир,— я это понял совсем недавно... Ты увидишь, насколько я это хорошо понял.

— Отлично! — она взяла бутылку шампанского, подняла ее, посмотрела на свет и сказала: — О, да тут еще по доброму стакану будет, что ж, давай же выпьем за все хорошее и мудрое, что ты сказал. .

Они наполнили стаканы почти доверху.

— За нового человека! — сказал Каир.

— За тебя, значит...— сказала она, хитро прищурив глаза.— Я вижу, ты изменился в лучшую сторону.

Они чокнулись и выпили.

— Но только надолго ли? — сказала Дамеш, отставляя бокал. -

— Навсегда! — пылко и торжественно воскликнул Каир,

Она с недоверием взглянула на него.

— Что, не веришь?— Каир нахмурился.

— Нет, почему не верю... Очень даже верю, но только что ты будешь говорить завтра, когда опять встретишься с Муслимом?

Он решительно рубанул воздух ладонью.

— Вот что я буду говорить: а ну-ка, составьте-ка мне, товарищ Мусин, смету на разработку проекта инженера Дамеш Сагатовой. Вот что я ему скажу.

Дамеш засмеялась и покачала головой.

— Ну что он тебе ответит, ты не знаешь?

— Знаю! Ответит — слушаюсь, товарищ директор! Составлю!

— Нет, дорогой, он скажет так тебе: «Товарищ директор, выполнить этот приказ невозможно: инженер Сагатова у нас в цеху больше не работает! Я ее перевел в управление».

— Как? — Каир даже вскочил с места.— Да-да, мне говорила что-то такое тетка, я не обратил на это внимание, думал, она перепутала. Как же это произошло?

Дамеш рассказала. Значит, все-таки сумел Муслим подстеречь Дамеш! Вот лиса, нет, даже не лиса, а волк, старый хитрый волк. Кто сказал, что лиса хитрее волка? Сотню лис стоит этот старый разбойник. Каир вспомнил картину, которую видел как-то в Алма-Ате лет пять тому назад. Он с художником был хорошо знаком. Художник этот до поступления в техникум лет десять хо

дил с длинным пастушеским кнутом за плечами и поэтому все, что рисовал, знал хорошо. На картине был нарисован волк, подкрадывающийся к отаре овец. Вечер, тишина, овцы сгрудились около колодца, старик пастух, утомленный длинным и бесконечным днем, идет домой, а из-под обрыва — аул расположен на горе— выглядывает настороженная волчья морда. Пусть только отойдет пастух подальше! . Пусть он только отойдет! -

Вот точно так поступил и Муслим: выждал, пока директор уехал, и, придравшись к пустяку, уволил Дамеш. Но пустяк-то пустяком, а попробуй сказать, что повода к увольнению не было! Нет, предлог выбран был, надо сказать, очень умело.

— В общем, так,— сказал Каир, глядя на Дамеш,— будем считать, что ничего не случилось, завтра вернемся оба на завод, и каждый займет свое место. Вот и все.

— А совнархоз что скажет? — спросила Дамеш.— Там все уже известно. Когда я обратилась к председателю, он мне сказал: дождемся директора, формальных оснований для отмены приказа у меня нет. Но мои ребята чуть не силой засунули меня в автобус на Караганду, вот я и очутилась здесь!

— Вот как! — сказал Каир.

«Хитер, хитер, товарищ волк,—подумал он.— Отлично уяснил себе, что к чему».

— Слушай,— сказал он,— ты только мне одному эту историю рассказала? В горкоме ты не была?

— Была! Получила тот же самый ответ,— надо дождаться директора.

— Но вот ты меня и дождалась,— сказал он.— Я отменю приказ своего заместителя как неправильный, выходи на работу. В чем же дело?

— В том,— ответила она серьезно, что все равно этот волк не оставит меня в покое.

«Волк!» Каир даже вздрогнул,— значит они оба думали о Муслиме одинаково.

— Трусиха,— сказал он.— Чего ты боишься? В каком году ты живешь?

— А ты знаешь, на что он способен? Вот слушай...— и Дамеш рассказала историю Аскара.

Каир даже рот приоткрыл от удивления. Дамеш видела, что он все понял и всему поверил.

— Ну, ладно,— сказал он после небольшой паузы,- оставим Муслима! Но на завод ты все-таки вернешься?

— Нет.

— А с проектом твоим что же будет? Или ты уже на нем поставила крест?

Дамеш ничего не ответила. Встала и подошла к радиоприемнику. Звонкий, чуть насмешливый женский голос пел:

Сердце мое ты оживил.

Сердце мое ты похитил.

Гневом оно и отчаяньем кипит

От нанесенных тобою обид..

Сам от себя ты захлопнул дверь, Что ж от меня ты желаешь теперь?

Каир больше не слушал, он подошел к Дамеш и обнял ее сзади за плечи. Она не шелохнулась. Так они стояли вместе и слушали.

...В Караганду Дамеш ехала одна в такси, от машины Каира она наотрез отказалась. Погода стояла мерзкая, холодная, сыпал дождик. Дамеш с тоской смотрела в окно, и на душе у нее было тоже очень неладно. Именно поэтому она и решила поехать одна. Вчера она позволила Каиру обнять ее и поцеловать, пила с ним шампанское. Нехорошо все это! А почему, собственно говоря, нехорошо? Что плохого в том, что я выпила несколько бокалов шампанского с любимым человеком и даже поцеловалась с ним?

«С любимым? — спросила она себя.— Ты уверена, что он любимый?» И сама себе возразила: «А если любимый? Каир — это мужественный, умный, добрый человек. Правда, он очень вспыльчив и несдержан. Может быть... Но он нравится мне со студенческих лет. А что касается характера, то, боже мой, у меня-то какой? Разве я не мучила, не водила его за нос целые пять лет? Другой бы давно плюнул, а он все ждет».

Аскар ждал Дамеш с утра. Он пошел на рынок, купил мясо, овощи и начал готовить завтрак. Но тут в дверь постучали. Он думал, что это Дамеш, но оказалось, что секретарь горкома прислал за ним машину.

Пришлось бросить все и ехать. По дороге у него тряслись руки, он много раз повторял про себя все, что собирался высказать секретарю, и снова забывал. Мысль перебивала мысль, и все они разлетались, как стая уток от выстрела неумелого охотника. Пятнадцать лет чуть не каждый день он произносил про себя слова, которые сегодня должен сказать в кабинете секретаря горкома, и вот в нужную минуту растерял их.

Он плохо помнил, как поднялся по лестнице, как разговаривал с секретаршей.

— Товарищ Базаров давно вас ждет,— сказала секретарша.

Потом он постучал в дверь и вошел.

Аскар заметил, что руки его дрожали, а в голове шумело, как от вина. Что он очень ясно запомнил,— это то, что секретарь шел к нему навстречу от стола, ласково что-то говоря и протягивая руки.

— Товарищ Сагатов,— сказал секретарь.— Очень и очень рад! Давайте знакомиться! Базаров,— он обнял Аскара за плечи и подвел к одному из стульев, что стояли вдоль стены комнаты, .

— В наших краях вы давно?

— Уже три месяца,— ответил Аскар.

— И до сих пор не зашли?

Секретарь с мягким упреком покачал головой.

— А теперь скажите, в чем вы больше всего нуждаетесь? Может быть, вам надо отдохнуть?

— Спасибо, я хорошо отдохнул, — сказал Аскар.— Моя племянница — Дамеш Сагатова, может, вы ее знаете? Работает инженером на металлургическом заводе. Она делала для меня все, что я мог себе только пожелать. Так что я теперь думаю о работе, а не об отдыхе.

Секретарь кивнул головой.

— Вполне вас понимаю. То же было и со мной, когда я вышел из госпиталя. Но примите мой совет: отдохните еще,— он ласково дотронулся до плеча Аскара.— Поедем вместе на курорт?

— Поедем,— кивнул головой Аскар,— осенью. Знаете, я так сильно затосковал по работе, что никуда не хочу ехать,— он твердо взглянул на секретаря,— Я хочу работать.

— Ну-ну,— успокоил его секретарь.— Времени у нас еще много! Успеете и поработать! Курить будете?

Аскар уже давно не курил, но сейчас взял вздрагивающими пальцами папироску из коробки «Казбека», которую ему поднес Базаров, и закурил от его зажигалки.

— Вы знаете, Василий Федорович,— сказал он,— какой у меня сегодня большой день... Ведь там,— он ткнул пальцем куда-то в угол,— пятнадцать лет я ждал, когда приду в горком, постучусь в дверь вашего кабинета и расскажу обо всем, что передумал, перечувствовал за эти пятнадцать лет. И я страшно благодарен вам. Вот вам персонально, первому секретарю горкома Базарову, за все хорошее, что вы для меня сделали. Но это уже особое дело. Сегодня же я благодарю партию за все.

— И партия тоже благодарит вас,— сказал Базаров,— благодарит, если уж мы будем говорить от ее имени, за ту редкую выдержку и мужество, которое вы проявили. Теперь скажите: где ваше партийное дело?

— Вот об этом я и хочу поговорить с вами.

Аскар полез в карман, достал чистый платок и развернул его. В нем была красная корочка с надписью «Партбилет». Но когда Аскар открыл его, то секретарь увидел внутри крошечный пакетик, такой, в каком филателисты хранят марки. Аскар раскрыл этот пакетик и вынул оттуда полинявшую желтую полоску — вырезанный, очевидно, лезвием бритвы номер партбилета. Цифры потускнели, выцвели, но прочесть их можно было совершенно ясно.

— Вот, сохранил все-таки,— сказал Аскар.— Через все пронес...

Базаров взял в руку желтую полоску, минуту неподвижно смотрел на нее, потом очень осторожно и бережно засунул обратно в пакет.

— Да, это много стоит,— сказал он.—Так много стоит,— сказал он,— так много, что я даже не знаю, что вам сказать. Расскажите, как все было?

— Как было? — Аскар закрыл глаза, обдумывая, с чего бы ему начать.— Вот как это было,— сказал он.

Они говорили часа три и вышли вместе. Базаров довез Аскара до больницы.

Аскар спешил к Айше. Сегодня был такой день, что он пренебрег всеми соображениями осторожности и решил увидеть ее во что бы то ни стало,

«О партстаже не беспокойтесь. Никуда не пишите, все это я беру на себя!» — сказал ему секретарь горкома, и за последние пятнадцать лет не было для Аскара слов более отрадных, чем эти.

Айшу он считал своим другом. Ведь когда-то они встречались ежедневно, и не было ни одного радостного или горького события, которым они не поделились бы Друг с другом.

. Конечно, за пятнадцать лет все стало иным. Айша вышла замуж, а он так и остался холостым. Что поделаешь, разные судьбы. У него она так и осталась единственной. Да и разве мог он влюбиться еще раз? В школьные годы увлекался только футболом, а после школы на него сразу все и посыпалось. Погиб брат, умерла невестка, и он вдруг, сам не ожидая этого, стал главой семьи. В его квартире появилась крошка Дамеш, а легко ли воспитывать семилетнюю девочку, когда ты не отец, не мать и даже не брат ее. А ведь он воспитывал, да и как еще воспитывал! Следил, чтобы она вовремя ложилась спать, вовремя вставала, просматривал ее школьные тетрадки, ходил на все родительские собрания, разговаривал с учителями. А потом грянула война. Фронт, служба в полковом госпитале, плен, побег, гестапо, снова побег, потом короткая угрюмая передышка и опять—тюрьма, Тайшет, Сибирь... И на это ушло пятнадцать лет. Вот и вся его жизнь... Да, не было у него времени заглядываться на женщин. Айша так и осталась его единственной любовью. А она... В больнице Аскару сказали, что Айша сегодня не дежурит и просила, если что-нибудь нужно, звонить ей прямо на дом.

Он позвонил тут же нз больницы, и к телефону подошла дочка Айши.

— Позови маму,— попросил ее Аскар.

Айша была, очевидно, рядом, потому что сейчас же он услышал ее голос.

— Да, я слушаю,— сказала она.— Ах, это ты, Аскар? Что у тебя такой голос? Ну, такой взволнованный? Что ж, ладно, приходи ко мне домой, буду ждать.

«Вот отчаянная-то,— подумал Аскар.— А если муж нагрянет?»

Айша открыла ему дверь сама. Она была в домаш-. нем халатике с короткими рукавами и в туфлях на босу ногу.

— Заходи, пожалуйста,— пригласила она.

Аскар прошел в первую комнату и обомлел. У них с Дамеш все было по-походному, по-холостяцки, а тут стояли тахта, телевизор, книжные шкафы во всю стену. Пол у Муслима был паркетный, скатерть — шелковая, а люстра — хрустальная. И все это он нажил за то время, пока судьба бросала Аскара по лагерям смерти и пересылкам.

— Я очень рада,— сказала Айша и усадила Аскара на тахту.— Очень рада, что все-таки я заманила тебя к себе. А то видимся раз в год, да и то по особым случаям.

В дверях стояла девочка с косичками и неотрывно смотрела на Аскара. Была она высокая, но полная, очень вежливая — каждую фразу начинала с извинения.

— Извините, пожалуйста,— сказала она.— Но вы тот самый дядя, которого мама знает уже пятнадцать лет?

— Фу, Софижан,— засмеялась Айша.— Нельзя же так бесцеремонно?

— Ничего, она умница, так и надо! — Аскар подошел к девочке и потрепал ее по подбородку. - Ты правильно спросила. Я, милая, знал твою маму задолго до того, как она стала твоей мамой. И я помнил о твоей маме все время. И на берегах Тихого океана, и в тайге.

Айша обняла девочку за плечи.

— Ладно, иди к себе, Софижан, я потом позову тебя. У нас будут взрослые разговоры.

«Дочка Муслима,— подумал Аскар.— А ведь могла быть моей дочкой, черт знает что»,— и он невольно прижал руку к сердцу. Наверно, у него изменилось лицо, потому что Айша вдруг тревожно схватила его за руку и спросила:

— Тебе нехорошо?

— Нет,— ответил он, с трудом справляясь с собой,— нет, ничего особенного, простудился, наверно, немного,

— А тогда выпей рюмку водки, специально держу для таких случаев,— она вынула графин из шкафчика и налила по рюмке себе и ему.— Ну, и я выпью с тобой, только не знаю, можно ли тебе пить.

— Можно, можно, Айшажан,— воскликнул Аскар,— Сейчас у меня все хорошо. Мое лекарство это ты.

Она неловко засмеялась.

— Значит, ты еще веришь в мою исцеляющую силу? — спросила она.

— Милая ты моя,— он взял ее пальцы и сжал.— Да все эти пятнадцать лет я только и думал, что о тебе, жил только тобой, а сейчас дороже тебя у меня нет никого!—Она молча смотрела на него.—Что, не веришь?

Айша тихонько отобрала свою руку.

— А что ты скажешь, если завтра встретишь женщину красивее и моложе меня? Я говорю серьезно. Ведь прошло столько лет... Такой огромный срок! Как перепрыгнуть через него? Не лучше ли оставить прошло прошлому?

— Так вот как ты думаешь обо мне? — сказал Аскар хмуро и горестно.

— И еще,— сказала неожиданно Айша,— я хотела бы помирить тебя с Муслимом.

— Это еще зачем? — воскликнул он с удивлением.

— Как зачем? А если он сейчас зайдет сюда?

Аскар молчал.

— Предположим, вот он сейчас заходит в эту комнату. Что ты будешь делать? — продолжала Айша.^ Поздороваешься, протянешь ему руку?

Аскар решительно поднялся и направился к двери.

— Ну, что же, пусть заходит,— сказал он.

— Ты так испугался его? — воскликнула Айша.

— Я? Его? — Аскар так взглянул на Айшу, что она сразу же осеклась и замолчала.

— Идем отсюда,— сказал Аскар.— Идем, я не хочу находиться больше в его доме.

...И вот вдвоем они шли по улице и молчали. Айша прижалась к Аскару, и он чувствовал ее упругое тело.

— Скажи,— спросил Аскар после долгой паузы,— ты любишь Муслима?

Она улыбнулась.

— А если да?

Аскар круто остановился.

— Ну, если любишь,— сказал он решительно,— если ты любишь его...

Она зажала ему рот ладонью.

— Ну вот, пошли бесполезные и бестолковые разговоры. К чему они? Ты же только мучаешь себя и меня...

Голос у нее звучал тихо и страдальчески.

— Как ты можешь жить,,.— Аскар не решался произнести слово «подлец».— Какой он тебе муж? — сказал он с тоской. .

— Он отец моего ребенка,— упрямо ответила Айша.— Все, что я делаю, я делаю для ребенка.

Аскар остановился и взял ее за плечи.

— Именно из-за ребенка ты и должна уйти от него. Что хорошего может дать твоей дочери этот предатель? Потом будет еще тяжелее. Я буду отцом Софьи! — вдруг почти закричал он.— Я! Я! Ты слышишь?

Он схватил ее руку и сжал так, что она сморщилась, потом повернулась и быстро пошла прочь.

А Аскар как стоял, так и остался стоять на том же месте. За ней он не побежал.

Через неделю Аскар начал работать врачом в большой заводской больнице, находящейся на восточном берегу озера. Темиртау делится на четыре части: на старый город (центром его является металлургический завод, построенный еще в 30-х годах); на Соцгородок (большой новый поселок, состоящий из совершенно одинаковых четырехэтажных корпусов); на городок молодежи (он расположен на склоне гор, по Карагандинскому шоссе) и, наконец, на так называемую Казахстанскую Магнитку (новый металлургический завод и поселок городского типа).

В трех километрах от поселка строится колоссальное сооружение — новая домна. Недалеко от нее, на городской площади, и находится больница, в которой теперь работает Аскар Сагатов. Он был очень смущен, когда в первый раз переступил порог приемного покоя, но все обошлось хорошо. Когда Аскар вошел в кабинет главного врача, там уже за столом собрались все его коллеги. Главный врач по очереди представил Аскару каждого из них. Сестра-хозяйка принесла Аскару чистый белый халат и круглую шапочку.

— Ну что ж, коллега, пойдем на обход. Я вас представлю вашим больным,— сказал главврач и взял Аскара под руку.

Они вышли в коридор и направились в палаты.

— Мама, сколько времени я проспал? — спросил Каир,вскакивая на ноги.

— Немного, совсем немного, дорогой. Час, не больше! Вставай, я приготовлю ванну, а то кто-нибудь опять придет и помешает.

Повторять Акмарал не пришлось. Каир сорвал с вешалки полотенце и отправился в ванную. Там он плескался, фыркал, что-то напевал и смеялся. Сразу слетели и усталость, и недовольство. Сны в эту ночь были странные и причудливые — расскажи он их матери, она завела бы волынку на полчаса: все поняла бы, все объяснила, всему нашла бы свое толкование. Сказала бы, кого опасаться, на кого надеяться, кто враг, а кто друг. «Это не я говорю — это сон сказал»,— изрекла бы она с суровой непререкаемостью, и попробуй тогда с ней поспорь. А что, если воспользоваться этим по-своему: рассказать сон и подпустить несколько подробностей насчет Дамеш, может, мать и сменит тогда гнев на милость? Ведь все равно придется сообщить ей о своем намерении жениться на Дамеш. .

В дверь постучали.

— Что там такое, мама? — спросил Каир.

— Вылезай, вылезай,— крикнула Акмарал.— Звонят с завода.

— Пусть позвонят через пятнадцать минут,— сказал Каир и опять нырнул с головой в воду.— Ух, хорошо! Все грехи с себя смыл!

Выйдя из ванны, Каир подошел к зеркалу, стал причесываться. Волосы у него были пышные, волнистые и блестящие. Мать стояла сзади и с любовью смотрела на него.

— Мама, что случилось с Оразом? — спросил Каир.

Акмарал сердито взмахнула рукой.

— Что? Да чуть голову себе не сломал! Спасибо, добрые люди нашлись, вытащили его чуть ли не за уши.

— А сейчас что с ним?

— Лежит в больнице, выздоравливает.— Опять зазвонил телефон, и Каир снял трубку.— Да,— сказал он.— Слушаю! А, здравствуйте! здравствуйте, товарищ Серегин! С величайшим удовольствием! Да, сейчас и заходите! Буду ждать! Как Дамеш, не вернулась еще? Что же так? Ага! Ну, хорошо, поговорим.

Он положил трубку и сказал Акмарал:

— Мама, через час здесь будет Серегин, собери-ка ты что-нибудь такое-эдакое... '

И пошевелил пальцами в воздухе.

— Что я слышала? Говорят, Дамешжан собирается переезжать в Алма-Ату? Это правда? — спросила Ак- марал.

— A-а, разговоры! Никуда она не уедет! — с досадой поморщился Каир.— Вот что,— он повернулся к матери.— На днях надо будет пригласить в гости ее и Аскара. Ты подумай-ка об этом. Надо, чтобы все было как следует. Понимаешь?

Каир сказал это повелительным, не терпящим возражений тоном, и Акмарал ничего ему не ответила, только кивнула головой в знак согласия, показывая, что ей все равно — Дамеш так Дамеш... С Аскаром она придет, так с Аскаром...

«Значит, подействовал мой разговор на нее»,— подумал Каир.

Но Акмарал вдруг снова подошла к нему.

— Сынок,— сказала она просительно,— а может, и Муслима бы пригласить? Он же твой агай. Он так всегда радуется твоим успехам, пригласи его, а?

— Нет,— сказал он коротко,— не надо.

Акмарал вздохнула и ушла на кухню. Ну что ж, пусть дуется, нельзя же ей рассказать, что Муслим...

В этот момент послышался звонок, Акмарал побежала отворять, донесся смех, приветствие, и вдруг Муслим, выглаженный, пахнущий духами и дорогим табаком появился в дверях.

— Добрый день, дорогой,— сказал он и положил портфель на стул.— С приездом! А мы здесь с женгей уже заждались тебя!

— Спасибо,— Каир пожал ему руку, усадил в кресло и сам сел напротив.

. — Ну, как дома, все благополучно? Жена, сестра, дочка здоровы?

— А что им делается? — ответил Муслим весело,—Живут.

- Да?

' Каир включил радиолу, а Муслим тут же ушел на кухню. Музыку он не любил. Каир сидел и слушал — звучала симфоническая поэма Тулебаева «Огни коммунизма». Тулебаев — любимый композитор Каира, и сейчас, слушая его, Каир вспоминал, как они с Дамеш вечером ходили по берегу озера, слушали отдаленный шум большого города и смотрели на его огни.

И еще вспомнился Каиру Крым, вид с горы Аю-Даг на Ялту. Так же, как и в Темиртау, и там, в Крыму, плещутся о берег волны, так же, как и в Темиртау, там мигают огни, а надо вседо этим простирается чудесное южное небо и отражается в темных волнах моря. Так он сидел, улыбался, вспоминал то то, то другое, и вдруг до его слуха донесся шепот. Это в кухне его мать секретничала с Муслимом.

— Ему сколько лет-то? Да неужели скоро тридцать?— говорил Муслим.— Так, пора заводить семью. Но только разве Дамеш может быть ему женой? А ведь она... Слышали? Никому не хотел говорить, а вам скажу...— и Муслим вдруг перешел на такой тончайший интимный шепот, что Каир уже больше ничего не услышал.

«Вот негодяй»,— подумал он и сделал движение, чтобы встать, но Муслим уже подходил к нему, улыбаясь и протягивая руки.

— Каиржан,— сказал он, сияя,—• а мы тут с твоей матушкой говорили о тебе. Знаешь, мы люди старые, а у старых людей такой обычай — старый должен заботиться о младших. Вот я хочу тебе кое-что присоветы- вать! По-родственному, по-стариковски. Не обидишься?

— Смотря по тому, о чем пойдет речь,— натянуто улыбнулся Каир.

— Речь пойдет о серьезном, идите сюда, женгей, это и вас касается. Речь идет о том, чтобы тебя женить. Я нашел тебе невесту. Врач, красавица, умница. Только что окончила институт, скоро приедет сюда. Что скажешь?

«Здорово,— подумал Каир,— и ведь ничего его не смущает».

— Я вот что скажу,— ответил он, сдерживая свое возмущение,— не заботьтесь вы обо мне, Муслим Сапарович. Хотя мы и родственники, но уж как-нибудь я найду сам себе жену. Хорошо?

— И уж обиделся, честное слово, обиделся! — захохотал Муслим.— Я ведь в шутку, а ты всерьез! Я-то... женгей жалуется: «Пустой дом,— говорит она,— как гроб, даже словом перекинуться не с кем». Вот я и предложил.

— Мама сама знает, почему я не женюсь,— сказал Каир. Он рванул дверь на балкон и вышел из комнаты.

Муслим побежал за ним следом, постоял сзади него, поулыбался и спросил уже совсем другим тоном:

— Ну, каковы результаты поездки, Каиржан? Что хорошего видел? Что нового привез?

— Много хорошего! Все было хорошо! — Каир говорил не оборачиваясь.— А у вас здесь что нового?

Каир почувствовал, как Муслим насторожился, и бросил недовольный взгляд по направлению к кухне, где гремела посудой Акмарал. Этот взгляд означал: вот, мол, где источники твоей информации.

— Много ли шлака? — продолжал спрашивать Каир.— Сколько стали какой марки выплавили?

Муслим вздохнул:

— Шлака у нас сколько угодно. Ведь в дежурство Сагатовой авария случилась. Целая смена из-за нее не выдала металл. Горком душу из меня за это вымотал. Ведь позор же, такой большой завод...

— А почему случилась авария? — спросил Каир.— Вы проверяли?

— Ну, а как же! — Муслим даже взмахнул рукой.— Халатность, безответственное отношение к своим обязанностям сменного инженера. Вообще-то Сагатова это, конечно, горе, а не инженер. Как только появилась она на заводе, так и пошли несчастья! Бригада Курышпаева только что не на черепахе едет! Дисциплины никакой, только хи-хи-хи да ха-ха-ха! Как она зайдет в цех, парни соберутся вокруг нее в кольцо, и начинается разговор часа на три, ну, а работа, конечно, в это время стоит! Господи, да когда же это было видано, чтобы казашка работала инженером — да еще где? В сталелитейном цехе! Абсурд! Глупость! Авантюра! Я понимаю, ты, конечно, назначил ее на это место, и тебе неудобно ее уволить, но я-все неприятности принял на себя.

— Как же это так? .

— А так! Переставил ее по службе, да и все. Назначил заведующей технического кабинета, она же раньше

в аппарате министерства работала, ну, значит, и эта работа по ней. Согласовал все с Базаровым, но вот как ты посмотришь, не знаю! Ведь у тебя с ней какие-то путаные отношения. То вы ссоритесь, то миритесь.

— При чем тут наши отношения? — сказал Каир.—» Это же работа!

— Да нет, конечно, ни при чем,— заговорил Муслим улыбаясь.— Я только так, к слову пришлось.

Каир снова отвернулся от Муслима и через открытую дверь балкона стал смотреть на улицу. Что ж, ничего не поделаешь, Муслим — его гость, он может говорить все, что захочет, настоящий ответ он получит только завтра — на заводе.

— Да, так вот,— продолжал Муслим.— За два дня до твоего приезда меня вызвал в обком новый секретарь — мой старый друг,— последние слова Муслим произнес нарочито значительным голосом и поглядел на затылок Каира.— Так вот мы с ним все согласовали,— продолжал Муслим.— Кстати, он и про тебя спрашивал, что он, мол, за человек в частной жизни? Я говорю, человек он честный, горячий, искренний. А он знаешь, что мне ответил? Ну, хорошо, Муслим, следующий раз, когда я буду у тебя, ты и его пригласи, нам обязательно надо познакомиться.

«Так,— подумал Каир.— Он хочет предупредить. На заводе авария, в цехе беспорядок, и виновата в этом Дамеш, с которой у меня какие-то не совсем понятные отношения, за это Муслим переместил ее по должности. Все согласовано с обкомом. Секретарь — друг Муслима и полностью с ним согласен. Экий все-таки скотина, этот Муслим! Грубая и нахальная скотина! Уж надо было бы как-нибудь потоньше работать... Подойти бы к тебе, друг хороший, взять тебя за шиворот и поговорить по-свойски! А вот нельзя! Ведь в самом деле на заводе была авария и в самом деле виновата Дамеш, этим он и пользуется. Нет, тут надо действовать обдуманно».

— Ну, что ж,— сказал Каир мирно.— Посмотрим, подумаем, если, конечно, была халатность...

От дальнейшего разговора его избавил приход Серегина и Кумысбека. Обнялись, поцеловались, заговорили о разном. Усадили Каира за стол, заставили рассказывать про Москву. Каир говорил с удовольствием и забыл про все. Ведь речь шла о завтрашнем дне, о пе

реходе от социализма к коммунизму. «В коммуне остановка»,— пел в юности Каир. Вот об этом и говорили на пленуме.

— Да, каждый должен внести что-то свое собственное, такое, чего еще не было,— подтвердил Серегин,— Это и есть плата за билет на поезд.

— Ну, а если мы и заплатить будем не в состоянии, то тоже не отстанем,— засмеялся Кумысбек.— Уцепимся с Мусеке за подножку и все-таки проедем. Так, Мусеке?

— Дорогой мой,— сказал Муслим холодно.— Я не для того забывал на работе все: и себя, и жену, и ребенка, чтобы цепляться за подножки чужих вагонов. Я старый кадровый работник, у меня за плечами все- таки не три года стаж, а все двадцать. Этого я хоть прошу не забывать.

— А-а! — поморщился Серегин.— Разве в одних летах дело? Плата за проезд в царство социализма — это и труд и добрая воля... А в этом отношении бывает так. что три года значат больше, чем полстолетия. Бывает и так, товарищ Мусин, бывает, не спорьте.

Муслим поглядел на него внимательно и ответил не сразу.

— Ну что ж. Конечно, и так бывает. Ты работал, работал, а пришли новые люди и сказали: сколько ты ни работал, а все равно цена твоей работе грош. Что ж, ты соберешь свои манатки и уйдешь. Старый директор, который уступил свое место Каиржану, понимал это. Только выразил он это по-другому: «Мы теперь как израсходовавшиеся купцы,— говорил он.— Хорошо, плохо ли то, что мы делали, но товары куплены, деньги мы израсходовали до копейки». Так вот, если мои коллеги посчитают, что кошелек мой пуст и я уж не покупатель, что же... Придется, конечно, поклониться, поблагодарив за науку, и уйти... Я предвижу это и к этому готов каждую минуту.

— Бросьте прибедняться, Мусеке,— хмуро сказал Каир,— никто кошелек ваш не проверяет и с базара вас не гонит. Другое дело, если вы сами знаете, что вы настолько пусты, что лучше всего вам подобру-поздорову ехать домой. Но в этом уж вы сами как-нибудь должны разобраться.

Наступило неприятное молчание, слова Каира прозвучали как предупреждение.

— Да что-то рано ты заговорил о банкротстве,— сказал Серегин.— Тебе сколько лет? Другие в твоем возрасте и не думают о своих годах.

— Знаю,— резко оборвал его Муслим.— Все знаю! И вообще хватит об этом. Давайте лучше прослушаем рассказ Каира до конца.

...Когда гости собрались уходить и стояли в передней, быстро вбежала Ажар и бросилась брату на шею. Лицо Каира просветлело. Он очень любил сестру, хотя сурово осуждал ее поведение в последнее время. Да, и он сам виноват в этом, он совсем забросил Ажар, не видел ее по целым неделям, мало ли что ей могут нашептать кумушки-соседки.

— Ну, как Ораз? — спросил он сестру.

— Хорошо,— Ажар поцеловала брата.— Очень хорошо! Ждет тебя. Хочет поделиться с тобой одной тайной. Ты не знаешь, что это за тайна?

И Ажар с такой улыбкой посмотрела на Каира, что он понял: в эту тайну Ажар посвящена тоже.

С раннего утра Каир ходил по заводу, разговаривал с рабочими, осматривал грузовые машины. Они непрерывным потоком въезжали и выезжали из ворот завода. Он особенно остро почувствовал, что отвечает за все, что. здесь происходит — за всех людей, за машины, за все механизмы. Раньше всей полноты этого чувства у него не было, ко всему он относился внимательно, но с трепетом, как новичок: сидел в кабинете, выслушивал доклады. А сейчас ему хотелось на все посмотреть собственным хозяйским взглядом. Главное в нашем деле, сказал ему директор «Запорожстали», всегда ощущать, что завод мой — дом родной. «Вот именно так»,— подумал Каир.

Он вызвал Лиду и продиктовал ей несколько приказов. Об одном из них он сказал:

— А этот отпечатайте немедленно, дайте мне на подпись и пошлите к Сагатовой с курьером.

— Слушаюсь,— ответила Лида и вся зарделась от радости.

Потом Каир вызвал по телефону Серегина и дал ему прочитать этот приказ, который звучал очень коротко и лаконично: «Приказ главного инженера завода М. Мусина в отношении перевода товарища Сагатовой Д. на работу заведующей технического кабинета отменить, восстановить ее на прежней должности».

Прочитав эти несколько строк, Серегин пожал Каиру руку.

— Ну что? — спросил Каир.

— Очень правильно,— ответил Серегин.— Но... Так ли все это просто? Ведь свой приказ Муслим согласовал с совнархозом?

— Отлично! Значит, отмену его я согласую с обкомом.

— Ну, а если и обком все-таки поддержит Муслима? — спросил Серегин.

— Тогда ничего не поделаешь — будем писать в Алма-Ату, в ЦК.

— А Муслим о твоем приказе знает? — спросил он, — Нет еще,— улыбнулся Каир.

— Но как же так? — видно было, что Серегин огорчился.— Как же так: не вызвал его, не поговорил с ним, не узнал даже, чем вызван его приказ... Отменил, и все. Так нельзя. Ведь он теперь будет на тебя всех собак вешать.

— Я вчера пытался выяснить это у себя дома. Ничего толком он не может сказать! Никаких оснований у него не было.

— Дом — это не считается,— хмуро возразил Серегин.— Ты сюда его вызови!

— Хорошо.

- Каир позвонил Лиде и попросил ее найти Муслима.

Муслим явился сияющий и веселый, сказал какой- то комплимент директору, справился о здоровье парторга, сказал что-то смешное и сам начал над этим хохотать.

— Так вот какое дело, Муслим-ага,— сказал Каир, терпеливо подождав, когда он кончит смеяться.— Я отдал приказ о восстановлении Сагатовой.

— Вот как,— деланно-равнодушным тоном сказал Муслим.

— Да, вот так. Я не вижу оснований для ее перемещения... Как хотите, а я не вижу!

— Да какие же тут могут быть основания, товарищ директор? Одно только основание: не умеет она рабо-

тать, да и все. Опыта никакого, производства не знает, да вряд ли скоро и узнает. А до цеха Сагатова работала в канцелярии. Вот я ее и вернул туда же. Чем это плохо?

— Всем это плохо! И вы зря говорите, что Сагатова не умеет работать. До сих пор она со всем справлялась, а если чего-нибудь не знала, так узнает. Пусть практикуется, это и называется воспитанием кадров.

— И, практикуясь, устраивает аварии, останавливает цех, так, что ли? — усмехнулся Муслим.— Разве авария — это не основание для перемещения?

Каир пожал плечами.

— Смотря отчего произошла авария. Если авария произошла по халатности или оттого, что мастер был пьян, то, конечно, это основание. Но, если из-за каждой ошибки или просчета мы будем гнать с места инженеров, на это я, как директор, пойти не могу.

— А вот я, главный инженер, в данном случае на это пошел,— сказал Муслим и слегка ударил себя кулаком в грудь.— Пошел! И не только сам пошел, но и согласовал этот приказ с директивными органами. Отменить вы его не можете.

— Ну, тогда извините,— Каир развел руками.— Я-то думал, дорогой товарищ, что прием и увольнение работников — это функция только директора.

— Да! — Муслим кивнул головой.— Директора и совнархоза. Директор назначает, а совнархоз утверждает! Так вот я, как ваш заместитель, Сагатову уволил, а совнархоз это утвердил.

— Ну, с совнархозом-то я договорюсь, вы не бойтесь,— сказал Каир.

— Я ничего не боюсь, но только если вы сами для себя все уж решили, так при чем же тут я? — с этими словами Муслим поднялся с кресла.— Тогда уж решайте все сами. Больше я вам не нужен? Да? Ну, тогда простите.

Он пошел к двери, приотворил ее и остановился на пороге.

— Но имей в виду, Каиржан,— сказал вдруг с угрозой.— Завод — это не твоя собственность, и я это так не оставлю.

Хлопнув дверью, он ушел.

Каир посмотрел на Серегина, и оба они засмеялись.

— Силен, ух, как силен! — сказал Серегин— Так ему и хочется показать свою силу, доказать, кто он такой.

— Он вчера еще это мне показывал,— махнул рукой Каир.— Ладно, переживем. Если зайца бояться, таки капусту не сажать.

— Тут, кажется, действительно, нашла коса на камень,— задумчиво сказал Серегин.— Он ведь что думает? Он думает: я старый заслуженный инженер, за моими плечами двадцать лет производственного стажа, а этот сопляк только что соскочил со студенческой скамьи и уж норовит мною командовать. Так я покажу ему, кто он и кто я... Вот он и показывает, а чуть что, так грозит Базаровым! Он и про меня ему наговаривает,

— Да что же он может про вас наговорить? — спросил Каир.

— Да все, что взбредет ему в голову. Впрочем, он больше пишет, чем говорит. Вот случилась авария у Дамеш — письмо, отказался Ораз от звания —опять письмо, обозвал я его демагогом — целый доклад на десяти страницах! Серегин — грубиян, Серегин — склочник! Для него не существует авторитетов, он никому не дает спокойно работать. Вообще-то он старается доказать, что все зло на заводе идет от меня. Вот ты сказал ему, что отменишь его приказ, а он, конечно, сейчас же подумал — это рука Серегина. Вот почему, пока вы спорили, я сидел и молчал. Любое мое слово в защиту твоего приказа — это явное доказательство того, что мы спелись за его спиной.

— Спелись? Прекрасно! — Каир ударил ладонью по столу.— Давайте споемся как следует! Поставим вопрос о Муслиме на партийном собрании. Заслушаем его доклад о том, как он думает выполнять решение Пленума ЦК об автоматизации производства в условиях нашего завода. Пригласим и Базарова — пусть послушает,

— Правильно, я уж думал об этом,— сказал Серегин.

— Ну вот и отлично! И я тоже выступлю, расскажу о Москве. Объявим, что явка обязательна, пусть придут все коммунисты.

Когда Серегин ушел, Каир до конца рабочего дня просидел в кабинете, мелких повседневных дел за время его отсутствия накопилась уйма. Один посетитель просил заменить комнату квартирой, другой хотел пе рейти с одной работы на другую, третий жаловался на тальника цеха. Каир записывал просьбы, иногда вызвал Лиду и поручал ей связаться, выяснить, согласовать и подготовить проект решения. Целый день хлопали двери директорского кабинета, трещали телефоны и в кресле напротив стола менялись люди. В половине шестого Каир почувствовал, что очень устал.

Он вызвал машину и поехал домой.

Лида вручила Дамеш приказ и сказала:

— Не опоздай, директор будет тебя ждать с утра.

Когда Дамеш зашла в кабинет, Каир уже сидел за столом и разговаривал с инженерами технического отдела. Увидев Дамеш, он встал. За ним поднялись и все присутствующие. Только один начальник технического отдела Платон Сидорович, недавно вставший с больничной койки, поднял руку, приветствуя Дамеш, но с места не сдвинулся.

Дамеш поглядела на улыбающегося Каира и вспыхнула. Ей вспомнился их последний разговор. И Каир тоже, очевидно, вспомнил об этом и чуть заметно улыбнулся. Потом он повернулся к Платону Сидоровичу.

— Вы помните,— сказал он,— перед самой моей поездкой я вам передал на заключение проект товарища Сагатовой. Вы его просмотрели? Да? Пришли к какому- нибудь выводу? . '

— Да я уж давно его передал главному инженеру,— с удивлением ответил Платон Сидорович.— Разве он вам ничего не говорил? Я там и свое заключение написал.

—Ах, так!—Каир кивнул головой и обернулся к Дамеш.

— Ну, а мой приказ вы получили?

— Конечно,— улыбнулась Дамеш.— Спасибо, вот только... только...

— Что «только?» — оборвал ее Каир.— Мой приказ обязателен для всех работников завода. Сегодня же приступайте к работе — вот и все.

— Ну, а если завтра ваш приказ отменит совнар

хоз? — высказала, наконец, свои опасения Дамеш.— Что если у вас будут неприятности?

Каир засмеялся.

- Ну что ж! Пусть тогда уж увольняют и меня вместе с вами! Возьмемся за руку и пойдем искать по свету правду, авось и найдем ее где-нибудь. А пока принимайте свою смену и приступайте к работе. Понятно?

— Понятно! — Дамеш засмеялась от радости и вышла из кабинета.

Она ведь так соскучилась по цеху, по друзьям и сослуживцам, по запаху раскаленной стали, по веселому пламени мартена, по вкусу окалины на языке. Конечно, часть вины есть и на ней. Но не увольнять же ее, в са- мом деле, за эту аварию. А Каир молодец. Он сильный, смелый, ничего не побоялся, заступился за нее перед всем заводом. Муслим ему здорово может насолить, но он не побоялся этого, отменил приказ, и все! И как она могла раньше считать Каира слабовольным болтуном? Вот так и ошибаются в людях те, кто слишком поспешно о них судит. Она и в Серегине ошиблась: он хотел ей добра, а она смотрела на него подозрительно и недоверчиво. А нужно было прислушаться к его советам! Он говорил: «Бывай больше в цеху, присматривайся, прислушивайся, учись! На диплом не надейся, стажа еще у тебя нет, три года работы в министерстве не стоят и трех месяцев работы в цеху. Одно сидеть за столом, над чертежами мартеновской печи, и совсем другое— варить в этой самой печи сталь. Выдают металл люди, оторвешься от них — пропадешь, и никакой диплом тебе не поможет».

Так говорил ей Серегин, а она была глупа и самона- деяна и не слушала его. Слишком много заступников нашлось у нее на заводе, слишком часто слышала она; «О! первая женщина-металлург! Образованная! Умная, красивая. Все знает! Три года работала в министерстве!» Вот у нее и закружилась голова. И хорошо, очень хорошо, что жизнь схватила ее за шиворот и встряхнула по- свойски. Теперь она будет умнее, теперь уж ее так дешево не купишь.

Первого, кого увидела Дамеш в цехе, был Қурышпай. Старик выглядел хоть куда. На голове у него красовалась брезентовая шапка сталевара, вокруг него толпились рабочие, и всем он успевал отвечать на вопросы. А цех уже работал вовсю, огромное помещение было залито золотистым горячим сиянием. Люди, стоящие у печи, казались пронизанными насквозь этим светом.

— Что, дедушка, все со шлаком возимся? — спросила Дамеш у Курышпая после того, как они обменялись первыми приветствиями.

— Этот шлак...— старик хотел что-то сказать, но только махнул рукой.— Видишь, как он кипит да пенится. Ну-ка, инженер, объясни мне, что это значит?

— Углерода много?

— Молодец, дочка. Много, точно, много! Ну, а отчего его так много, ты знаешь? То-то, что нет... А я тебе скажу отчего. Предыдущая смена виновата — она остудила печь, когда ее загружали, а надо было, наоборот, еще подбавить жару. И, наверно, у Ораза это не первый день так. Оттого и бригада его сползла с красной доски, старые сталевары говорят: чтоб сталь была хороша, готовь шлак. А ну-ка посмотри, какой сейчас у нас шлак.

Дамеш надела синие очки.

— А как вы думаете: жидковат или густ? — спросила она.

— Густ слишком! — старик улыбнулся.— Видишь, как еще глаз у тебя не наметан. Шлак в нашем деле, дочка, это самое важное! Прежде всего смотри, хорош ли он у тебя. Но ничего, не трусь, поработаем вместе— ты все поймешь. Эй вы, удальцы! — вдруг крикнул старик и быстро пошел, почти побежал к печи, около которой стояли Генка и Қуан. .

Дамеш с нежностью смотрела на него. Так хорошо стало у нее на душе, подумать только, семидесятилетний дед, не задумываясь, встал на место сына, когда тот заболел. И ведь пришел в цех как хозяин. И по- прежнему крепок, силен и здоров, по-прежнему ничего не скроется от его глаза. Ну-ка попробуй не посчитайся с ним!

О том, что старик работает в цехе вместо Ораза, Дамеш знала еще вчера. Ей рассказали, что сначала старик колебался, идти или нет, думал и так и эдак, но всем его колебаниям положил конец Иван Иванович:

«Что ты говоришь о старости,— сказал он.— Да ты около мартена один десятерых заменишь. Молодежь, она на работу горяча, да на разум-то больно легка. Ей все скорее, скорее, а отсюда аварии да просчеты». И еще сказал Иван Иванович: «Ты об Оразе сейчас думай, о чести всей его бригады. Ведь если Ораз проваляется

еще месяц, то и вся его бригада распадется. Вот о чем ты думай!»

И старик Қурышпай, выслушав все доводы друга, молча пошел к шкафу, достал свою брезентовую спецовку, надел широкую шляпу сталевара и пошел наниматься в цех на место Ораза.

Дамеш узнала обо всем от Лиды, когда вернулась из Караганды. '

Сейчас она стояла посередине цеха и смотрела, как к ней направлялись Генка и Куан.

— С возвращением вас, Дамеш Сахиевна,— пышно сказал Гена и пожал руку Дамеш.

И только что они разговорились, как вдруг на них вихрем налетел дед.

— А ну, кончайте базар,— сказал он свирепо,— А ты, инженер, не мешай ребятам работать. Ну, что встала, что гладишь? Живо на место! Ну! — и он повысил голос почти до крика..

Ребята бросились к печи.

— Дедушка,— сказала Дамеш укоризненно.— Вы даже поздороваться мне с ребятами и то не разрешаете. Я же их целую вечность не видела.

— Нашла время здороваться! Работа кипит, а она здороваться,— заворчал он.— Когда врачи кровь переливают больному, много они болтают? А сталь — это та же кровь. А ребят ты распустила — и как еще распустила! Ты инженер, они рабочие, они должны работать, а ты ими руководить, а у вас что получается? Танцплощадка у вас получается, никто тебя не слушает, никто с тобой, с инженером, не считается, отсюда, конечно, авария да срывы!

«В этом он прав»,— подумала Дамеш, когда старик отошел. И вспомнила Ораза. Тот всегда говорил, что старик словом бьет куда больнее, чем кулаком. Святая это правда...

Грустно улыбаясь, Ораз стоял, опираясь на костыли, и смотрел в больничное окно. Он был один, и ему было скучно. Чахлый больничный садик неясно просвечивал сквозь марлевую занавеску; молодые деревья, узкие дорожки, плоские клумбы, стриженый газон —

вот и все, что он видел, И вдруг ему представился совершенно иной парк, другие цветники и сам он другой — здоровый, сильный, веселый, без костылей и повязок. Это алма-атинский парк. Аллеи полны народу.

А время — ранняя осень. Дорожки парка засыпаны листвой, они очень красивы — багряные, желтые, красные листья, и, топча их, Ораз то и дело наклонялся и поднимал то один, то другой лист. У него большая радость. Был слет молодежи. В числе других президиум слета поздравил с высоким званием Героя и его. Были шумные аплодисменты, были музыка и крики — его качали на руках, ему подносили цветы, его целовали друзья, и сам он чувствовал, себя молодым, веселым, радостным. И все было ему тогда по плечу.

Ораз печально покачал головой и сильнее оперся на костыль. Да, все это было, было и прошло. Нет парка — есть больничный садик. Тогда, в парке, он был действительно героем, и все понимали это.

Он посмотрел на небо. Уже вечерело, и нижний край облаков загорался ярким пламенем, будто с неба кто- то спустил огненно-красный ковер, и ковер этот висел, не достигая земли. Кое-где через багрянец прорывалось солнце, и Ораз видел прямые ясные лучи, полные золотых кипящих пылинок. Жаль, что он не художник, а то сейчас нарисовал бы картину и называлась бы она: «Солнечный закат в больничной палате».

Ораз вздохнул и отошел от окна. Кем ему только не хотелось быть за последние годы: и инженером, и и охотником, и путешественником, теперь вот худож- ком. А оказался всего-навсего неудачным мастером. Скоро он выйдет из больницы и что будет делать дальше? Покажет ли себя по-новому, сумеет ли применить у себя в цехе тот новый способ варки стали, который он продумал за эти дни? Все сводится к тому, чтобы ужать непомерно растянувшиеся промежутки между отдельными операциями варки. В уме он, кажется, уже все проверил, но надо еще подумать и посоветоваться с Дамеш и Каиром. Вот только бы выйти поскорее отсюда... Врачи что-то тянут, говорят, что уж очень здорово он себя разукрасил! Обнаружили у него и вывих, и трещину голенной чашечки, и ущемление нерва в области поясницы. Вывихи выправили, голень загипсовали, а вот с поясницей ничего не поделаешь—надо

ждать. Спасибо, Аскар помог советом. После первого же посещения, когда Ораз пожаловался ему на боли, он сказал: надо будет попробовать вспрыснуть тебе новокаин в область поясницы.

Через час после его ухода пришла Айша со шприцем и сделала укол в спину.

Сразу стало немного легче. С тех пор все быстро пошло на поправку. Но с выпиской, говорят врачи, все-таки надо еще подождать.

Ораз вышел в больничный коридор и направился в комнату для свиданий. Сегодня день посещений, должны прийти Ажар с Булатом. И вот он увидел, что Ажар поджидает его, но Булата с ней нет.

— Что с Булатом? — тревожно спросил Ораз.— Заболел?

— Да нет, ничего такого,— робко ответила Ажар.

— Что же такое с ним? — накинулся на нее Ораз.— Как же ты не знаешь? Объелся? Простудился? Подхватил заразу какую-нибудь?

— Да нет,— ответила Ажар.— Напоролся на гвоздь, и я уложила его в постель.

— Ну как же это вышло? — Ораз был очень огорчен.— Где же ты была?

Не глядя на него, Ажар объяснила:

— Раньше с мальчишкой возился дед, а сейчас старик ушел на завод, а я целый день торчу на кухне. Булат предоставлен самому себе. Так и случилось...

«Да как же другие матери успевают и за ребенком смотреть, и обед приготовить, и белье выстирать, а некоторые еще и работают, а ты...» — так и рвалось с языка Ораза, но он сдержал себя: ведь это больница и жена пришла к нему на свиданье. Да что говорить, Ажар действительно, хорошая жена. Каждый день она ходит к нему сюда, исхудала, пожелтела, а ведь ни разу не опоздала даже на полчаса. И вообще, за что же ее ругать? Она хозяйственна, приветлива, гостеприимна, вот только ревнива не в меру, но уж такой у нее характер!

После разговора о Булате наступило молчание. На столе стоял горшок с цветами. Ораз поднес его к лицу и вдохнул запах цветов. .

— Так они пахнут только под осень,— сказал он.

Ажар с грустью посмотрела на него.

«к что мне и тебе до этих цветов? — как бы говорил ее взгляд.— Ты потому и занимаешься цветами, что тебе не о Чем говорить со мной, а этому уж ничто не поможет».

Осторожно, чуть не на цыпочках, в комнату вошли сразу несколько человек. Это были ребята его бригады, а с ними Дамеш. Увидев их, Ораз оживился, вскочил с места.

— Ребята! — сказал он радостно.

Дамеш подошла к Оразу и несколько раз крепко поцеловала его в губы. Ажар вспыхнула и отвернулась. Но на нее уже никто не обращал внимания. Кеша, Гена и Куан, правда, почтительно поздоровались с ней, а Дамеш только молча кивнула.

— Ну как твои неприятности? — обратился Ораз к Дамеш.— Кончились они, наконец, или нет?

— Кончились! — ответила Дамеш.

— И ты по-прежнему сейчас в своем цехе?

— Да,— Дамеш кивнула головой.

— Это все директор, директор,— вмешался Гена.— Это он сбил рога этому быку.

— Верно, что бык,— засмеялся Куан.— Он сегодня так рассвирепел, что землю носом рыл! Как же, ведь его не послушались.

— Да что ты? — спрашивал Ораз с любопытством. Ему и в голову не приходило, что Муслим может так разойтись на людях.— Как же это произошло, на кого он так набросился?

— На своего шофера,— ответил Куан,-—Так орал, что даже пена у него на губах появилась. Опоздал, видишь ли, шофер машину подать, ну, Муслим и разошелся.

— Да, Каира ему не проглотить,— добавила Дамеш.— Сразу видно, что это не я! Меня-то он быстро слопал. .

— Да? — с удивлением спросил Ораз и подумал: «Вот женщина! То издевалась над Каиром, а теперь восхищается».

— Как же они поссорились? — спросил он, напряженно улыбаясь.— Ведь они вроде как родные братья были, всегда один за другого стояли горой.

— Все течет, все меняется,— ответила Дамеш.— А поссорились-то они здорово.

— Но из-за чего же?

— Аллах его ведает, наверно, из-за меня,— лукаво улыбаясь, сказала Дамеш.

— А про старика-то, про старика своего ты слышал?— вдруг вмешался в разговор Геннадий.— Знаешь, как он у нас в цехе работает? Ого.,. Он и тебе пару очков даст! Сталь выпустил на полчаса раньше времени.

— Как же это? — спросил Ораз.

— А так! Есть у него новый способ закладки шихты, такой, о каком мы и не слышали,— сообщил Гена.

— Да, совершенно новый,— подтвердила Дамеш,— вообще, как мы иногда недооцениваем стариков, раз старый, значит, отсталый — вот как мы рассуждаем.

— Ну зачем же так? — сказал Ораз.— У стариков много опыта, этого у них не отнимешь, но ведь они, в большинстве случаев, где встали, там и стоят, а мы плохо ли, хорошо ли, но все время движемся... Я вот пока лежал здесь, одну вещь надумал, хотел бы с вами посоветоваться.

Он вопросительно поглядел на ребят и почему-то запнулся.

— Ну-ну! — подстегнул его Гена.— Говори!

— Вот что я думаю,— сказал Ораз.— Медленно мы загружаем мартен, очень медленно. За это время печь успевает уже остыть, поэтому варка так растягивается. А если изменить порядок варки...

Ораз говорил долго, и, наконец, кончил, и поглядел на ребят. Те сидели молча—Геннадий смотрел куда-то вдаль, Қеша листал журнал, Куан уставился в пол. Только одна Дамеш слушала его внимательно.

— Ну, что же ты обо всем этом думаешь? — спросил Ораз Куана и дотронулся до его плеча.

— Конечно,—начал Куан нерешительно.—Надо ускорить. Но как? Но дальше я что-то не понял,— он замолчал.

— А я поняла,— вдруг сказала Дамеш.— По мнению Ораза, надо вот что: не давать печи простыть ни целиком, ни частично. Кроме того, надо принять меры к поднятию температуры печи. Так?

— Так.

— Все это надо будет как следует подсчитать,— сказала Дамеш.— Я сделаю наметку и в следующий раз принесу тебе.

Когда Дамеш и ребята ушли, осталась одна Ажар. Она сидела на прежнем месте с опущенной головой. Ораз подошел и положил ей руку на плечо. На сердце у него потеплело, и он даже почувствовал раскаяние. Но сказать об этом так, чтоб она поняла, он не смог.

— Ну что ж, милая, иди! — сказал он ласково.— Иди. А то Булат опять один, опять что-нибудь случится.

— Что тебе принести в следующий раз? — робко спросила Ажар поднимаясь.

— Ничего не надо. Только Булата захвати с собой, хочу вас видеть обоих. -

На другой день, уже после вечернего обхода, пришел к Оразу отец. Старик за это время сильно изменился, постарел. Оразу даже стало не по себе, когда он его увидел. Борода и усы отца совсем побелели, а ведь еще в прошлом году люди смотрели на него и удивлялись: «Неужели ему уже семьдесят? — говорили они.— Вот никогда бы не дали...» А сейчас ему легко можно дать и больше.

Поговорили о доме, о цехе, о том о сем. Потом старик вдруг замолчал, достал из кармана пузатую шахшу — пузырек из белого металла, где хранят нюхательный табак, насыбай. Отсыпал несколько черно-зеленых зернышек на ладонь, засунул их за губу и стал молча ждать, чтобы сын заговорил. А сын взял из рук старика шахшу, подбросил ее на ладони и спросил:

— Между прочим, настоящее серебро или...

— Ну, а как же! — с достоинством ответил старик.— Самое что ни на есть настоящее, а смотри, пробка с какой кистью. .

Ораз вынул пробку, осмотрел ее со всех сторон и возвратил шахшу отцу. Действительно, умели же раньше в казахских аулах делать крепкие вещи, даже нитяная кисть и та сохранилась.

— Да,— сказал Ораз задумчиво.— Сколько же лег этой шахше? Она, наверно, мне ровесница?

— Ровесница! — фыркнул старик.— Тебя еще и в помине не было, когда я носил эту шахшу в кармане. Дорого она мне досталась, будь она неладна, еле живой ушел. .

— А как же так вышло?

— А вот так... Она краденой оказалась. Украл ее Мергенши. Дряной он был человечишко — сплетник, пройдоха, враль, постоянно по домам шатался да к обедам напрашивался. Мы жили тогда под Каскеленом. Ну и брал, конечно, где что плохо лежит. Эту шахшу он вынул прямо из кармана у бая Ордабая и мне продал. Целого барана взял за нее, прохвост. А потом пошел к Ордыбаю и говорит: «Ой, бай, только ты никому не говори, шахша-то твоя у Курышпая. Не знаю только, как она ему досталась — украл, наверно. Тот разъярился, взял палку да ворвался ко мне в юрту: вор! собака! отдай мою шахшу! Я его, конечно, выгнал, ну и пошла история. Целое лето таскали меня из-за этой шахши. А было это в тридцать втором году. Ты только через год родился.

— Да, это верно, в тридцать третьем...

— Ну, правильно... В тот год на меня аллах здорово рассердился, разум отнять хотел. Спутался я с одной татарочкой из соседнего колхоза. Тогда твоя мать Халима мне все и высказала. «Вот ты от меня бегаешь,- сказала она,— ну что ж, бегай, это твое дело. Можешь и совсем уйти, я и себя, и сына прокормить сумею. Только смотри, вырастет сын, что он тогда тебе скажет?» Знаешь, простые слова, а запали мне эти слова в душу, и стал я думать, думать и решил: надо кончить. С татарочкой распрощался, подарил ей кое-что и вернулся к твоей матери. А теперь вот других учу: если есть дети, сиди на месте и никуда не бегай. Ничего не поделаешь^ семья — слово святое.

«Ах, вот ты как!» — подумал Ораз и спросил:

— Отец, а как мать тогда следила за вами, ходила по пятам? Ругалась, если вы домой поздно приходили?

— Нет! Халима была умница! Она слова лишнего, бывало, не скажет.

— Да,— сказал Ораз.— Моя мать все понимала. Она сказала вам словечко о сыне: что, мол, сын-то скажет, когда вырастет. Вы и задумались. А что было, если бы она целый день вас пилила да срамила бы перед чужими людьми? Стерпели бы вы это или нет?

— Ну, меня не больно посрамишь,— усмехнулся старик.— Меня только начни срамить, тут же и кончишь, потому что я повернусь и уйду, только ты меня и видела.

— Вот видите,— сказал Ораз.— Видите? Вы бы ругань и попреки не стали выносить, и хоть знали бы, что за дело вас ругают, все равно повернулись бы да ушли. Вот я и хочу сделать то же... Стойте, стойте! Вы же были виноваты перед моей матерью, а я никакой вины за собой не знаю. Меня ни упрекать, ни ругать не за что. Так почему же я должен каждый день от своей жены выслушивать напрасную ругань? Почему вы меня уговариваете оставаться около женщины, которая поносит меня каждый день? Почему? Потому, что то я, а то вы? Так, что ли?

Старик кивнул головой.

— Именно так. То я, а то ты. Ты подумай-ка, кем я был тогда? Малограмотным казахом, «киргизом», как нас называли, сыном кочевника. А ты образованный человек, член партии, герой, есть ведь разница, а? Я был перекати поле, ветер меня гнал, а овраг останавливал. И кровь у меня была кочевая, горячая, дурная, что не по мне, все рубил под корень. Разве ты такой? Теперь время другое, люди другие. Помни это.

Собрание открылось в большом зале Дворца культуры. Дамеш получила через Лиду записку от Серегина: «Подготовься к выступлению». Это выбило Дамеш из колеи, и на собрание она пришла совсем расстроенная. К какому выступлению? О чем она будет говорить? О чем вообще будут говорить на этом собрании? Лида знала, конечно, все, но на все вопросы отвечала загадочно: «Это особое собрание,— говорила она,— кто на него не придет, тот пожалеет, а кто придет, тот тоже пожалеет».

Что все это могло значить?

Иван Иванович тоже поплелся с Дамеш во Дворец культуры. А дворец гудел как улей, всюду было полно людей — и в вестибюле, и в фойе, только в зале было еще пусто и тихо. Дамеш повела Ивана Ивановича на балкон — оттуда все было хорошо видно. Но к Ивану Ивановичу подошел Курышпай и увел его в партер. Дамеш перегнулась через балкон и стала смотреть в зал. Дамеш знала здесь почти всех. Вон эти парни, шумливые, молодые, веселые, все с их завода. Этот курчавый красавец из прокатного цеха известен всему городу как лучший капитан футбольной команды, рядом с ним в полосатой рубахе белобрысый и белозубый гигант — сталевар из ее цеха. А вот тот смуглый, обгорелый крепыш, похожий на цыгана,— это кузнец механического цеха. Он великий любитель чтения. Если вам нужно достать какую-нибудь книгу, идите только к нему: у него дома целая библиотека.

Прозвучал звонок. Дамеш вспомнила, что она должна сегодня выступать, и сбежала в партер. Здесь она уселась между Тухфатулиным и Кумысбеком.

Кумысбек повернулся к ней и сказал:

— Ну, если я запутаюсь, когда буду говорить, выручай меня.

Дамеш оглянулась и увидела в другом конце зала Муслима, а рядом с ним сидел человек из технического отдела и некоторые вальцовщики из прокатного цеха.

— Это все муслимовская рать,— пояснил Кумысбек.— Он всю ее собрал сегодня и вывел в бой.

— Ну, то, что работники технического отдела за него, это понятно,— сказала Дамеш,— но почему Иглам- бек?

Кумысбек только покачал головой.

— Эх, милая,— сказал он улыбаясь,— да ведь этот самый Игламбек у Муслима как беркут на рукавице сидит, только и ждет, чтобы его спустили на добычу. Неужели это непонятно? Эх, Дамеш, Дамеш!

Серегин поднялся на трибуну и открыл собрание. Он попросил назвать фамилии тех, кого предлагают в президиум. Среди прочих назвали Курышпая и Ивана Ивановича. Пока члены президиума занимали свои места, в зал пришел Базаров с группой работников горкома. Базаров сразу же сел в президиум. '

Затем слово предоставили директору металлургического завода Каиру. Дамеш в этот день не видела его и внимательно на него посмотрела. На Каире был черный костюм, черный галстук, белая сорочка. Выглядел он очень напряженным — лицо бледное, глаза большие, черные.

Каир поднялся на трибуну и заговорил. Сперва он рассказывал о московском совещании, о своих впечатлениях.

Дамеш слушала не отрываясь — Каир говорил очень

хорошо, точно, немногословно. И было в его рассказах еще одно: все, что он услышал в Москве, излагал по- своему, на все смотрел с точки зрения интересов своего завода. .

Дамеш очень нравилась эта манера не ораторствовать, а говорить, рассказывать, непосредственно обращаться к залу. Видимо, и другим это тоже нравилось, потому что речь Каира то и дело прерывалась аплодисментами. Каир Говорил все увереннее, все лучше, он перегибался через трибуну, нетерпеливо, резким движением головы отбрасывал с лица лезшие на лоб волосы, качал головой, улыбался, спрашивал. И самое главное, говоря, он все время смотрел на Дамеш, так по крайней мере ей казалось.

— Завод-то у нас передовой, конечно,— говорил Каир.— Да техника на нем старая. С того времени, как построили завод, ничего на нем не меняли, ни одного винтика с тех пор на нем не прибавилось. Это старье, товарищи, мы все время крутим, крутим и ждем,— выйдет старье из строя, тогда нам новое из центра пришлют. Видите, как просто! А подумали ли мы о том, чтобы к старым винтикам добавить хотя бы одну новую резьбу? Одну, но свою. Нет, конечно! А в этом-то и должен за ; ключаться технический прогресс, но мы все медлим да медлим, ждем, раздумываем, хватаемся за старинку, надеемся, что кто-то нас чему-то научит. Нет, товарищи, никто нас ничему не научит, ведь у нашего технического руководства по поводу всякого новаторского предложения всегда возникает один вопрос: а к чему оно? К чему беспокойство, трепка нервов, ведомственная переписка, риск? А нельзя ли обойтись без всего этого? Как ответить на- этот вопрос? Тем, кто его задает, и верно, все это ни к чему. И вот сидит такой равнодушный человек в нашем аппарате, принимает решения, подписывает приказы, и ни разу ему не пришло в голову, что он лишний.

Когда Каир дошел до этого места, в зале зашумели.

— Других винишь, а сам ничего не делаешь! — крикнул Игламбек с места.— Ты же директор! С тебя и спрос!

— Товарищи! Товарищи! — Серегин поднялся с места и позвонил в колокольчик.

— Позвольте, я отвечу на это. Директор — распорядитель, а законодатели-то вы. Без вас директор шагу не

ступит. А общественность у нас спит и видит сны. Вот пример: несколько месяцев назад инженер Сагатова предложила нам свои соображения по поводу усовершенствования термических процессов варки стали, ну и что ж мы сделали по ее предложению?

— Говори, что ж ты сделал, других не трогай! — крикнул кто-то сзади Дамеш.

— Вот я и хотел сказать о себе,— кивнул головой Каир,— только вы меня перебили. Да и я тоже ничего не сделал. Побоялся, что предложение Сагатовой еще не ' проверено и не испытано.

— А теперь ты его проверил? — крикнул Муслим.

— Нет, и теперь еще я полностью не уверен, что проект Сагатовой полностью применим,— сказал Каир.— Но ведь в том-то и штука, что я отвергнул проект, даже не проверяя его, просто махнул рукой, да и все. А махнул я рукой потому, что подумал: ведь это лишние хлопоты, ответственность. Ну к чему мне это? Разве это дело?

— Совсем не дело, для директора особенно,— вставил Серегин.

— Ну, а для главного инженера? — спросил его Каир.— Для главного инженера разве это дело? — с этими словами Каир повернулся к Муслиму.

' Зал радостно зашумел, видно, мало кто любил Муслима.

— Про себя, про себя говори! — сказал Муслим.— А в чем я виноват, о том я сам скажу.

В зале опять зашумели.

— Хорошо,— Каир прямо посмотрел на Муслима.— Скажу о себе: половина вины во всей этой истории лежит на мне, но возьмите-ка на себя другую половину. Только давайте делиться сейчас же при свидетелях. А то вы от своей доли откажетесь и побежите в горком.

Каир говорил весело, оживленно, и в зале послышались смешки. Тут над столом президиума поднялась громоздкая фигура Базарова.

— Вот очень кстати вы заговорили про историю с Сагатовой,— сказал он.— Товарищ директор, вы читали сегодняшний номер «Советской Караганды»? Нет? Очень жалко, что не читали, там и о вас говорится кое-что.

Голос у секретаря был ледяной, и Дамеш сразу же стало не по себе. Опять она виновата... Ведь она должна

была ждать этого! Недаром же в Караганде к ней приходил редактор газеты и хотел поговорить с ней.

— Тогда читайте сейчас,— Базаров кинул через стол Каиру развернутый лист газеты.— Тут, тут читайте! Да нет, не про себя читайте, а вслух! Всем! Это касается всех собравшихся.

— Вслух пусть читает! — зашумели в зале.

— К нам непосредственно относится вот какое место,— сказал Каир, наскоро пробежав статью: — «Аналогичный случай произошел и на металлургическом заводе Темиртау. Мы уже писали о недопустимом отношении дирекции к проекту инженера того же завода товарища Сагатовой. Без каких-либо объяснений интересное и многообещающее предложение молодого специалиста попросту засунули под сукно. Дирекция при этом взяла и убрала Сагатову из цеха. Предлог, конечно, нашелся, и хотя он был явно высосан из пальца, коммунисты завода промолчали. Не нашла заступничества инженер Са- гатова и в горкоме. Вывод из этой печальной истории напрашивается сам собой...» Ну, дальше идет о других заводах.

Серегин звонил непрерывно, но его уже никто не слушал. Только резкое вмешательство Базарова восстановило тишину.

— Я,— продолжал Каир,— беседовал с руководителями многих металлургических заводов, например, с директором «Запорожстали» и Ново-Тульского завода. Там все процессы варки стали механизированы. Это дало им возможность выпускать сталь непрерывно. Почему мы не последуем этому хорошему примеру и не реконструируем наш цех по этому образцу? Это значительно повысило бы производительность труда, и мы были бы полностью избавлены от тех неприятностей, которые у нас время от времени случаются. Вот возьмем хотя бы недавнюю аварию. Разве она произошла бы, если бы процесс варки стали был механизирован? Тогда и вальцовщикам не нужно будет хватать клещами на лету раскаленные докрасна, извивающиеся змеями полосы стали. Труд рабочего облегчится и упростится. А ведь это прекрасно, товарищи, работать можно будет по пять- шесть часов, а все остальное время тратить на себя. Сколько бы лишних книг мы тогда прочитали, сколько

новых спектаклей увидели, сколько дорог исходили! Какая бы интересная жизнь наступила у всех нас!

Зал дружно зааплодировал.

Дамеш, не отрываясь, смотрела на Каира. «Вот, оказывается, ты какой»,— думала она.

После Каира слово сразу же попросил Игламбек. Видно было, что он давно рвался в бой; он напоминал Дамеш скакуна, привязанного около юрты. Лихой скакун не может стоять на месте, бьет землю копытом, грызет узду, хрипит и все не дождется, когда его отвяжут и пустят на волю.

— Вот мы все аплодировали директору,— сказал Игламбек,— И правда, он произнес очень хорошую, красивую речь. Но ведь это все-таки речь, товарищи, а надо еще уметь и дело делать. А вот с делом-то на нашем заводе не совсем ладно. И надо сказать, вина за это лежит на директоре. Работников он своих не знает, жизнью завода не интересуется, и вот в результате зачастую на ответственные посты у нас выдвигаются люди совершенно безответственные.

— Например? — крикнули из зала.

— За примерами далеко не ходить,— сказал Игламбек.— Например, бригадир мартеновского цеха Ораз. Сейчас на собрании его нет. Он в больнице. Поехал пьяным в горы, сам разбился и мотоцикл угробил. А кто такой этот Ораз? Рабочие его знают хорошо — это хвастун, подхалим, пьяница, но, кроме того, он еще и родственник директора, и именно поэтому его фамилия так долго и висела на Доске почета.

. Ух, какой же шум поднялся в зале!

Кто-то крикнул: .

— Да совесть у тебя есть?

Кто-то рявкнул:

— Ты говори, да не заговаривайся!

Кто-то предложил лишить оратора слова, и это предложение было поддержано почти всеми. Игламбек растерянно смотрел на зал, видно было, что он надеялся на аплодисменты, а получил свистки да ругань.

Тогда слово попросил Платон Сидорович. Он знал, что на заводе его недолюбливали и звали «наш мямля», но он ничего не мог с собой поделать, всего боялся и поэтому постоянно служил двум, а то и трем богам, никому ни в чем не отказывал, но и делать тоже ничего не де

лал. Всегда он все увязывал и согласовывал, если говорил, то понять его можно было и так и сяк.

Вот и сейчас он начал какую-то путаную и длинную речь о технике, о технологическом процессе, о реконструкции цехов, и было неясно, для чего же он все это говорит. Дамеш посмотрела на президиум, Каир сидел спокойный и даже как будто веселый, речь Игламбека его совсем не задела. Серегин хмурился и постукивал карандашом по столу. Видно было, что речь Платона Сидоровича ему решительно не нравилась.

— Мы рассматривали предложение Сагатовой,— сказал Платон Сидорович.— Да, и рассматривали, и уточняли, уточняли,— он хотел еще что-то сказать, но только перевел дыхание.

— Вы кончили? — вежливо спросил его Серегин.

. — Одним словом,—начал вдруг снова говорить Платон Сидорович и оглянулся на председателя,— то мнение, которое высказал директор, является до известной степени и мнением нашего творческого коллектива. Да, да, коллектива... Вот что только хотел сказать...

— А не сказал ровным счетом ничего,—крикнул Ку- мысбек.— А я бы вот хотел, например, услышать ваше личное мнение.

Платон Сидорович только пожал плечами.

— А мое мнение,— сказал он,— не отличается от мнения коллектива, я полностью согласен с нашим коллективом. Да-да, коллективом... С нашим коллективом...

— С чем же вы согласны? — крикнул кто-то.— Дело предлагает Сагатова или нет?

— Я боюсь,— медленно сказал Платон Сидорович,— что большого толка из этого предложения не получится. Да, не получится.

— А зачем же вы тогда это предложение поддерживали? — спросил из зрительного зала инженер Касымов.

— Я? Поддерживал? — как будто очень удивился старик, но сразу же и заулыбался.— Ну да, поддержал! По-моему, ничего не должно быть отвергнуто без рассмотрения и проверки. Да-да, без проверки. Проверка необходима! Да!

— Разве в результате проверки отвергли предложение Сагатовой? — опять спросил Касымов.

— Да нет, нет,— испуганно залепетал Платон Сидорович,—его не отвергали, но как я вспоминаю... Впрочем,

я был тогда в отпуске и чем дело кончилось, не знаю, вот Муслим Сапарович лучше меня знает. ’

— Вот это называется объяснил,— раздался чей-то голос, и все засмеялись. После тяжелого задиристого, но явно несправедливого выступления Игламбека комическая фигура старика несколько разрядила атмосферу.

Потом начались другие выступления, и опять ораторы стали нападать на Каира. Директора в цехе, говорили они в один голос, знают мало, и есть такие рабочие, которые вообще его никогда не видели. Руководит он заводом из кабинета. Это плохо. Вот он критиковал старое руководство. Оно-де не сменило ни винтика.. Это правильно, но что изменилось теперь, когда директором стал товарищ Альжанов? Где результаты его работы? И разве последняя авария не результат халатности ответственных работников, первый из которых директор, а последний —сменный инженер? Одним словом, чем куму, шек считать трудиться... Известна ли вам, товарищ директор, эта старая пословица?

У Дамеш горело лицо, когда она слушала все эти слова. А Каир не переставал записывать что-то в блокнот и выглядел совсем спокойным.

«Что ж,— подумала Дамеш,— и эти выступления — работа Муслима? Почему же молчат остальные? Не мог же, в самом деле, Муслим настроить всех на свой лад. Но ведь Муслим работает здесь много лет; одних он принимал на работу, других снимал; одних награждал, других наказывал,— можно, конечно, за это время успеть сколотить свою артель.

Наконец взял слово и сам Муслим. Дамеш поняла: предшествующие ораторы нанесли Каиру очень болезненные удары, теперь Муслим должен добивать.

Муслим взошел на трибуну не спеша, достал очки, положил их перед собой, вынул из кармана блокнот, открыл его в нужном месте, заложил пальцем, долгим взглядом окинул зал, откашлялся и заговорил. Начал он откуда-то очень издалека: он сказал о том, что за годы советской власти Россия из страны отсталой превратилась в мировую державу с передовой техникой и невиданной производительностью труда. Вот мы живем, например, в Казахстане. Что же представлял Казахстан раньше и что представляет он теперь? Вот несколько цифр... Муслим привел эти цифры и воскликнул:

— Вот факты, вот действительность! Наш Карагандинский район является промышленным сердцем республики.

Тут поднялся Серегин и сказал, что время оратора уже истекло — он проговорил пятнадцать минут. Муслим в замешательстве взглянул на зал.

— Так я только что начал...— сказал он неуверенно.

— В том-то и дело.— Серегин поморщился, но предложил дать Муслиму еще десять минут.

— Только прошу вас держаться поближе к теме,— сказал Серегин.

Муслим кивнул головой и снова заговорил:

— Итак, сейчас самое главное — это люди, овладевшие техникой. Таких людей у нас, к сожалению, мало. Даже так можно сказать — совсем их у нас нет. От этого завод терпит огромный убыток. Вот взять последнюю аварию. Чем ее можно объяснить? Да только тем, что сменный инженер товарищ Сагатова имеет очень слабое представление о своих обязанностях. Вот я слышал, говорят, что изложницы, на которых она работала, старые, изношенные, что их давно пора на свалку. Но так ли это, товарищи? На этих изложницах работали десятки инженеров, сотни рабочих,— выдавали на них свою дневную норму, и никто на них не жаловался. Пришла Сагатова, и сразу они оказались никуда не годными. Почему же так? Да потому, что сама Сагатова — инженер молодой, неопытный и производство знает очень слабо. После аварии мы переместили товарища Сагатову в технический кабинет по ее специальности. Так, оказывается, директор недоволен этим приказом! Как произошла авария, он не знает, его и вообще-то не было в это время на заводе, но тем не менее в первый же день он отменяет приказ главного инженера — приказ, согласованный с горкомом! Инженер Сагатова оказывается опять в том же цехе и на том же самом месте. Ну, знаете ли, это очень странный подход к делу. Зачем понадобилось директору отменять справедливый приказ главного инженера— вопрос особый, и касаться его пока не будем.

— Да нет, говорите,— сказал Каир.— Что вы опять запетляли?

— Я не петляю, товарищ директор,— сурово сказал Муслим,— И говорить об этом я, конечно, буду, но только в соответствующем месте. Дальше: вот директор го

ворил о технике, техника, мол, у нас стара, на других заводах есть и то и это, а у нас ровно ничего нет. Товарищи, так абстрактно говорить о технике нельзя, новая техника — это очень конкретная вещь.

Дамеш вынула из блокнота листок и быстро написала: «Каир, стоит ли мне выступать?» и послала ее по рядам в президиум. Каир прочитал записку, взглянул на Дамеш (он уже давно ее незаметно отыскал глазами), улыбнулся и отрицательно покачал головой — нет, ие надо...

— Я тоже отвечаю за завод,— услышала она снова голос Муслима.— И играть в передовую технику, пока я здесь являюсь главным инженером, никому не позволю. Мы сюда приехали работать, а не медали хватать. Прошу это запомнить.

Атмосфера в зале накалялась все больше и больше, некоторые выходили в коридор покурить и слушали оттуда стоя, другие сидели молча, боясь проронить хотя бы слово. А Муслим все говорил и говорил... Когда он сошел с трибуны, раздались довольно-таки жидкие аплодисменты.

Вдруг Дамеш увидела, что на трибуне стоит Иван Иванович.

— Речь главного инженера,— сказал старик,— мне совсем не понравилась. Я знаю товарища Мусина давно. Так вот, как говорил он пять лет тому назад, так и сейчас говорит. А жизнь изменилась, и люди выросли, многое они передумали и поняли за эти годы, а главный инженер каким был, таким и остался. Вот вы, товарищ Мусин, сейчас поносили двух молодых специалистов — нашего директора и сменного инженера Сагатову. Что ж, ошибки могут быть всякие и со всяким. Сагатова могла что-нибудь напутать, на ошибках и учимся. Но как можно забывать, что эти два молодых инженера выросли у нас на глазах, они с нами работают, и мы видим, как хорошо, честно работают, отдают работе все лучшее, что у них есть, и хаять их за это мы вам не позволим. Грязью швырять да шельмовать публично... Нет, не те времена сейчас, товарищ Муслим! Не тем, ты прости меня, старика, занимаешься! Прямо тебе в глаза говорю, совсем не тем.

После Ивана Ивановича попросил слово и Кумысбек. Он сразу же обрушился на Игламбека.

— Что это,— спросил он,— за порочная привычка: как о чем зайдет речь, так обязательно задевать личность оратора? Зачем это тебе нужно?

— Ты мне рот не зажимай. На то и свобода критики, понимаешь? — крикнул Игламбек.

— Свободой тоже надо пользоваться с умом,— ответил Кумысбек.—Ты не критикуешь, а ругаешься. Ораз— Герой Труда. Его бригада ни одного дня не была в простое, ты только этого не позабудь. А что твоя бригада первая получила звание — это дело особое, об этом еще придется говорить. Есть и у тебя ребята, которые работают хорошо, с огнем, вот Тухфатулин, например, и еще кое-кто есть, но сам-то ты как работаешь? Как к людям относишься? Очень нехорошо ты относишься к ним. Свысока, завистливо, глумливо.

— Докажи,— крикнул Игламбек с места,— клеветник!

— Будь спокоен, докажу,— улыбнулся Кумысбек.— Вот посмотри на президиум. Кто рядом с председателем сидит? Там сидит отец Ораза — уже семидесятилетний старик. Когда сын его не смог выйти на работу, он встал на его место. Понимаешь, сам встал. Никто его ни о чем не просил, никто о нем, может быть, и не вспомнил, а старик вынул из шкафа свою спецовку, надел ее и пошел на завод. Вот это коммунист, а ты, сколько бы ты ни орал с места...

Тут к Дамеш подошла Лида, наклонилась и шепнула, что ее спешно вызывают к телефону из совнархоза.

«Что там еще такое»? — с тревогой подумала Дамеш и пошла за Лидой в кабинет директора Дворца культуры. Тонкий женский голосок сообщил ей, что она переводится на Магнитку, пусть она придет туда завтра утром и договорится.

— Да никуда я не пойду,— возмутилась Дамеш и в сердцах чуть не швырнула трубку.— Что это еще такое? На каком основании?

— Об основании спросите вашего директора,— ответила трубка сухо.

— Что мне его спрашивать, если он отдал приказ о моем восстановлении на работе,— сказала Дамеш,

По ту сторону провода на секунду замолчали, а потом тот же голос спросил, есть ли у нее на руках этот приказ. Если есть, то пусть придет завтра же с ним в совнархоз.

— А сейчас передайте трубку секретарю,— сказал тот же голос.

Лида взяла трубку, послушала и, отходя от телефона, недовольно сказала: .

— Вечно этот Муслим путает. Два раза я сегодня напоминала ему, что его вызывает совнархоз. «Да, да! Помню, знаю, пойду», и не пошел, конечно...А ругают-то меня! А у тебя что? Видно, успел уже и туда на тебя нажаловаться.

— Успел, конечно,— сердито сказала Дамеш,— Удивляюсь я ему, у него сто ног, наверно, как это он всюду поспевает?

Лида пошарила в кармане, нашла конфетку и молча протянула ее Дамеш. Та хмуро взяла ее и стала сосать.

Когда она возвратилась в зал, уже говорил Серегин. Речь шла об Оразе.

— Существует у нас еще такая скверная традиция,— говорил Серегин,— обязательно винить человека не просто в ошибке, не просто в недоглядке или недооценке, а еще и в политической ошибке, неправильной линии в целом. Случай с Оразом в этом отношении чрезвычайно показателен, характерно, как к этому герою труда отнеслись руководящие работники не только нашего завода, но и выше.

— Имена называйте,— сказал с места Базаров.— Будьте конкретнее, если обвиняете.

— Хорошо, буду конкретным,— Серегин кивнул головой.— Я говорю про главного инженера товарища Мусина, во-первых, и про его поддержку в горкоме, во-вторых. Да, да, я говорю про вас, товарищ Базаров, Вы мне предложили обсудить на партсобрании поведение Ораза. Его отказ от звания вы сочли серьезнейшим политическим поступком. Так вот я заявляю вам — я поступки Ораза не обсуждал и обсуждать не собираюсь. Ораза можно обвинить в горячности, в непродуманно- сти, в отсутствии такта, наконец,— он ведь еще очень молод,— но политику сюда притягивать ни к чему.

— Вот во всем этом и должны были вы разобраться на партсобрании,— сказал Базаров,— а вы этого не сделали.

— Потому что не мне разбирать поступок Ораза,— ответил Серегин.— Это я его поставил в такое положение, что ему осталось только отказаться от незаслуженной им чести. Так он и сделал. Что же касается инженера Сагатовой и ее увольнения, то «Советская Караганда», я считаю, выступила правильно и своевременно. Проект Сагатовой мы зажали.

— Авария, авария! Ее-то куда денешь? — крикнул Муслим.

— А никуда ее не денешь, и за нее Сагатова должна была ответить. Но ведь, кроме увольнения, есть еще и другие меры воздействия,— сказал Серегин.—Наказание должно точно соответствовать проступку. Но увольнять молодого инженера... Нет, товарищи, не так мы богаты людьми, чтобы ими разбрасываться.

После него слово взял Базаров. Зал снова притих.

«Ну, сейчас он возьмется за Серегина»,— подумала Дамеш.

Но Базаров говорил недолго:

— Завод,— сказал он,— имеет ряд недостатков. Их надо выявлять и изживать. Делать это надо открыто и повсеместно. Главная роль в этом должна принадлежать парторганизации завода. А вот заводская парторганизация явно не на высоте. Руководит ею товарищ Серегин, он, конечно, и отвечает, в первую очередь, вместе с дирекцией за все неполадки. Но хотя Серегин других критикует яростно, есть, к сожалению, за что критиковать и его. Так, например, он постоянно вмешивается в дела дирекции.

— А вы, товарищ директор,— сказал далее Базаров,— вы ведь капитан нашей заводской команды, вам и мяч первому в руки, а вы этот мяч уступили главному инженеру. Это не дело!

Базарова не перебивали, но и не аплодировали.

— Федор Васильевич,— с места сказал Каир,— я бы этот мяч не уступил никому, да вот беда, мяч кидают Муслиму, а гол-то требуют с меня!

Собрание кончилось поздно ночью, никакое решение принято не было.

Наутро Дамеш вызвали в партбюро. Она поняла, что это связано с Иваном Ивановичем. Он рассказал ей, что был у Серегина и поднял там шум. Интересный старик этот Иван Иванович: никогда ему не сидится на месте, если он не дома, то на рыбалке, если не на рыбалке, то на заводе, бродит по цехам, подходит к станкам, к печам, к. рабочим, кого похвалит, кого изругает. Походит так часа два и в обеденный перерыв идет домой. Очень любит старик поспорить. Спорит до хрипоты и с директором, с начальниками цехов. Так спорит, что те уже бегут от него. «Он какой-то у вас бесноватый,— говорят они.— Никогда не. поймешь, чего он хочет». А ведь дело-то очень простое; всю жизнь старик провел на производстве и жить без завода не может. Вот пройдет по цехам, покурит, поговорит о том о сем, смотришь, и день прошел. А после последнего партсобрания старик особенно зачастил на завод. Похоже на то, что новый директор пришелся ему по вкусу.

Прежде чем войти в кабинет, Дамеш постучала. Раньше она входила сюда смело, открыто, задорно. Но после последнего разговора с Серегиным все стало иным. Когда она вошла, Николай Иванович и Каир, наклонившись над столом, рассматривали план завода. Каир что-то отмечал на полях плана карандашом.

Каир первый заметил Дамеш (она задержалась у порога) и сказал:

— Заходи! Мы тебя ждем!

Поднял голову и Серегин.

— Ты где же это пропадаешь? — спросил он.— Ждали, ждали тебя, уже собрались уходить. Садись, поговорим.— Серегин посмотрел на нее и засмеялся.— Ну, как после разноса? А у нас здесь вот какой был без тебя разговор: не похожа что-то, говорят, Дамеш Сахиевна на инженера — нежная, хрупкая, нервная. Ей бы другую специальность выбрать — артисткой, что ли, стать? Как ты думаешь, а?

— Знаю. Это Муслим говорит,— очень серьезно ответила Дамеш.

— Значит, он и тебе тоже сказал? — засмеялся Серегин.— Эх, старый черт!

— Он думает, инженер должен быть черный и загорелый, как шайтан из преисподни. И не говорить инженер должен, а рычать,— сказал Каир.— А Дамеш у нас вон какая.

— Да что это вы,— сказала Дамещ.— Вызвали меня для того, чтобы об этом сказать? Не подходишь, мол, для работы в цехе, ручки беленькие.

— Вот, вот,— Серегин закивал головой,— как раз в точку попала, мы тебя для этого и вызвали... Этот план ты видишь?

— Ну?

— Да не «ну», а смотри и думай. Хотя нет! Раньше о другом. Вчера пришли ко мне в партком два старых сталевара, один из них, конечно, Иван Иванович, это уж понятно, и вот какой разговор был у нас тут. Бригада Тухфатулина,— говорят они,— недостойна звания бригады коммунистического труда. Люди, получившие такое звание, должны быть не только хорошими производственниками, но и вообще хорошими людьми. А один из членов этой бригады — человек мелкий и дрянной, пакостник. Чего он только не наплел на партсобрании! Надо пересмотреть состав бригады и дурную травку вырвать из поля вон. Вот что они мне говорили... Как ты думаешь, правы они или нет?

— Конечно, правы,— ответила Дамеш.— Иглам- бек человек дурной, авторитет бригады от таких людей только падает.

Она поглядела на Каира, тот поймал ее взгляд и улыбнулся.

— Я его и не заметил,— сказал он.— На собрании смотрел только на одного Мусеке, на то, как он своих дурачков дергает за веревочку. Знаешь, очень поучительное зрелище.

— А ты когда с ним в последний раз говорил? — спросила Дамеш.

— Да я каждый день с ним по часу разговариваю,— ответил Каир.—О собрании он молчит как рыба, будто не он выступал против меня. Ну, и я тоже молчу.

— Значит, что-то обдумывает,— сказал Серегин.— Я этого черта, Мусеке, вот как знаю! Силен мужик. Будь готов к любой пакости, к самой неожиданной.

— Знаю,— ответил Каир.— Я его вчера в горкоме встретил. Я — к секретарю, а он — от него. Смутился и мимо меня бегом.

— Да, Базаров! — с сомнением покачал головой Иван Иванович.— Тоже хорошая штука этот Базаров.

— А знаешь,— Каир повернулся к Серегину,— он тоже что-то начинает задумываться. Вот вчера мы говорили с ним, говорили о разном, и под конец он меня как будто между прочим спросил: «Ну, а как, по-вашему, Муслим инженер знающий?»

— А может, он просто испытывал тебя?

— Да нет! Я по голосу слышу, что нет. А вот тебя, Николай Иванович, он не любит.

— Но это уж само собой,— усмехнулся парторг.— А ты, Каир, будь осторожен... Знаешь, что твой доклад скоро будет стоять на бюро горкома? Подготовиться заранее надо, чтоб и ты выступил во всеоружии... Теперь, Дамеш, вот зачем мы тебя позвали — будем осуществлять твой проект. Согласна?

Дамеш от неожиданности растерялась, а Серегин засмеялся.

— Да, действительно, нашел, что спрашивать.

— Ну, кто ж ее знает,— сказал Каир.— А вдруг Дамеш нам ответит: пока вы согласовывали да утрясали, проект успел уже устареть. Теперь ждите от меня новый. Так тоже может быть — она ведь у нас гордая.

— Шуточки можно оставить при себе,— вспылила Дамеш.— Я вижу, вы и сейчас говорите со мной через силу, товарищ директор. Обстоятельства вас заставляют, а то бы завели прежнюю песенку — не проверено, недодумано, нереально.

— Дамеш, Дамеш!—сказал Каир.— Милая моя, да я все на свете для тебя сделаю.

— Ты не для меня, ты для людей делай,— возмутилась Дамеш.— А мне не нужны твои благодеяния...

— Ну, товарищи,— Серегин даже испугался,— нельзя ли поспокойнее. Так вот, Дамеш, посмотри на план.., Видимо, это твоя паровоздушная смесь, как ты ее зовешь, будет поступать по этой же системе. Теперь вот вопрос — к какому источнику мы переключили твою установку?

— Как к какому? Ведь это все есть в моей докладной записке! Где она? — Дамеш повернулась к Каиру. Тот смущенно улыбнулся.

— Да я и сам ее ищу,— ответил он.— Я сделал из нее кое-какие выписки, а их нет! Видимо, засунул куда-то. А второй экземпляр твоей докладной в техотделе, В общем, вся проводка займет около двух-трех недель. Зашла Лида и сказала, что Каира вызывают к телефону из совнархоза.

— Иду! — Каир подошел к Дамеш и Серегину, положил им на плечи руки.— Итак, с завтрашнего дня начинаем работать над новой установкой системы Сагатовой. Для этого мы выделили целую бригаду рабочих. Ты, Дамеш, потом зайди ко мне.

Серегин и Дамеш остались вдвоем.

— Николай Иванович, я хотела с вами поговорить,—• оглянувшись на дверь, начала Дамеш.

— Что, запереть дверь на ключ? — улыбаясь, спросил Серегин.

— Тогда вы мне сказали несколько резких, но справедливых слов,—продолжала Дамеш,—а я по глупости...

— Не по глупости, а по молодости,— поправил ее Серегин.— И если ты действительно решила, что тогда была не права... -

— Ну, конечно! — воскликнула Дамеш.— Конечно, не права.

— ...то Это очень хорошо. Вот и все, что я могу тебе сказать. Признавать и понимать свои ошибки — это отличное человеческое качество. Это сила, и человек, лишенный ее, не может быть хорошим работником. И еще одно тебе скажу: умей ценить суровое слово друга! Оно сурово, но справедливо. Оно жестоко, но оно сказано про тебя и для тебя! Помни это, пожалуйста. Я нарочно не затевал этого разговора, ждал, когда ты сама придешь ко мне. Вот ты и пришла. Молодец!

Дамеш шла домой. На душе у нее было легко и светло. Как нарочно, и день сегодня выдался ясный, солнечный. Она проходила по скверу, и ей приятно было думать, что такого сквера нет даже в Алма-Ате. Клумбы здесь огромные, красочные, бьют фонтаны, на газоны высажены пальмы и цветы из оранжерей.

Дамеш пришла домой, скинула пальто, надела фартук и начала готовить обед. За несколько месяцев она научилась отлично готовить, она кормит Аскара очень

вкусными обедами, а сама ест совсем немного, суп, например, совсем изгнала из своего рациона: боится потолстеть.

Когда Дамеш уже накрывала на стол, вдруг в комнату вошел Ораз. Вид у него совсем здоровый, нельзя было и подумать, что он попал в аварию и перенес операцию. Только показался он Дамеш очень серьезным. Вошел, подал руку и даже не улыбнулся.

— Вот это сюрприз! — воскликнула Дамеш.— Давно ты выписался? Только что? И сразу же зашел. Ну, молодец. Да ты, наверное, голоден? Садись-ка к столу, кормить буду.

Ораз сказал, что только что обедал дома.

— Ну, все равно, садись, я вином угощу,— сказала Дамеш.— Надо же как-то отметить твое выздоровление. Вот видишь, что у меня есть.

Дамеш вынула из буфета бутылку советского рома и поставила перед Оразом серебряную рюмку.

— Это ты для того ставишь наперсток, чтобы я скорее с ног свалился,— засмеялся Ораз.— Голубушка, да кто же пьет такими рюмками ром?

— Ты попробуй, а потом говори! — сказала Дамеш.

Ораз опрокинул рюмку и с видом знатока одобрительно покачал головой.

— Да, ты права, ром прекрасный! Что ж ты угощаешь, а сама не пьешь? Не годится, не годится так... Налей-ка себе.

Дамеш достала нарзан и налила себе доверху бокал.

— Вот мое вино, другого я не пыо. Ну, давай-ка чокнемся! Повторим,— сказала Дамеш. Они выпили еще раз.— Ну, теперь рассказывай. Прежде всего, когда ты выйдешь на работу?

— Завтра,— ответил Ораз и отставил рюмку.— Пора кончать бить баклуши! Отец, работая за меня, весь вымотался, страшно смотреть на него. Вот отправляю его в Сочи, завком дает путевку. До Караганды я его провожу, а там полетит на самолете... Пришел я к тебе вот зачем: ты должна вернуться домой! Причины, по которым ты ушла, отпали.

Она отрицательно покачала головой.

— Милый, но почему же именно должна? И зря ты ищешь причины там, где их нет. Все очень просто и понятно; когда птицы оперяются, они покидают гнездо; вот

мы также — у каждого из нас началась своя жизнь, и нам стало тесно в старом гнезде.

— Одним словом, ты нас разлюбила,— сказал Ораз,— так бы и сказала.

— Не говори так,— возмутилась Дамеш.— Кто же у меня есть, кроме вас двоих. Я тебя люблю как самого, может быть, близкого мне человека. Ты не представляешь себе, сколько я пережила, пока ты лежал в больнице... Но...

— Что но? — спросил Ораз.

— Но раньше я тебя любила совсем иначе. Когда ты женился, мне было так нехорошо, что я и места себе не находила.

. —- А ты? — воскликнул Ораз.— Ты же поменяла меня на Каира.

Она улыбнулась. .

— Только давай не ссориться. Зачем это нам сейчас? На Каира я тебя не меняла. Была, правда, минута, когда он мне очень нравился, но это налетело и прошло, а у тебя не хватило терпения ждать меня, вот ты и женился. Нет, нет, ты был не прав, ты во всем был не прав, и себя я не оправдываю тоже, но терпения у тебя оказалось мало. А что прошло, то прошло. Да и ты теперь стал другим, более умным, сильным, жизнестойким, но люблю я все-таки другого Ораза. Того, которого знала с детства, а его уже не вернешь. А этот красивый, сильный человек, который сидит передо мной сейчас, это мой брат, друг. Все это я ясно поняла, пока ты лежал в больнице. И еще одно должна тебе сказать: я сейчас уже не та, чем была месяц тому назад... Есть человек... Ну, одним словом, я встретила человека, который...

Ораз решительно поднялся с места.

— Все понятно. Значит, не переедешь.

— Нет, дорогой, не перееду! Не могу я и не хочу, и не надо нам этого! Ты с Ажар-то помирился?

— Нет, пока ты не вернешься, миру у нас не будет. Прощай.

И он вышел, не подав ей руки.

Они встретились на другой день в цехе, Ораз сам первый подошел к Дамеш.

- — Ну,— сказал он,— сегодня хочу испытать на практике то, о чем мы говорили тогда в больнице. Помнишь тот разговор? Ну вот, сейчас увидишь все сама. Идем скорее к печи, вот к той, к средней. Сейчас мы будем из нее выпускать металл. Геннадий, сколько еще осталось до конца варки?

— Да уж пора,— ответил Геннадий.

Дамеш взглянула на часы.

Все движения Ораза сегодня были точны и экономны, он не суетился, не торопился, не произносил ни одного слова; все лишнее сейчас только сбивало бы с толку.

Пламя выло, глухо гудело в глубине печи и время от времени вырывалось оттуда. Ораз быстро открывал заслонку и вываливал в рванувшееся к нему пламя весь груз шихты. Теперь пламя задавлено шихтой. Шел густой черный дым. Он клубами бил в потолок. Печь была загружена.

Дамеш посмотрела на часы. Вся операция заняла две с половиной минуты, на полминуты больше, чем она думала; она считала, что выгрузка займет ровно две минуты, затем пять минут на разогрев печи. Только после этого можно засыпать вторую мульду. Все дело в том, чтобы ее правильно разбросать, а не валить кучей.

Дамеш наблюдала за работой бригады из стеклянной будки с измерительной аппаратурой. Она видела: вот Ораз скрылся в густых клубах дыма, а когда дым рассеивался, его было трудно узнать: он был черен как негр, блестели только глаза и зубы. Ораз подошел к будке, взял бутылку нарзана, зубами открыл пробку и начал пить прямо через горлышко. Бригада его тоже вся была на ногах: Кумысбек дежурил у окошечка, у печи — Гена, Куан, Кеша — все на своих местах; не слышно ни смеха, ни разговора. Бригада работала четко, но все- таки и в этот день сократить время выдачи стали ей не удалось. Это еще впереди.

В больничной машине, сидя рядом с шофером, Аскар думал о самых разных вещах. Но неизбежно мысль его возвращалась к Муслиму,

Вот на партийном собрании он, говорят, заявил с трибуны, что у него производственный стаж двадцать лет... Жалко, что Аскар не пошел на это собрание, он бы всем объяснил, чем наполнены были эти двадцать лет. Впрочем, при чем же тут Аскар... Муслим должен ответить перед своими товарищами, и они сами, без помощи Аскара, поймут, что за человек Муслим. Пусть только придет тот срок. И по всему видно, что срок этот уже подходит.

Город пробуждался. Из заводских труб валил черный дым. На улицах много народу. Одни шли с завода, другие отправлялись на завод, кто спешил на базар, кто — в магазин.

Стой, а это кто?! Да это же Айша! Куда ее понесло в такую рань? Больница ее совсем в другом районе. Все равно, куда бы она ни шла, хорошо, что он ее увидел. Впрочем, нет, это не она — он ошибся. А жаль, что не она! Очень жаль. Ведь он дня не может прожить, если они не встретятся. Вот вчера он заехал к ней в больницу, и они после обхода просидели около часа, говорили об обычных вещах, и слова были самые обычные, но как важны эти слова... А как осунулась Айша за последнее время, как похудела, побледнела, какой стала нервной, рассеянной. Назначает свидание и тут же забывает о нем, А может, не забывает, просто боится прийти? Может, хочет порвать с ним, да все не решается?

Машина остановилась перед больницей. Кивнув головой шоферу, Аскар вышел из нее и направился в кабинет главврача. Вот уже несколько месяцев, как он главный врач больницы. За это время он сумел перестроить всю работу, даже в мелочах. Больница обслуживала три крупных объекта — строительство жилком- бината, столовую и общежитие, Аскар к каждому объекту прикрепил медсестру.

Раз в день эти медсестры должны были делать обход и выяснять, кто болен, одних записать на прием, другим оказать помощь на месте. Это было хорошее начинание, и городская газета поместила большую статью о докторе Сагатове.

Аскар вынул из шкафа новый докторский халат, надел его и вызвал сестру, чтобы идти на обход. Вдруг в дверь постучали — вошел секретарь горкома Базаров, а с ним управляющий «Казметаллстроя».

— Здравствуйте, товарищ доктор,— сказал Базаров весело.— Что? Уже в халате, с молоточком в руках? Утренний обход... А нам разрешите принять в нем участие? .

— Пожалуйста,— приветливо сказал Аскар.—Сестра, подайте, пожалуйста, гостям халаты. Тяжелобольных у нас сейчас, товарищи, нет.

— Ладно,—сказал Базаров, натягивая халат.— Знаем, доктор, твою работу. Знаем и ценим. Ты вообще у нас молодец. Вот ввел обход рабочих участков — это ты здорово придумал. Иногда поранит рабочий руку и целый час стоит в очереди на перевязку. А сколько бы мог он за этот час дел переделать? Но вот что, тут, около вас, есть столовая строителей. Вы туда хоть иногда заглядывайте.

— Ну, конечно, заглядываем,— сказал Аскар.— Сестра бывает там каждый день — снимает пробу, иногда и я забегаю, ну, правда, не так часто. Дел много...

— Да знаем, знаем,— сказал Базаров и вдруг внимательно посмотрел на Аскара.— Слушайте, доктор, мы у вас займем не больше получаса — пройдемте с нами в столовую, надо посмотреть, что там происходит. Отложите обход на полчаса, хорошо? — и он сбросил с себя халат.

Столовая помещалась в отдельном финском домике, недалеко от больницы. Они зашли с черного хода и попали прямо в кухню. Повара готовили обед, двое помощников повара сидели над бочкой и чистили картошку, подручный в белом колпаке и куртке стоял над плитой и что-то помешивал в котле.

— Покажите-ка нам меню,— попросил Базаров.

Главный повар принес лист бумаги с напечатанным на машинке перечнем блюд и остановился перед посетителями, поглядывая то на одного, то на другого.

— Ну как, рабочие довольны обедом? — спросил его Базаров.

— Жалоб еще не слышали,— скромно ответил повар.

— Да? — Базаров снова заглянул в меню.— Ну, очень хорошо! А порции как? Не малы?

— Что ж, порции как порции. Меньше нормы не даем,— повар развел руками.

— Если так, то хорошо,— сказал Базаров.— А то поступают жалобы, говорят, что и порции малы, и го товите вы невкусно, картофель с кожурой варите, а в ухе чешуя плавает. Правда это?

Базаров не спускал глаз с повара. Смотрел на повара и Аскар. Где же он встречал этого человека? Маленький узкий лоб, запавшие глаза, крючковатый нос, волосы черные, жесткие, брови мохнатые, густые, да где же, где же он его видел?

— Нет, жалоб мы таких не слышали,— ответил повар.— Да вы можете посмотреть жалобную книгу. Правда, иногда приходится всех поваров снимать и ставить на разделку — транспорт подводит. Если подвезут продукты вовремя, мы все делаем как следует, а если опоздают, то тогда и приходится вертеться. Ведь мы и на десять минут не можем задержать утренний завтрак или обед. Конечно, в спешке всякое может случиться, и картошка может проскользнуть недочищенная. Это от рицать нельзя... Бывает.

— Да? — Базаров повернулся к Аскару.— Доктор,— сказал он.— Возьмите, пожалуйста, эту столовую под ваше особое наблюдение, надо толком разобраться, почему люди недовольны.

Когда они вышли из столовой, Базаров подхватил Аскара под локоть.

— Тут недалеко строительство домны,— сказал он.— Если у вас есть десять минут, пойдемте туда с нами.

Они пошли к домне. Она была огромна, как гора. Сверху доносился глухой шум и треск. То тут, то там вдруг начинали бить фонтаны, струйки, ослепительно вспыхивало белое пламя. Это работали электросварщики. Один из них стоял, обняв трубу, над сорокапятиметровой пропастью. Стоило ему сделать одно неосторожное движение, и он мог полететь вниз. Но у него не кружилась голова, и он спокойно стоял, и даже не видно было, чтобы он чувствовал высоту.

Осмотрев домну и поговорив с рабочими, гости сошли вниз. Аскар поехал обратно в больницу.

Сегодня он решил не задерживаться на работе. Для этого у него были основания. Дело в том, что сейчас он занимал квартиру главврача на территории Магнитки. Квартира была большая, с ванной и отдельной кухней, но Аскар часто ночевал в городе у Дамеш. Поэтому квартира его была не обставлена, не устроена. Да Ас

кар и не испытывал в этом необходимости. Кроме того, ему трудно было прожить несколько дней, не повидавшись с Дамеш.

Но сегодня Аскар позвонил Лиде и сказал, чтоб она передала Дамеш, что он не сможет прийти, так как его задерживают дела. И действительно, он не соврал, дело у него было очень важное. Қ нему должна была прийти Айша. Сколько раз ее он звал к себе, а она всегда отказывалась под разными предлогами, а сегодня вдруг сама сказала, что придет. В последнее время она вела себя так странно, что Аскар просто перестал ее понимать. Она, например, очень радовалась, когда он звонил ей по телефону. А стоило ему встретиться с ней, и сразу все менялось: она становилась сдержанной и замкнутой, о себе ничего не рассказывала, на вопросы отвечала коротко и скупо и в общем была совсем не той, что раньше. Но сегодня он все-таки решил погово рить с ней до конца. Только бы она пришла!

Айша явилась в точно назначенное время. Аскар, увидев ее из окна, бросился навстречу.

Они вошли в дом, и Аскар повел ее по комнатам.

— Да, квартирка хоть куда,— сказала Айша.— Конечно, с мебелью у тебя не все в порядке.

— Да, конечно, у меня почти ничего нет,— смутился Аскар.— Да ничего. Были бы деньги!

— Но недостает, по-моему, такого, что не купишь за деньги,— сказала Айша.

— Вот именно,— он развел руками.— Живу, как в могиле. Пустота...

— Значит, нужно заполнить эту пустоту,— задумчи во сказала Айша.

— Чем же? Вернее, кем же? Та, которую я хочу, не хочет меня.— Он дотронулся до плеча Айши.— Что же ты сидишь в плаще? — спросил он, не дождавшись ее ответа.

Он помог ей снять плащ и повесил его на стену.

— Эх ты, хозяин,— сказала Айша.— Кто же прибивает вешалку к стене? Это же портит стены. Я подарю, тебе такую вешалку, которая будет стоять, а не висеть.

— Да разве в вешалке дело! — сказал Аскар.—Зна ешь, как сказал один мудрый казах: вещи — это как грязь на руках, помой, и они исчезнут. Ты мне про другое скажи,

Про что же это?

— Не про что, а про кого.

Айша отвернулась.

— Моя жизнь в твоих руках,— вдруг сказал Аскар тихо.— Я хочу, чтобы ты мне сказала, что же мне теперь делать с собой.

Тут Айша вдруг обняла егоза шею.

— Милый,— сказала она тихо.—Дорогой ты мой.

И тут она поднесла к глазам руку и начала рассматривать кольцо на пальце. Кольцо золотое, с синим камешком. Аскар тоже посмотрел на кольцо и подумал с горечью: золотой жук. Это Муслим ей подарил перед свадьбой. А у него, Аскара, никогда не хватило бы денег на такое кольцо. Это тот жук, что влез в ее жизнь и точит ее изнутри.

Плохо соображая, что он делает, Аскар вдруг сорвал с пальца Айши кольцо и с размаху бросил об пол.

— Вот тебе! — сказал он злобно.— Проклятый!

Кольцо покатилось по паркету и застряло в половике. Айша молча смотрела на Аскара. Он снова обнял ее.

— Дорогой ты мой,— сказала Айша.— Хороший ты мой. Ну что же мы теперь...

...Было около десяти часов, когда Аскар, проводив Айшу, возвращался домой. Он шел один по длинной и прямой улице. Ему нужно было собраться с мыслями. Аскар дошел до столовой и остановился. Было уже поздно, но в столовой светилось одно окно. «Неужели до сих пор работают?» — подумал он и, подойдя со стороны двора, резко рванул дверь. Она сразу же открылась, и он увидел, что там человек шесть сидело за столом. На столе между двумя бутылками стояли тарелки с икрой и солеными огурцами.

— Здравствуйте, товарищи,— сказал Аскар, проходя в комнату.

Он снова внимательно посмотрел на сидящего здесь старшего повара.

Да где же, черт возьми, он видел этого чернявого человека? И вдруг вспомнил: узкий лоб, крючковатый нос. Это ведь... Ему сразу стало жарко, и он на минуту закрыл глаза, чтобы успокоиться. Да, изменился за эти годы человек, так изменился, что и не узнаешь даже. Усы побрил. И одет совсем иначе. Вот какие у него теперь желтые ботинки, а тогда он носил тяжелые сапоги несокрушимой крепости. У Аскара до сих пор ноет бок после удара этого сапога. Били в том лагере по бокам, чтобы сразу сломать ребра.

— Вы извините, что побеспокоил,— сказал Аскар,— но тут такое дело. Вы уже знаете, что в горком поступили жалобы от рабочих на плохое питание. Вот мне и поручили поговорить с поварами, узнать, в чем дело: продукты ли плохие, оборудования ли не хватает? Да вы сидите, товарищи, я ведь на одну минуточку!

Он говорил, а сам смотрел на старшего повара. По всему видно, что он здесь главный. Не только ботинки у него желтые, но и халат особый, и держится он тоже свободнее всех.

— Да мы уже кончили,— сказал старший повар.— Садитесь, пожалуйста. Ну, а на что же рабочие жалуются? Долго ждать им приходится или подают грязно?

Он отошел от стола.

— Да, какие же жалобы? — повторил другой повар, подходя к Аскару.

— Пишут,— сказал Аскар,— что в котлетах у вас один хлеб.

— Чудеса! — усмехнулся пожилой повар.— А кто это пишет, не секрет?

— А тебе зачем знать? — повернулся к нему старший.— Кто бы там ни писал, а жалоба есть жалоба. Вы, товарищ, пройдите к плите, мы сейчас будем производить закладку, увидите как и что.

— Спасибо, но сейчас я не могу, сейчас я тороплюсь.

Аскар теперь прямо смотрел в лицо старшего повара.

— Кстати, старший повар здесь вы? Да? А звать вас как?

— Тихон Силыч,— сказал старший повар.

«А тогда как его звали? — подумал Аскар и сейчас же вспомнил: — Нехай, Остап Нехай».

— Тихон Силыч,— спросил он.— Вы всегда сами получаете продукты?

— Всегда сам,— решительно ответил он.

— И когда их взвешивают перед закладкой, то тоже всегда присутствуете?

— Ну что за вопрос! — воскликнул повар.— Конечно. Всегда присутствую!

Это была его интонация, его манера говорить. Он выговаривал «ге» мягко, с придыханием.

«Хад ты едакий!» — кричал он тогда.

«Он. Он! Надо скорее уходить, пока он меня не узнал».

— Ну, извините, товарищи,— сказал Аскар.— Я тороплюсь. Завтра встретимся,— и вышел.

«Остап Нехай, это он,— твердил Аскар, шагая по улице.— Скорее, не опоздать бы».

Но кажется, и Нехай тоже сообразил что-то. По крайней мере, когда он говорил, глаза у него бегали, на Аскара он взглянул только один раз, а потом смотрел в сторону. .

Но как Нехай попал в Казахстан? А почему, собственно говоря, он не мог приехать в Темиртау? Ведь родился он в Западной Украине, туда сунуться не посмеет. Да... Когда Маутхаузен попал в руки союзников, они, наверно, передали Остапа Нехая как пленного частям Советской Армии. Он и назвался Тихоном Силычем. Документы на такой случай, вероятно, припас. Все предусмотрел Остап Нехай, только вот этой встречи предусмотреть не смог.

«Вот так они и попадаются,— подумал Аскар и вдруг остановился.— Да, но кто же он? Бежавший гитлеровец или шпион? А если шпион, так кому он служит? Тем ли, кому попал в руки сначала, или тем, у кого очутился потом?...»

Тут Аскар заметил, что навстречу ему несется зеленый огонек такси, и поднял руку.

— В Темиртау,— сказал он шоферу.

Сидя в машине, он думал о том, что же ему теперь делать. Ведь и ошибка, в конце концов, тоже возможна, скажем, он сообщит обо всем секретарю горкома, тот позвонит, куда следует, повара арестуют, а потом окажется, что это ошибка. Что потом о нем скажет тот же Базаров? «Э! — скажет секретарь.— Это же ненормальный человек, у него мания преследования! Немцы так его напугали, что в каждом он видит шпиона. Вы знаете, как он у нас изловил главного повара? А вот послушайте, я вам расскажу прелюбопытнейшую историю...»

Нет, не годится идти к Базарову. А пойдет он к Каиру и поговорит с ним. Каир — парень дельный и самостоятельный, если и выйдет какая ошибка, болтать не будет. Недавно они всей семьей — Дамеш, Лида, Иван Иванович — были в гостях. Много выпили, веселились, пели хором, но Каир глядел только на Дамеш, слушал только ее. Возвращаясь, Аскар тихо спросил Дамеш о том, какие у нее отношения с Каиром. Дамеш подумала и ответила, что ровно никаких, иногда он ей очень нравится, а иногда она в нем совсем разочаровывается, тогда и двух слов сказать с ним не хочет. Вот так они и ходят один около другого пять лет. «Земля и спутник»,— сказала она, улыбаясь.

Лида и Иван Иванович давно обогнали их, пришли домой и даже свет потушили. А они все ходили по улице и разговаривали.

— Черт знает что... Пять лет! — сказал Аскар.— Для влюбленного пять лет — целая вечность! Но если эти пять лет он тебя ждет, значит, любит, а раз любит, так это все.

— Нет, это мне нравится! — воскликнула Дамеш.— А если я не люблю его, так что?

— Дорогая моя,— Аскар обнял ее за плечи.— Любят-то все по-разному, судя по характеру. Один люби г сурово, молча, другой весело и смеясь. У одних любовь разгорается мгновенно, другие ее вынашивают долго.

Тут Дамеш рассмеялась так громко, что Аскар даже возмутился.

— Тише ты, сумасшедшая, людей разбудишь! — прикрикнул он на нее.— Им рано вставать.

Они сидели на скамейке под самым окном.

— Ой, дядюшка, ой, милый! — обняла его Дамеш.— Вы же любовь с яйцом сравнили: выношена, не выношена. Вот что значит медик.

С этого разговора прошло всего три дня.

...Двери Аскару отворил сам хозяин. Каир был весел и возбужден. Ворот рубашки у него расстегнулся рукава были засучены. Увидев Аскара, он очень обрадовался.

— Вот это кстати,— сказал он весело.— Как говорится, ночному гостю и дорога счастливая!

Аскар стал извиняться.

— Каир, мне хотелось бы сказать вам несколько слов наедине,— сказал Аскар.— Дело очень спешное. Если гости не возражают.

— Ну, что ж, дело есть дело,— сказал Курышпай.— Идите, говорите и приходите обратно!

Каир взял Аскара под руку, повел его в кабинет.

Говорили они недолго. После первых же слов Аскара Каир снял трубку и позвонил в Комитет госбезопасности.

Ночью повар был задержан на вокзале с чемоданом в руках. Он готовился сесть в поезд на Алма-Ату.

Муслим сидел и вспоминал прошлое. Да, было время, когда ему все сходило с рук, а сейчас жизнь повернулась к нему боком, и не поймешь, какая она и за кого она. Щенок, которого он сам вырастил, теперь кидается на него. Давно ли Каир почтительно слушал Муслима и бормотал: «Поступаю в ваше распоряжение, жду направления», а теперь, как стал директором, так все и позабыл. А Муслим-то на него надеялся, как на своего, называл младшим братом. Хорош брат!

Уже поздно, уже два часа ночи, а он еще не решил, что ему делать. Ясно, надо писать, надо жаловаться. Но время-то теперь не то! Однако попытаться надо.

Муслим начал писать:

«Каир Альжанов смотрит на завод, как на свое поместье. Весь инженерно-технический персонал подобран из родственников Альжанова. На командных должностях работают: зять директора, отец зятя директора, невеста директора, некая Дамеш Сагатова, затем...» Дойдя до этого места, Муслим взял ручку и перечеркнул все написанное. Три человека на три с половиной тысячи работников завода — это, конечно, не так много. Нет, надо начинать с другого конца:

«Критику директор не терпит и беспощадно расправляется со всеми, кто осмеливается громко говорить о его недостатках,— писал Муслим.— Так однажды, когда товарищ Игламбек выступил на собрании с резкой и справедливой критикой зятя директора...»

Муслим опять задумался. Что ж тогда случилось с Игламбеком? Да ровно ничего! Не уволили его, не дали выговора! Вот свинство... Муслим бросил ручку и начал ходить по комнате. Нет, раньше было много легче. Тогда и доказательств особых не требовалось — только пиши и обвиняй. А может, это он постарел настолько, что не знает, как надо писать? Неужели он потерял все чутье, знания, авторитет?

«Директор говорит,— писал дальше Муслим,— «...завтрашние хозяева нашего завода — это казахи- сталевары и казахи-горновые, надо делать ставку именно на них».

«Да,— подумал Муслим.— Это хорошо, что Каир так сказал. Ведь это опасная завиральная идея, от нее и до национализма один шаг. Вот первое, о чем надо говорить и писать, и второе: Дамеш и авария. Заводу были нанесены крупные убытки, он, Муслим, с ней поступил гуманно, по-отечески, не оштрафовал ее, не уволил. Не справилась ты с работой? Тяжела она тебе? Ну что же! Ты женщина. Ты слаба, ты рассеяна, у тебя мало опыта, так прояви же себя на другой работе. С завода тебя никто не гонит. Но Дамеш не согласна с этим, и поэтому директор, вернувшись на завод, отменил приказ главного инженера. Отменить приказ, согласованный с совнархозом! Почему? Как? Да потому, что Дамеш — невеста директора. Только и всего. Вот вам и второй факт. Кроме того, необходимо сообщить об Аскаре. Кто он такой, откуда взялся? Что ему надо на заводе? Затем Ораз. Как это так случилось, что его бригада из передовой стала отстающей? А директор его покрывает».

Наутро, сидя в машине и направляясь в обком, Муслим снова (в который раз) мысленно излагал свою речь перед секретарем обкома.

В горкоме он уже побывал. Секретарь горкома вел себя не очень определенно. Когда Муслим рассказал ему о том, как Каир восстановил Дамеш на работе, Базаров только сдержанно заметил: «Ну, наверно, были у директора какие-то свои соображения, и поэтому он и отменил ваш приказ. На то он и директор». И больше Базаров не прибавил ни слова. Раньше он никогда с ним так не говорил. Помнил, как Муслим спас его в свое время, в министерстве от крупных неприятностей. Тогда во время строительства Бухтарминской ГЭС Базаров наделал немало ошибок; скандал был бы обязательно, если бы не Муслим. Он поддержал, помог, дал

Базарову хорошую характеристику. И тогда он ему чуть руки не целовал, а сейчас все забыл. Ох, и коротка же у человека память на добро! До чего коротка...

— А ну-ка, останови машину, — приказал Муслим шоферу, увидев идущую по улице женщину: «Вот, кстати, технический секретарь обкома.»

— Садитесь, довезу вас! — крикнул он ей весело, та узнала его и улыбнулась.

— Да тут недалеко,— сказала она.

— Садитесь, садитесь,— замахал руками Муслим.— Что за разговор!

Муслим сказал, что как раз сегодня он думал о ней всю дорогу.

— В чем дело? — спросила она.

— А вот в чем. Сегодня я должен зайти к секретарю обкома. Есть дело, и серьезное.

— Серьезное? — переспросила женщина.

— Да, очень серьезное,— ответил Муслим.— Я не стал бы беспокоить по пустякам такого занятого человека, как товарищ Саркисов. Сам был когда-то заместителем министра, понимаю, как мало времени у товарища Саркисова, только крайняя нужда заставляет.

— Хорошо,— согласилась женщина.— Я запишу вас на прием первым.

Муслим просиял. Вот что значит вовремя ввернуть нужное слово!

Первый секретарь обкома, высокий смуглый человек с курчавыми волосами, встретил его у двери. Он поздоровался и усадил Муслима в кресло. Закурили. Они знали друг друга еще по прежней работе в Алма-Ате.

— Ну, как у вас дела на заводе? — спросил секретарь.

— Трудимся, товарищ Саркисов! — ответил Муслим.— А как вам у нас нравится? Вошли, так сказать, в курс дела?

— Да нет, еще знакомлюсь,— ответил Саркисов.— Вот все собираюсь к вам в гости. Это хорошо, что вы приехали. Вы говорили, что у вас ко мне какое-то срочное дело?

— Да, надо было бы серьезно потолковать,— вздохнул Муслим.— Условия работы нашего завода особые, специфические,— он наклонился и доверительно дотронулся до колена секретаря.—Поэтому у нас не все лад-

но. Я очень рад, что сейчас секретарем у нас именно вы,— сказал он прочувствованно.— Вашего предшественника мы, например, не видели ни разу. Это, конечно, сказывалось во всем. Повторяю, у нас не все ладно, вот приедете и увидите. .

— А что же у вас неладно? — секретарь взял со стола блокнот.— Вы говорите, а я буду записывать.

Муслим устроился поудобнее, тоже достал из кармана блокнот, положил его перед собой, открыл и начал говорить. Говорил он долго и обстоятельно, секретарь его почти не перебивал, только иногда задавал кое-какие вопросы.

— Так,— сказал Саркисов, выслушав все.— Давайте сразу же принимать меры.

' Он вызвал свою помощницу и дал указание пригласить на завтра директора завода, секретаря первичной парторганизации и секретаря горкома.

— Ну, и вы сами приезжайте,— сказал он Муслиму.— Буду ждать вас к трем.

Муслим вышел от секретаря веселый — что ж, первая встреча прошла удачно, посмотрим, что будет завтра.

Когда на следующий день он пришел в обком, часы показывали три минуты четвертого. Эх, обидно, что запоздал. Он сразу же прошел к секретарю, там уже сидели все вызванные, Саркисов ходил по комнате и о чем-то говорил, Серегин улыбался. При появлении Муслима все замолчали. Муслим покосился на секретаря. Неужели уже нашли общий язык? Он прошел к столу и сел в то кресло, где сидел вчера.

— Извините,— сказал он легким поклоном,—запоздал, задержался в столовой.

— Бог простит,— улыбнулся секретарь.— Вас, конечно, а не столовую. В столовых у нас еще большие непорядки, люди иногда ждут по часу. Мы уже директору треста об этом говорили, да, видно, мало. А вы, товарищ Каир, пообедали? Отлично. Значит, можно начинать, а то известно, что сытый голодного не разумеет. У казахов это сказано еще лучше: нет злей голодного. Итак, начнем...

С этими словами Саркисов сел.

— Речь пойдет вот о чем,— сказал он.— Главный инженер завода товарищ Мусин недоволен положением дел. Свое мнение он мне высказал вчера. Сейчас, когда мы все в сборе, давайте поговорим откровенно,— он нажал кнопку.— Первое слово ваше, товарищ Мусин.

Вошли две женщины с тетрадями и карандашами и сели за отдельный столик. «Стенографистки! Этого еще не хватало»,— подумал Муслим.

— Самый главный наш недостаток,— начал он нарочито громким голосом,— это шаткость руководства. Я отвечаю за техническое состояние завода, за исправность его механизмов, но директор и секретарь парткома почему-то вмешиваются в мои дела и отменяют мои распоряжения. Товарищ Альжанов, уезжая в Москву, оставил меня своим заместителем, я принимаю решения, согласовываю их с совнархозом, но возвращается директор и отменяет эти распоряжения. Получается нелепость. И эту нелепость чувствуют все работники завода. Директор расшатывает мой авторитет, а ведь, кажется, он должен был бы его беречь, как и свой собственный.

— Факты, факты,— сказал Каир.

— Хорошо, сейчас будут и факты,— сказал Муслим, взглянув на Каира.— Только вы меня не перебивайте. Мы же в кабинете секретаря обкома, об этом хотя бы не забывайте.

—- Ну, ладно,— Саркисов постучал по столу карандашом.— Давайте говорить спокойно. Мы слушаем вас, товарищ Мусин.

— Перехожу к фактам. Есть у нас некая Дамеш Сагатова — инженер, коммунист, молодая красивая женщина. Все это, разумеется, хорошо, но плохо то, что эта Сагатова диплом инженера имеет, а настоящего опыта работы у нее нет и в помине. Отсюда очень многие неприятные для производства качества Сагатовой. В частности, ее демагогичность и истеричность. Она колотит себя в грудь, кричит о своих знаниях и одновременно устраивает аварию. Разве так можно? Ну, хорошо, ты кричать кричи, книжки читай,, а работать нам все-таки не мешай. И вот я перевел ее из цеха на другую работу. Согласовали все, конечно, с совнархозом. Ну и что же? Приехал директор и снова поставил Сагатову в тот же цех, где она была. Почему? В чем дело? Начинаю дознаваться и узнаю: Сагатова — невеста директора.

Муслим торжествующе оглядел присутствующих, но все сидели молча.

Тогда Муслим начал рассказывать о том, как проходило заводское партийное собрание; потом перешел к бригаде Ораза, тоже, к слову сказать, близкого родственника директора; потом коснулся брата Дамеш Аскара и тут задал собравшимся несколько вопросов.

— Я бы хотел узнать,— сказал он,— откуда взялся этот человек? Что мы о нем знаем? Ничего, кроме того, что он был в плену, отбывал после этого длительный срок заключения, потом появился в Темиртау, и с тех пор на заводе начались всякие неприятности. Ораз, названый брат инженера Сагатовой, запил и слег в больницу, сама Дамеш, племянница этого самого Аскара, совершила аварию. А директор, Каир Альжанов, относится к этому одобрительно. Никому даже и в голову не пришло присмотреться к бывшему каторжнику, появившемуся вдруг в Темиртау. Отсутствие бдительности — это такой порок, который подчас ничем не окупишь.

Муслим смотрел теперь на Каира. Тот сидел, опустив голову. Саркисов слушал внимательно, не спуская глаз с Муслима. Базаров чуть заметно улыбался, Серегин сидел хмурый и неподвижный.

— Директор у нас еще очень молод и неопытен,— продолжал Муслим.— Это, конечно, не вина его, а беда. Но есть и вина. Альжанов не любит тех, кто опытнее его, и всячески избегает советов. Берется за многое, а делает очень мало. Вернулся из Москвы и начал кричать «ура, обновляем нашу технику»... Прошло два месяца, и посмотрите сейчас на нашу технику — какой она была, такой и осталась. Правда, его невеста Дамеш Сагатова предложила проект, относящийся к процессу варки стали, не проект даже, а школьное упражнение. И директор, заметьте, уверенный, что из этого проекта ничего не получится, отдает приказ. приступить к его осуществлению. Почему? Чтобы не обидеть изобретательницу! Как вы хотите, но так расточать государственные средства — это дело невозможное. Я хочу сказать еще вот о чем: товарищ Альжанов, как и я, казах и к казахам относится донельзя покровительственно. «В Казахстане,— говорит он,— ключи от техники должны находиться в руках казахских инженеров». И для осуществления этого лозунга он собирает вокруг себя ленивых, недобросовестных, неработоспособных людей, только были бы они казахами. Это очень скользкий путь!

Мы знаем, к чему это может привести. В результате всего этого на заводе совершенно невозможная обстановка. Я, главный инженер, тяну завод в одну сторону, а директор — в другую. Я строил этот завод, директор на него пришел только вчера, и вот мне, старику с седой головой, приходится угождать юноше, только недавно покинувшему студенческую скамейку. Как хотите, это не дело!

С хорошо разыгранным волнением Муслим встал, подошел к открытому окну, облокотился на подоконник и закурил.

— Так,— Саркисов поглядел на Каира.— Товарищ Альжанов, вы ничего не хотите нам сказать?

Каир поглядел на Серегина, тот кивнул головой: мол, говори, не робей.

— Ну что ж, товарищи,— сказал Каир.— Все, о чем говорил нам главный инженер, все это в том или ином виде есть в действительности. И все-таки в том виде, как нам это представил главный инженер, это ложь. Взять хотя бы историю с Аскаром Сагатовым. Да, доктор Сагатов был в плену, а потом в заключении. Ныне он реабилитирован и восстановлен во всех советских и партийных правах. Его племянница инженер Сагатова предложила нам проект, и мы будем его использовать, потому что это действительно дельный, многообещающий проект, и вы, товарищ Мусин, не могли найти в нем ни одной ошибки, а искали долго. Говорил ли я, что казахи должны овладеть техникой? Конечно, говорил и буду говорить, буду подбирать и учить людей, но не для тех целей, которые мне приписывает Мусин. Одним словом, речь главного инженера получилась клеветническая.

— Замолчать, мальчишка! — Мусин ударил кулаком по столу.— Товарищ секретарь, да что же это такое?

— Спокойно, товарищ Мусин,— Саркисов поднял руку.— Вас не перебивали, не перебивайте и вы!

— Я не хотел оскорбить главного инженера,— сказал Каир.

Мусин почувствовал, что ему нечем дышать, он расстегнул воротник рубашки. Саркисов увидел это и покачал головой. Муслим тоже поглядел на него: «Вот видишь,— говорил его взгляд.— Видишь, что делают эти мальчишки... Не выдавай же старого друга».

Тогда Муслим начал рассказывать о том, как проходило заводское партийное собрание; потом перешел к бригаде Ораза, тоже, к слову сказать, близкого родственника директора; потом коснулся брата Дамеш Аскара и тут задал собравшимся несколько вопросов.

— Я бы хотел узнать,— сказал он,— откуда взялся этот человек? Что мы о нем знаем? Ничего, кроме того, что он был в плену, отбывал после этого длительный срок заключения, потом появился в Темиртау, и с тех пор на заводе начались всякие неприятности. Ораз, названый брат инженера Сагатовой, запил и слег в больницу, сама Дамеш, племянница этого самого Аскара, совершила аварию. А директор, Каир Альжанов, относится к этому одобрительно. Никому даже и в голову не пришло присмотреться к бывшему каторжнику, появившемуся вдруг в Темиртау. Отсутствие бдительности— это такой порок, который подчас ничем не окупишь.

Муслим смотрел теперь на Каира. Тот сидел, опустив голову. Саркисов слушал внимательно, не спуская глаз с Муслима. Базаров чуть заметно улыбался, Серегин сидел хмурый и неподвижный.

— Директор у нас еще очень молод и неопытен,— продолжал Муслим.— Это, конечно, не вина его, а беда. Но есть и вина. Альжанов не любит тех, кто опытнее его, и всячески избегает советов. Берется за многое, а делает очень мало. Вернулся из Москвы и начал кричать «ура, обновляем нашу технику»... Прошло два месяца, и посмотрите сейчас на нашу технику — какой она была, такой и осталась. Правда, его невеста Дамеш Сагатова предложила проект, относящийся к процессу варки стали, не проект даже, а школьное упражнение. И директор, заметьте, уверенный, что из этого проекта ничего не получится, отдает приказ приступить к его осуществлению. Почему? Чтобы не обидеть изобретательницу! Как вы хотите, но так расточать государственные средства — это дело невозможное. Я хочу сказать еще вот о чем: товарищ Альжанов, как и я, казах и к казахам относится донельзя покровительственно. «В Казахстане,— говорит он,— ключи от техники должны находиться в руках казахских инженеров». И для осуществления этого лозунга он собирает вокруг себя ленивых, недобросовестных, неработоспособных людей, только были бы они казахами. Это очень скользкий путь!

Мы знаем, к чему это может привести. В результате всего этого на заводе совершенно невозможная обстановка. Я, главный инженер, тяну завод в одну сторону, а директор — в другую. Я строил этот завод, директор на него пришел только вчера, и вот мне, старику с седой головой, приходится угождать юноше, только недавно покинувшему студенческую скамейку. Как хотите, это не дело!

С хорошо разыгранным волнением Муслим встал, подошел к открытому окну, облокотился на подоконник и закурил.

— Так,— Саркисов поглядел на Каира.— Товарищ Альжанов, вы ничего не хотите нам сказать?

Каир поглядел на Серегина, тот кивнул головой: мол, говори, не робей.

— Ну что ж, товарищи,— сказал Каир.— Все, о чем говорил нам главный инженер, все это в том или ином виде есть в действительности. И все-таки в том виде, как нам это представил главный инженер, это ложь. Взять хотя бы историю с Аскаром Сагитовым. Да, доктор Сагатов был в плену, а потом в заключении. Ныне он реабилитирован и восстановлен во всех советских и партийных правах. Его племянница инженер Сагатова предложила нам проект, и мы будем его использовать, потому что это действительно дельный, многообещающий проект, и вы, товарищ Мусин, не могли найти в нем ни одной ошибки, а искали долго. Говорил ли я, что казахи должны овладеть техникой? Конечно, говорил и буду говорить, буду подбирать и учить людей, но не для тех целей, которые мне приписывает Мусин. Одним словом, речь главного инженера получилась клеветническая.

— Замолчать, мальчишка! — Мусин ударил кулаком по столу.— Товарищ секретарь, да что же это такое?

— Спокойно, товарищ Мусин,— Саркисов поднял руку.— Вас не перебивали, не перебивайте и вы!

— Я не хотел оскорбить главного инженера,— сказал Каир.

Мусин почувствовал, что ему нечем дышать, он расстегнул воротник рубашки. Саркисов увидел это и покачал головой. Муслим тоже поглядел на него: «Вот видишь,— говорил его взгляд.— Видишь, что делают эти мальчишки... Не выдавай же старого друга».

После Каира слово взял Серегин. «Эх, не сломал я тебе вовремя голову,— подумал Муслим,— вот ты и лаешь».

— Я буду краток,— сказал Серегин.— Тут шла речь о Сагатовой, о ее проекте. Говорили: молодая, красивая женщина. Это все так! Но она еще и знающий инженер, товарищ Саркисов. И проект ее тоже очень интересен. Умный проект! Именно о нем мы не раз разговаривали с товарищем Мусиным. И очень крупно разговаривали, чуть ли не до крика. Так что, видите, винить одного Альжанова никак не приходится. Тут еще и парторг виноват.

— Парторг виноват прежде всего потому, что у него нет своего лица! — крикнул Мусин.— Директор говорит, а парторг поддакивает.

Серегин засмеялся.

— А как же мне не поддакивать, если я согласен? А согласен я потому, что все эти вопросы мы решали вместе. Вот хотя бы насчет того, что казахи должны овладевать техникой. Ну, разве это не правда? Разве из казахов не должны выходить инженеры, сталевары, мастера литейного дела? А вы ведь что говорите, товарищ Мусин? Что не надо растить национальные кадры. Разве это линия нашей партии? Нет, это ваша собственная линия, товарищ Мусин. Вы же говорите своим соотечественникам — не суйтесь с суконным рылом в калашный ряд: ваше дело овец гонять по степи, а производство не ваше дело. Ну, что можно сказать об этом? Директор вам уже ответил. Подготовка казахов-сталеваров и казахов-горновых — это дело государственной важности. Именно так наш директор Каир Альжанов и ставит вопрос. Но только ставить вопрос — это мало! Надо еще уметь убеждать и растолковывать. Люди, привыкшие к степи, на наши заводы и фабрики идут еще неохотно. Значит, нужно побороть этот древний инстинкт, вдохнуть в них веру, интерес к производству. Вот это главное.

Серегин говорил не громко, но очень убедительно, Муслим несколько раз приоткрывал рот, хотел, казалось, что-то сказать, но так ничего и не сказал.

А Серегин продолжал:

— У нас в стране народы не разделяются на передовые и отсталые, на кочевые и оседлые. Пора казахам идти на завод. Вот вы, товарищ Мусин, боитесь даже слово «казах» произнести. Как бы вас не обвинили в национализме...

Муслим слушал и горестно думал: ну, понес! Сел на своего любимого конька. Теперь уж его ничем не остановишь. Вот демагог! Ладно, говори, говори! Твое слово не камень, оно не убьет и не потопит. Вот что Базаров скажет? Он человек вялый, язык у него подвешен не особенно ловко. Как бы он не повернулся в другую сторону. Забыл, сукин сын, старое добро. Когда его сняли с работы, я взял его в свою канцелярию управляющим! Забыл, все забыл!

— Городской комитет,— сказал Базаров,— в курсе всего, что сегодня говорил главный инженер. Тогда мы не вмешивались в это дело об инженере Сагатовой просто потому, что считали неудобным подменять руководство завода. Это все-таки вопрос внутренний — так думали мы. Вероятно, это было нашей ошибкой. Во всяком случае, сейчас вмешаться придется. Товарищ Мусин, что такое вы здесь говорили об Аскаре Сагатове? Я ушам своим не поверил. Аскар Сагатов — настоящий советский человек, коммунист. То, что он перенес и плен, и лагерь и вышел из всех этих испытаний таким же коммунистом, каким был, и является подтверждением его моральной стойкости.

— Не слишком-то ручайтесь! — крикнул Муслим.

— Ну, почему же не ручаться? Я ручаюсь! — ответил Базаров.— А вот вы-то... Ну, ладно! Товарищ секретарь обкома сам все скажет! Мы же у него в кабинете.

Муслим сидел как в чаду. У него ухало в висках, горело лицо. Вдруг что-то сильно заломило в груди. Неужели опять сердце? Неужели он впрямь потерпел поражение? Теперь все зависит от секретаря обкома,

Саркисов встал из-за стола и долго молчал.

— Товарищи,— сказал он каким-то совершенно новым, резким, жестким голосом,— вот здесь высказывали разные мнения насчет причин разлада руководства на заводе. Все это мы выслушали, зафиксировали и будем обсуждать на бюро обкома. Тогда и будет вынесено окончательное решение. А сейчас мне хочется только сделать некоторые предварительные замечания. Товарищ директор, вы правы, когда говорите, что технике сейчас принадлежит главенствующуя роль. Правильно, передовая техника нам нужна как воздух! Но дело, ко

вечно, не в одной технике, дело еще в людях; и то, что вы занялись воспитанием национальных кадров, говорит о вашей незаурядной политической чуткости. Поэтому желаю вам всего хорошего. Идите по этой дороге, и тех, кто вам будет мешать, бейте прямо наотмашь. А вы,—он посмотрел на Базарова.—Вы слабо руководите, товарищ Базаров, половинчато, безынициативно. И плохо, что свои ошибки вы признаете только тут. Вот об этом вам и надо будет подумать в дальнейшем. А мы тоже прочтем стенограмму и подумаем, тогда и решим. Ну, а пока до свидания!

Саркисов резко отодвинул стул и встал, за ним встали и все остальные. Муслим подошел к Саркисову. Они стояли друг перед другом.

— Адам Григорьевич! — сказал Мусин.— Вы не дали мне слова для ответа, поэтому создалось такое впечатление, что я...

— Эх! — Саркисов махнул рукой.— Это у меня создалось о вас было впечатление, это я проглядел вас!

Вечерело. Мягко сияло заходящее солнце. Муслим и сам не заметил, как шофер его домчал до Темиртау. Всю дорогу он хмурился, вспоминая подробности совещания.

«Не такое у меня было впечатление о вас»,— сказал Саркисов. А какое же, дорогой? Такое, что любой юнец может наступить на горло Муслима, а он будет лежать под ним на земле и улыбаться. Если такое, то ты и правда ошибся. Муслим совсем не такой. Вот увидишь. Есть еще Алма-Ата, есть еще Москва... Есть ЦК партии. Посмотрим, как там поглядят на все...

Не доехав до своего дома, Муслим отправил машину, а сам пошел пешком. Ему надо было успокоиться. А то придет красный, возбужденный, с прерывистым дыханием, дрожащими руками, и Айша сразу обратит внимание. Начнет спрашивать, что случилось. Разве опять на сердце свалить? Давай! Вали! Сердце все выдержит! Тут он заметил, что кто-то сходит с крыльца его квартиры и идет к нему навстречу. Кто такой? Игламбек? Нет, как будто непохож. Игламбек выше и стройней. Впрочем, может быть, и он. Слух о заседании в обкоме успел уже разлететься по всему заводу, и люди, конечно, забеспокоились. Ведь если инженеры стоят за Каира, то

рабочие, вот вроде этого Игламбека, конечно, верят только Муслиму. Они знают, кто такой Муслим. И вдруг он чуть было не закричал — к нему шел Аскар Сагатов, каторжник. Сагатов, мысль о котором не давала Муслиму покоя все последние недели. Ах ты сволочь! Ведь в чем душа у тебя держится, а ты все кусаешься.

Муслим думал проскользнуть незаметно, но поздно, каторжник направлялся прямо к нему. Ну, что же...

— Здравствуй, товарищ Сагатов! Добрый вечер! — говорил Муслим громко и весело. Он протянул Аскару руку, но тот слегка отступил, и рука Муслима осталась висеть в воздухе.— Хотел зайти к тебе,— продолжал Муслим тем же тоном,— да все времени нет! Қиплю как в котле. Да тебе, наверно, Айша рассказывала.

— Да, кое-что рассказывала,— ответил Аскар.— Говорила, как ты был рад моему возвращению и чего мне желал.

Муслим засмеялся.

— Да, да, желал! Желал тебе всего самого хорошего. Друг ты мой! Что прошло, то кануло в вечность. Это как дождь — налетит, прошумит, и опять небо чистое и ясное.

— Да,— усмехнулся Аскар,— пятнадцать лет хлестали меня эти ливни, пятнадцать лет над тобой сияло солнышко! Что ж, сухой мокрого не понимает!

Муслим покачал головой.

— Вижу, что ты все сердишься! — сокрушенно сказал Муслим.— А напрасно! Разве я по своей воле действовал? Разве многие тогда понимали что к чему? Не пророком я был, а таким же человеком, как и все вокруг.

— Ловко! — Аскар засмеялся и пошел прочь.

«Ну и черт с тобой, иди! — подумал Муслим.— А с женой сейчас иной разговор. Нашла себе друга. Нет, если ты мне жена, не вводи в мой дом того, кто точит на меня нож! Вот и весь разговор с тобой».

Муслим отпер входную дверь. В коридоре было темно. В комнате тоже темно. Он прошел в столовую и увидел Айшу. Два больших раскрытых чемодана стояли на полу, и Айша укладывала в них вещи. Сестра Муслима стояла у двери, горестно прислонясь к косяку, и смотрела на Айшу.

«Что такое происходит?» — подумал Муслим и почувствовал, как у него дрогнули колени.

Айша подняла голову от чемодана, лицо у нее было серое и хмурое. И дочка его Софья тоже глядела на него исподлобья.

— Ты что, в дорогу собралась? Так счастливый путь,— улыбнулся Муслим, пытаясь взять себя в руки.

Она взглянула на него спокойно и ответила:

— Да, уезжаю.

— Куда?

— В Алма-Ату. К отцу.

— Что ж так срочно? Отпуск получила, что ли?

— Да, получила отпуск,— ответила Айша сухо и ровно.— Я ухожу от тебя!

— Вот это действительно новость! — воскликнул Муслим.— А почему, можно тебя спросить?!

— Ты же все знаешь! — она посмотрела ему прямо в лицо.— Ты давно уже догадался обо всем. В этой квартире нам стало тесно. Когда останешься один, обдумай все.

Тут громко заплакала сестра, и Муслим тяжело опустился на стул. Опять сдало сердце.

В дверь постучали,

«Да!» — сказала Дамеш.

Вошла Ажар.

«О ком думаешь, тот к тебе и приходит»,— подумала Дамеш.

Ажар была очень смущена, она смотрела на Дамеш ожидающе и тревожно.

— Заходи, заходи, Ажаржан,— ласково позвала Дамеш, называя подругу, как в детстве. Ажар покраснела и вдруг бросилась к Дамеш на шею.

— Ну, ну! Успокойся, глупая, успокойся! — Дамеш взяла Ажар за подбородок и заглянула ей в глаза.

— Прости меня. Я так тебя оскорбила,— всхлипнула Ажар.

Дамеш погладила ее по волосам и сказала:

— Глупенькая ты, Ажаржан! Вот это самое и надо было сказать мне три месяца назад, а ты мучилась.

— Прости! — Ажар осыпала ее лицо поцелуями.

— Ну хорошо, сядь, успокойся! Ты теперь не винишь меня ни в чем?

— Ни в чем, дорогая, ровным счетом ни в чем.

— Вот и надо было тебе давно прийти и поговорить со мной обо всем.

— Не верила я тогда тебе. Ни тебе, ни ему.

— А сейчас поверила? Почему же? .

Ажар засмеялась.

— Ну, я же вижу, что у тебя с Каиром.

— Постой, постой,— Дамеш осторожно освободилась из объятий Ажар.— Тут что-то опять не то. У меня никаких отношений с Каиром нет...

Лицо Ажар омрачилось, но она поцеловала Дамеш в щеку и тихо попросила:

— Не обижай ты его, он же любит тебя... У него без тебя и жизни нет.

Дамеш покачала головой.

— Дорогая, ну разве так можно говорить за другого?!

— Он мне не другой, он мне брат.

— Вот видишь,— печально улыбнулась Дамеш.— А Ораз мне разве не брат?

— Прости, дорогая, говорю — прости и не вспоминай.

Они снова обняли друг друга. Наконец Ажар сказала:

— Дамештай, я за тобой. Сегодня дедушка отправляется на курорт. Ораз его провожает, вот они и заехали за тобой. И дядю Аскара тоже просили привести. Собирайтесь, едем!

В комнате Курышпая было полно народу. Сегодня завод провожал старика на курорт. Кто только не пришел пожелать ему счастливого пути! Инженеры, сталевары, мастера и, наконец, сам директор. Вот он сидит и о чем-то разговаривает с Оразом.

Рядом с дедом сидел Иван Иванович,— как это он успел прийти раньше всех? На диване — Кумысбек, Генка, Куан, Кеша. За столом сидели Амиров и Серегин. К Дамеш подошла Акмарал, завитая и разрумяненная.

— Проходи, проходи, милая,— говорила она.— Что стала на пороге, чай, не чужие! Эй вы, цыгане, что вы там так шумите? Каир, иди сюда. Дамеш пришла!

Каир подошел к Дамеш, помог ей снять пальто, усадил в кресло и сам опустился рядом.

— Дамеш,— сказал он,— я сегодня именинник. ЦК комсомола поддержало мою инициативу. Ты читала мою статью в «Комсомолке»: пятьсот казахских парней приезжают к нам учиться. Будут учиться на горновых и сталеваров.

— От всего сердца поздравляю,— Дамеш пожала руку Каиру.

— Теперь,— продолжал он,— нам нужен опытный инженер, а на худой случай даже технолог, который руководил бы их обучением.

— А почему кое-кого из них не направить в другие крупные центры черной металлургии — в Свердловск, в Челябинск, в Череповец? — спросил Амиров.

— Кое-кто и поедет туда, но надо учитывать и подготовку ребят,— ответил Каир,— не все из них даже владеют русским языком.— Он поглядел на Дамеш.— Будем обучать их совместно: ты, я, Ораз, Амиров. Считаться с работой не будем. Наша задача теперь их хорошо встретить и устроить на новом месте. Нужно хорошее общежитие, надо наладить нормальное питание. Поведем их по заводу, все покажем, расскажем, вообще, приохотим к нашему делу. Позор, если из них хоть кто-нибудь убежит обратно в степь!

— Никто не убежит! — воскликнула Дамеш.— Все останутся. Я ручаюсь тебе в этом!

Но тут подошла Ажар и всех пригласила в столовую. Дамеш посадили на самое почетное место. Первый тост подняли за Курышпая.

— Я поднимаю бокал,— сказал Каир,— за самого старого и самого уважаемого члена нашего коллектива. Сегодня мы отправляем его на курорт. Пожелаем же ему счастливой дороги и заслуженного отдыха. Пусть он сбросит там с плеч добрых три десятка лет и вернется к нам молодым и сильным.

Уже пять часов, как работала мартеновская печь, Пламя гудело,.выло, билось о стены печи. Ораз внимательно следил за огнем. Он хорошо знал все повадки огня, знал, что огонь боялся его кочерги, чувствовал ее и сразу становился робким и послушным, отползал назад и гудел только за железной перегородкой печи.

Геннадий готовил кран для выборки стали, он очищал его от золы и продувал сжатым воздухом. Куан тоже наготове — в руках у него длинный блестящий черпак и станок для снятия пробы.

За движением огня, людей, механизмов зорко наблюдал дирижер всего этого согласованного оркестра — мастер Кумысбек.

Дамеш поднялась по железным ступеням на печенный пролет, вытащила из кармана синие очки, надела их и заглянула в огненные недра печи. Сталь бурлила, кипела ключом, как курт в казане.

Девять часов утра. Пора! Весь процесс занял шесть часов. Это рекордный срок. За такое время никто еще не выдавал стали. Но это не только самый короткий срок, это еще невиданная в мире производительность труда. Шесть часов плюс час на выпуск стали — это семь часов. Семь, а не восемь. Бригада выиграла одну восьмую рабочего дня. Теперь дело только в качестве. Ну, что ж, если они выиграли во времени, то авось в качестве не проиграют тоже.

— Кумысбек! — закричала Дамеш.

Он ее не слышал из-за лязга крана. Тогда Дамеш махнула ему рукой: пора. Кумысбек подошел к ней. Как всегда, на нем чистая рубаха с расстегнутым воротом и с засученными рукавами.

— Пора брать пробу,— сказала Дамеш,

Кумысбек кивнул и знаком приказал Оразу приступать. Ораз действовал быстро и точно. Нахмурившись и сосредоточенно сжав губы, он просунул в среднее окошко печи длинную железную ложку, погрузил ее в бурлящую сталь и осторожно зачерпнул. Потом поднес ложку к стакану и налил его до краев. Сталь лилась сплошной белой как сметана струйкой. Через минуту проба была снята. Куан пошел с ней в лабораторию.

Теперь наступал самый главный момент— надо было узнать, каково будет качество металла. А вдруг верно, что водород, находящийся в породе, соединился с металлом и вместо стального булата получится хрупкое стекло? Нет, эта сталь должна быть крепка и надежна. Она должна легче луча пронзать межпланетные пространства и как молот крушить арктические льды. Только такая сталь — сталь марки «Дамеш — Ораз», крепкая, мягкая, надежная, и нужна стране.

На печной пролет поднялись Каир, Амиров, Серегин, Касымов и еще кое-кто. Но они не подошли к Дамеш, а остановились поодаль, чтобы не мешать, и Дамеш тоже не подошла к ним: ей было не до них. Она только вынула платок, протерла лицо и посмотрела на Кумыс- бека. Он успокоительно кивнул головой: ничего, мол, лицо чистое. А потом дотронулся пальцем до кончика носа и показал: а вот здесь, мол, грязь! Дамеш стала опять тщательно вытирать лицо.

— Что с дедом? — спросила она Каира.

— Не беспокойся, уехал благополучно.

— А где-то теперь наш Муслим? — спросил Касымов, подходя к ним.

Все засмеялись.

— В больнице,— ответил Каир,— звонил я к нему домой, сестра ответила, что его отвезли в больницу. Позвонил в больницу, говорят, что поправляется. У него там с сердцем что-то...

По железным ступеням быстро взбегали Куан и Епифанов. В руке у Епифанова бланк лабораторного анализа. Дамеш вырвала из его рук эту бумажку и начала читать. Каир тоже приблизил голову. Секунда молчания, потом Дамеш вскрикнула и бросилась на шею Епифанову.

— Победа, победа! — крикнула она.

Образец новой стали — увесистый темно-синий слиток — обошел весь круг. Он блестел и отливался матовым серебром, по нему, как молния, змеились темные линии.

— Вот это сталь,— сказал кто-то.

— Друзья! — сказала Дамеш громко.— Метод варки стали этого образца был выработан мной вместе с Оразом.

— Нет,— заторопился Ораз и покраснел.— Ты вот что, Дамеш, ты меня за собой не тяни.

— Справедливость прежде всего,— изрек Гена.

— Вот именно,— воскликнула Дамеш.— Последнее время мы работали вместе и, если бы не Ораз...

— Нет-нет,— снова заговорил Ораз, но его уже никто не слушал. Все бросились к нему поздравлять и пожимать руки.

— Все же это очень оригинально,— сказал Каир.—

Делать все без ведома директора на его же заводе. Герои-то вы, конечно, герои, но...

— Директор! — Дамеш махнула рукой.— Начальник цеха и тот не догадывался, а тут еще директор! У Ораза были свои мысли, у меня свои, вот мы их и объединили.

— Это здорово! — с восхищением сказал Серегин.

— Конечно, здорово! — подтвердила Дамеш.— Ораз нашел способ сжимать до минимума промежутки между, отдельными операциями. А я разработала метод повышения температурного режима печи. Вот все это вместе и дало такую экономию времени.

— Ораз обо всем этом нам еще в больнице говорил,— вставил Гена.

Опять начались поздравления, объятия, веселые шутки. Потом снова заговорила Дамеш:

— Каир,— сказала она.— Все это я продумала за последние месяцы. Время — лучший критик, он сразу взвешивает и ломает все ложное и надуманное, злое и ненужное для жизни. С одной стороны, он гонит нас к смерти, а с другой стороны, учит как жить вечно. Вот эти две стороны времени и проявились в последнем столкновении с вами!

Она замолчала. Каир засмеялся, покачал головой.

— И следовательно...— сказал он и остановился.

Дамеш подхватила:

— И следовательно, да здравствует время, которое учит нас всему доброму и хорошему. Будем его ценить и пользоваться им!

— Сомнительная мудрость,— сказал кто-то сзади.

— А почему? — быстро повернулась Дамеш.— Почему? Все же умрем! И тот умрет, кто проползет по жизни с клюкой, и тот, кто промчится на скакуне. Так лучше мчаться галопом, чем плестись. Однако надо, чтоб дорога твоя проходила не пустыней, а по цветущей долине. Так, Каир, а?

Она повернулась к нему. Он молча кивнул ей головой. Он смотрел в глаза Дамеш, в ее черные с золотыми точками большие веселые глаза и улыбался. А кругом стояли люди, и все они молчали и тоже улыбались.

...Светлая ночь. Полная луна то скрывалась, то выплывала из облаков. Дул легкий ветерок, мягкий и нежный. Озеро Самарканд как зеркало отражало глубокое Чистое небо.

Дамеш сидела на берегу рядом с Каиром. Разговор не ладился. Каир показал на луну и сказал:

. — Слушай, вон она сияет, как всегда, а ведь на ней уже лежит где-то наш вымпел.

Дамеш подняла голову и посмотрела на луну. Да, правда. Всегдашняя покровительница влюбленных и мечтателей и сегодня так же ясна и прозрачна, как всегда. Она похожа на кусок кристаллического льда, брошенный в космос чьей-то могучей рукой,— но ведь она уже не та. Изделье человеческих рук на ее поверхности.

— Какая она сегодня большая! Как она прямо и низко висит над головой, кажется, протянешь руку и достанешь,— сказала Дамеш.

Оба посмотрели на небо.

— А я вижу,— сказала она,— вот там появилось новое черное пятно. Это наш вымпел. Что ты смеешься? Вымпел выкован из стали нашей выработки, а ее я за- мечу и на солнце.

— Да будет так! Блажен, кто верует,— улыбнулся Каир,— а кстати, ты знаешь, астрономы говорят, что недра луны полны железа самой высшей марки. Представляешь, какую сталь из нее можно варить? '

— Вот оно в чем дело,— засмеялась Дамеш,.— то-то я слышу, что в Америке всю луну распродали по участкам, оказывается, там и железо есть.

— Ну, нет! — крикнул Каир.— Чей вымпел лежит на поверхности? Наш! Ну, то-то! Никаких участков американцам!

Дамеш подняла вверх голову и вдруг спросила совершенно серьезно:

— Ну, а если бы тебя назначили директором сталелитейного завода на луне, ты поехал бы туда?

— С тобой хоть на луну, хоть на солнце,— ответил Каир.

— Да! На солнце, пожалуй, сгоришь,—засмеялась Дамеш.

— С тобой я...— бурно начал Каир и осекся.

Опять они молчали и смотрели на луну. Наступила тишина.

— Дамешжан,— сказал Каир тихо.

Дамеш не ответила, она молча смотрела вдаль, в темноту.

— Дамешжан,— повторил он.— Вот уже пять лет, как я жду тебя.

— Ой, что это! — воскликнула Дамеш.

Небо вдруг вспыхнуло золотым, оранжевым, багровым пламенем, и сейчас же внизу вспыхнуло и озеро теми же огнями. Светлые золотые блики, отражаясь от огненной воды, бежали по лицу Дамеш.

Это мартен, выдав новую партию стали, салютовал ночному небу снопом разноцветных искр.

— Дамешжан, ты молчишь? —-спросил Каир.

Дамеш посмотрела на него. На глаза ему упала прядь волос. Она отбросила их и опять стала глядеть в его глаза, а в душе у нее звучали слова старой песни:

Не найти мне вовеки другого, А найду, вновь припомню тебя.

Но она ничего не сказала, не бросилась к нему на шею, не заплакала, даже не поцеловала; просто молча поднялась и пошла туда — вверх, в светлую темноту, к горной вершине.

Конец