Засыпаю под утро. Снится море. Мы втроём на пляже. Иван строит замок из песка с Машей. Я фотографирую их, смеюсь. Солнце слепит глаза.

Просыпаюсь от его крика. Опять кошмар.

Встаю, иду к нему.

— Тише, тише, я здесь.

Он цепляется за меня, как утопающий. Дрожит.

— Я видел его лицо. Он смотрел на меня. Прямо в глаза.

— Это сон. Просто сон.

Укачиваю его, как ребёнка. Мой сильный муж. Мой сломанный муж.

Мой, возможно, неверный муж.

И я не знаю, что из этого страшнее.

Толкаю тяжелую дверь кофейни на Чистых прудах. Колокольчик над входом звякает слишком весело для моего настроения. Внутри пахнет свежемолотым кофе и ванильными сиропами — приторно-сладкий аромат, от которого слегка мутит. Или это от бессонной ночи?

Выбираю столик у окна, подальше от шумной компании студентов. За стеклом Москва. Серая, мокрая, безразличная. Прохожие спешат мимо, кутаясь в шарфы, их лица расплываются в дождевых потеках на стекле.

Снимаю пальто, вешаю на спинку стула. Ткань пропиталась влагой и запахом города — выхлопными газами, прелыми листьями, чужими духами из переполненного метро. Достаю телефон — проверить, не отменила ли Лена встречу. Нет сообщений.

— Уля! Улечка!

Поднимаю голову. Лена стоит у входа, отряхивая зонт. Боже, как она изменилась! Помню её год назад — потухший взгляд, вечно поджатые губы, глаза полные слез, сутулые плечи под бесформенным свитером. А сейчас...

Сейчас передо мной другой человек. Стрижка каре с медным оттенком блестит под светом ламп. Фигура подтянутая, в облегающем платье цвета морской волны. На шее — тонкая золотая цепочка с кулоном. И главное — глаза. Живые, искрящиеся, без той тоски, что жила в них все пятнадцать лет её брака.

— Елочка моя! — встаю, чтобы обнять. — Ты потрясающе выглядишь.

— Спасибо, дорогая. А ты... — она отстраняется, внимательно разглядывает меня. В её взгляде мелькает что-то похожее на жалость. — Похудела очень.

Машинально одергиваю блузку. Да, похудела. На два размера за полгода. Вещи висят мешком, но нет сил обновить гардероб. Да и зачем? Для кого наряжаться?

Садимся. Официант — мальчишка лет двадцати с серьгой в ухе — приносит меню. Лена заказывает латте с миндальным молоком и чизкейк. Я тыкаю пальцем в первую строчку — эспрессо. Есть все равно не смогу.

— Рассказывай, как жизнь? — снимает шарф таким элегантным жестом, что вся мужская часть кафе оборачивается, облизываясь. На безымянном пальце нет обручального кольца, только тонкий след от него. — Сто лет не виделись.

— Да так... — развожу руками. — Сама понимаешь.

— А Иван? Маша?

Имя мужа царапает слух. Сжимаю чашку покрепче, чувствуя, как горячий фарфор обжигает ладони.

— Все в порядке. На сколько это возможно.

Ложь скользит с языка привычно. Мы же не говорим правду, мы улыбаемся и делаем вид, что все хорошо. Разве я могу сказать: "Мой муж полгода назад стал невольным соучастником суицида, теперь медленно пожирает себя, а я подозреваю его в измене и мечтаю о мести"?

Лена откидывается на спинку стула, скрещивает ноги. Колготки с легким блеском, туфли на шпильке. Год назад она ходила в стоптанных балетках.

— Знаешь, я тебе завидовала, — вдруг говорит она. — Всегда. У тебя была идеальная семья. Иван — красивый, успешный, явно любящий. А мой Колька...

Она машет рукой, будто отгоняя воспоминания.

— Но знаешь что? Развод — лучшее, что со мной случилось. Я думала, умру без него. Пятнадцать лет вместе, как же я одна? А оказалось — я только с ним и была одна. А сейчас… Главное, не запутаться в графике любовников!

Официант приносит заказ. Лена отламывает кусочек чизкейка, жует задумчиво. У меня от одного запаха творога подкатывает тошнота.

— Первые месяцы были адом, не спорю. Я рыдала ночами, названивала ему пьяная, умоляла вернуться. Стыдно вспомнить. Потом проходила мимо магазина нижнего белья и подумала: а когда я последний раз покупала красивое белье? Не практичное хлопковое, а красивое? Для себя? Чтобы почувствовать себя королевой?

Она улыбается, и в этой улыбке столько света, что хочется зажмуриться.

— Зашла, купила комплект за безумные деньги. Последние! Красный, кружевной, абсолютно непрактичный. Пришла домой, надела, посмотрела в зеркало и заплакала. Но это были другие слезы — очищающие. Будто я вернулась к себе после долгой командировки.

— И что дальше? — спрашиваю, хотя знаю ответ. Соцсети полны её фотографий из путешествий, с занятий йогой, с каких-то вечеринок.

— Дальше я начала жить. Записалась на танцы — всегда мечтала о танго. Встретила там людей, которые тоже начинали жизнь заново. Оказалось, нас таких много — разведенных, потерянных, ищущих себя.

Она делает глоток латте, на верхней губе остается молочная пенка. Вытирает салфеткой, продолжает:

— А потом я поняла главное. Все эти годы я мечтала отомстить Кольке. Придумывала планы один изощреннее другого. Подсыпать слабительное в его термос перед важной презентацией. Отправить его интимные фото всем контактам. Рассказать его маме про любовниц — она бы его убила.

В груди что-то сжимается. Я ведь тоже... тоже придумываю. Каждую ночь, лежа без сна, выстраиваю планы мести. Идеальной, беспощадной. Просто даже в этом боюсь себе признаваться.

— И знаешь, что меня остановило? — Лена наклоняется ближе, понижает голос. — Я поняла, что трачу энергию не туда. Пока я планирую месть, он живет своей жизнью. Счастливый, довольный, с новой девочкой. А я гнию изнутри, питаясь собственной желчью.

— Но разве он не должен заплатить? — слова вырываются сами. — За боль, за предательство?

— Должен. И заплатит. Вселенная имеет свойство восстанавливать баланс. Но не моими руками. Лучшая месть, Уля, — это счастье. Искреннее, полное, без оглядки на прошлое.

Качаю головой. Красивые слова, но...

— Ты не понимаешь. У тебя была конкретная причина для развода. Измены, пьянство. А у меня...

Замолкаю. У меня что? Подслушанный разговор в туалете? Паранойя? Муж, который пережил трагедию и нуждается в поддержке?

— У тебя что? — мягко спрашивает, поглаживая меня по руке.

Молчу. За окном дождь усиливается, струи воды размывают мир за стеклом. В кофейне тепло, но мне холодно. Холодно изнутри, там, где должна быть душа.

— Послушай. Я не знаю, что у вас происходит. Но вижу — ты несчастна. Так несчастна, что аж светишься этим. И если ты остаешься в браке только из чувства долга или страха...

— У нас дочь, — перебиваю.

— У половины моих разведенных подруг есть дети. И знаешь что? Дети счастливы. Потому что счастливы их матери. Дети не дураки, Уля. Они чувствуют фальшь. Маша видит, как ты мучаешься?

Вспоминаю вчерашний вечер. Маша делала уроки на кухне, я готовила ужин. Иван сидел в гостиной, уставившись в выключенный телевизор. В квартире стояла такая тишина, что слышно было, как сосед смотрит футбол.

— Мам, почему папа больше не смеется? — спросила дочь.

— Устал на работе, — ответила я, не поднимая глаз от сковородки.

— А почему ты больше не поешь, когда готовишь?

Не нашлась с ответом. Просто пожала плечами, продолжая помешивать соус, который все равно никто не будет есть.

— Прости его, — вдруг говорит Лена. — Что бы там ни было между вами — прости. Не ради него, ради себя. Обида — это яд, который пьешь ты, надеясь отравить другого.

— Некоторые вещи простить нельзя.

— Можно. Вопрос — хочешь ли ты? Или удобнее носить эту обиду как щит?

Ее слова вспарывают грудину. Я просто больше не умею дышать, чувствовать. Встаю резко, стул скрипит по полу.

— Мне пора. Спасибо за разговор.

Лена меня не держит. Встает, обнимает на прощание.

— Береги себя, слышишь? И помни — жизнь одна. Не трать её на войну с призраками.

Выхожу под дождь. Холодные капли бьют по лицу, смешиваются со слезами. Призраки... Что, если она права? Что, если я воюю с призраками?