Но Дамеш отрицательно покачала головой и протянула ей руку.

— Спасибо, тетя Айша, но я сейчас же пойду к Ивану Ивановичу. Мне нужно переезжать...

Когда она вышла на улицу, вовсю хлестал дождь.

Всего труднее было сговориться с Курышпаем. Когда Дамеш сказала о переезде, он сначала ничего не понял, а потом осыпал ее упреками.

Она бросилась ему на шею и стала уговаривать.

Пусть он не сердится и не думает о ней плохо. Никогда она не оставит его. Просто семья разрослась, стало тесно, вот она и решила переехать на отдельную квартиру. Она убеждала его, целовала, плакала, и в конце концов Курышпай сдался. По-медвежьи неловко он обнял ее, прижал к груди и сказал:

— Ну, пусть будет по-твоему... Делай, как хочешь, если тебе так в самом деле лучше. Что ж, переезжай..,

Но Дамеш видела по его глазам: он ей не верил.

Курышпай и в самом деле не верил Дамеш. Он был умный, много повидавший на своем веку старик, и то, что Дамеш не договаривает до конца и хитрит с ним, было ему ясно. Показалось ему, что есть какая-то связь между недавней ночной ссорой Ораза и Ажар и уходом Дамеш. Ему опять вдруг захотелось бросить все: и дом, и детей,

и Темиртау, и завод и уехать в Семиречье. Пусть попробуют обойтись без него... Однако когда Дамеш зашла к нему в комнату попрощаться, он встал, пошел за ней, сам вынес и уложил вещи ее в такси. А потом разволновался, не захотел с ней разлучаться и решил проводить дочку до ее новой квартиры, а заодно уж и проведать своего старого друга Ивана Ивановича.

Такси бесшумно подкатило к самому крыльцу дома Ивана Ивановича. Седой, как лунь, приземистый старик с клочкастыми бровями и аккуратной бородой — еще очень крепкий и на вид выносливый — вышел им навстречу. Они шумно обнялись с Қурьгшпаем и стали переносить в дом вещи. Курышпай смеялся, шутил, обнимал друга. Но вот он взял в руки дерматиновый чемоданчик с оленями, старый и трогательный, знакомый еще со студенческих лет Дамеш, и у старика опять защемило сердце. Он сердито нахмурился, чтобы не выдать своей слабости. Что тут поделаешь? Не век же молодым жить со стариками — пора и свое гнездышко вить, лишь бы только поминала добром. Говорят же: отцы поддерживают у детей тело, дети у отца душу.

Через час старики сидели рядышком перед домом на скамеечке и толковали.

— Так что у вас нового на заводе?—спросил Иван Иванович.— Ты же там часто бываешь?

Курышпай рассмеялся.

— Да что нового? Все то же, варят сталь, выполняют и перевыполняют план.

Он посидел, подумал и вдруг как будто совершенно не в связи с разговором прибавил:

— Только бы войны не было,

— Да, не было бы войны,— вздохнул Иван Иванович,— это самое главное, ты прав...

Опять помолчали.

— А что, правду говорят, бригада Тухфатулина получила звание коммунистической?—спросил вдруг Иван Иванович.

Курышпай кивнул.

— Правда.

— А что Ораз отстал от него — это тоже правда?

— И это тоже правда!

— Даже не верится как-то,— сказал Иван Иванович.— Ведь звание Героя он заслужил?

Иван Иванович полез в карман, вынул кисет, набил трубку, закурил. А Курышпай сказал:

— А вот так получается, что не повезло парню. Однажды оказалось, что в котле был излишний углерод, вот и вышла его бригада из графика.

— Қак же он не проследил?

— Да вот так и не проследил,— ответил Курышпай. Ему всегда было больно говорить о неудачах сына.—Следил, да не уследил. А. кое-кто говорил, что это нарочно его подвели — бросили в котел больше чугуна, чем полагается, вот он и вышел из строя.

— Что ж, и это возможно, и так бывает,— охотно согласился Иван Иванович.— Со мной тоже была такая же история. Помнишь, как в 1948 году покойный Эрдна- ев устроил мне такую шутку: бросил в котел кусок чугуна и испортил всю сталь.

Курышпай усмехнулся.

— А ты думаешь, я этот случай забыл? Вот и тут кто- то напакостил! С тех пор и сидит мой Ораз в прорыве. Еле-еле выполняет план, а про перевыполнение и говорить не приходится.

— А что же главный инженер не заинтересуется? — спросил Иван Иванович.— Это же его обязанность.

— Главный инженер,— презрительно усмехнулся Курышпай.— Он спит и во сне видит, как бы Оразу наделать побольше неприятностей. Это же такая чертова лиса.

— А Каир что?

Курышпай не ответил, поднялся и стал прощаться.

— Ты смотри за Дамеш,— попросил он.— Все-таки она почти еще девочка. У них в эту пору ветер в голове свистит... Вот пожелала жить отдельно, почему, отчего? Так и не узнал. Ты поглядывай за ней.

— Конечно,— пообещал Иван Иванович,— будь спокоен.

— А Каир этой лисе верит крепко! — сказал вдруг Курышпай с горечью.— По всем делам с ним советуется. Никак не может догадаться, кто такой этот его Мусеке. Я вот тебе такой случай расскажу...

Но тут из дому выбежали девочки, смеясь схватили стариков под руки и утащили в дом.

— Новоселье, новоселье,— кричали они.— Мы уже и на стол накрыли.

Дни у Акмарал были так похожи один на другой, что она часто путалась в числах и не знала, когда что происходило. Иногда то, что было вчера, казалось событием недельной давности. Она не имела календаря и счет времени вела по сезону. Ранней весной Акмарал вздыхала о былой молодости и о том, что многое тогда ей не было доступно. По целым дням она простаивала у ворот, смотрела, как тают сугробы, как снег синеет, становится ломким, хрупким, сквозным,— встанешь на него, он хрустит, и проваливается.

Но самое любимое время Акмарал — это лето, тогда она то отправлялась в соседний колхоз пить кумыс и сплетничать, то целые дни толкалась на базаре, ко всему прицениваясь и ничего не покупая.

Осенью Акмарал бывала чуть жива. У нее жар, ломота в костях, ойа лежала в постели, стонала и вставала только за тем, чтобы заварить чай. Чай она любила больше всех напитков на свете. Вечером приходили соседки, и начинались бесконечные пересуды. А потом зима, снег, холод. Тогда Акмарал по целым дням слонялась по комнате, ничего не делала, только варила густую сурпу из свежего мяса и лечила ею свои недуги. И опять, конечно, соседи и бесконечные разговоры и сплетни.

Но в этом году из-за сына нарушилось ее равновесие. Однажды он пришел с работы нахмуренный, сосредоточенный, погруженный в себя. Целый вечер просидел молча за чайным столом, а уходя спать, сказал как будто мимоходом:

— Мама, ты бы поменьше говорила с подругами. А то они подхватывают твои слова и несут по городу... Получается неудобно.

Этот упрек Акмарал хорошо запомнила и стала себя сдерживать. Поэтому когда Муслим завел разговор о Да- меш и Каире, она, конечно, возмущалась, охала, но ничего определенного ему так и не сказала. Однако к словам его она прислушивалась очень внимательно. И как-то вечером, когда Каир был дома, ее словно прорвало. Как только она ни расписывала Дамеш, каких только недостатков в ней ни находила: и безответственная, и легкомысленная, и вертушка, и охотится за женихами, не русская, не казашка, ни то ни се. Какой дурак захочет взять

ее себе в жены? Она говорила, а Каир молчал. Он отлично понимал, к чему клонит мать, и хотя возражать не возражал, но и соглашаться тоже не соглашался. И это Ак- марал выводило из себя больше всего. Однако задать прямой вопрос и потребовать, чтобы Каир ей ответил, она не посмела/

На другой день после этого разговора прибежала к матери Ажар. Она захлебывалась от слез.

— Ну, что мне делать, мама, что делать? — сказала она, вытирая слезы.— Ведь совсем выживает меня из дому проклятая. Ораз только о ней и думает... Всю ночь стонет и ворочается, а иногда лежит поверх одеяла с открытыми глазами и не спит до утра. Что делать, что делать?

— Ну, как маленькая, честное слово! — возмутилась Акмарал.— Ты еще поплачь перед ней! У такой нюни, как ты, любая баба мужа отобьет, не то что Дамеш.

— И зачем вы выдали меня за него,— продолжала Ажар, растирая слезы.— Я же говорила: они любят друг друга, как я встану между ними... А вы: «Ничего, стерпится, слюбится. Разве можно упускать такого жениха»... Вот и получилось...