Ночной воздух бьёт по лицу ледяной пощёчиной. Москва встречает промозглым ветром, который пробирается под платье, заставляя кожу покрываться мурашками. Я вдыхаю полной грудью.

Машу такси почти вслепую. Жёлтый огонёк приближается, шины шуршат по мокрому асфальту. Проваливаюсь на заднее сиденье, называя адрес гостиницы механически.

Еду, прижавшись лбом к холодному стеклу. Москва проплывает за окном — размытым пятном неоновых вывесок. Глаза закрывать попросту боюсь. Остаться наедине с собой, кажется еще страшнее.

Телефон вибрирует в сумочке. Лена.

— Улечка, ты где? — голос подруги полон тревоги. — Я видела, как ты ушла.

Молчу, не зная, что сказать. Слышу музыку на заднем плане — свадьба продолжается.

— Ульян, прости меня, — Лена говорит быстро, сбивчиво. — Я предупреждала координатора несколько раз, чтобы отменила рассылку приглашений, но она продолбалась и отменила не того человека. Если бы я знала, что всё так получится...

— Ты не виновата, — выдавливаю из себя.

— Что он тебе сказал? — в голосе подруги слышится настороженность.

Закрываю глаза. Перед внутренним взором снова лицо Ивана. Измученное, полное боли.

— Прости, Лен. Пока не хочу об этом. Я тебя поздравляю, но давай завтра поговорим?

Отключаюсь, не дожидаясь ответа.

В номере сбрасываю туфли. Ноги горят огнём. Стою под горячим душем, пока кожа не начинает гореть. Вода смывает макияж, лак для волос, духи, но не может смыть воспоминания.

Заворачиваюсь в махровый халат и сажусь на кровать. Достаю телефон, заказываю билет на ближайший рейс в Краснодар. Домой. К Маше. К реальности.

Самолёт взлетает на рассвете. Под крылом остаётся город, где разбилась моя жизнь во второй раз. Стюардесса предлагает завтрак, но меня тошнит от одной мысли о еде. Пью только воду маленькими глотками.

Краснодар встречает теплом и солнцем. Здесь всегда зимует лето. Оно будто расслабилось, отпустило свою ядерную жару и, отдыхая в отпуске, дарит идеальный климат.

Дома тишина. Маша ещё в университете. Брожу по квартире как призрак. Сажусь на кухне в темноте. Не включаю свет. Сумерки крадутся через окна, превращая знакомые предметы в тени. Слушаю, как тикают настенные часы.

Ключ поворачивается в замке. Шаги Маши — лёгкие, пружинистые. Щёлкает выключатель, кухня заливается светом. Моргаю, привыкая к яркости.

— Мам? — голос дочери настороженный. — Ты чего в темноте? Плакала? Что произошло?

Она подходит ближе, и я вижу в её глазах — таких похожих на отцовские — тревогу. Мой ребёнок. Моя девочка. Которую я пыталась защитить от правды, но только сделала хуже.

— Я случайно встретила твоего отца.

Слова повисают в воздухе. Маша замирает, потом медленно садится напротив. Не говорит ничего, просто ждёт. И эта её взрослая выдержка разбивает последние преграды.

Начинаю говорить. Сначала медленно, подбирая слова. Потом всё быстрее, захлёбываясь собственными признаниями. Маша сидит неподвижно, переваривая услышанное. Стыд жжёт изнутри, разъедает как кислота.

— Две девочки. Старше тебя. Они не виноваты ни в чём. Их мать скрыла правду. А отец... он послушал её, и в итоге всё вышло так.

Маша встаёт, обходит стол, садится рядом.

— Знаешь, мам... — начинает она медленно, подбирая слова. — Мне кажется, ты всю жизнь пыталась меня защитить, даже когда делала ошибки. Но теперь я хочу сама разобраться. Я хочу познакомиться с ними. Я должна. Они моя семья тоже.

Поднимаю на неё глаза, ошеломлённая. Ждала слёз, обвинений... А вместо этого вижу решимость и любопытство.

— Ты уверена, Маш? — голос дрожит. — Это непросто...

Она сжимает мою руку крепче. В глазах — та же упрямая складка между бровей, что у её отца.

— Да. Я хочу узнать правду. И, может быть, понять его. — Пауза. Она смотрит мне прямо в глаза. — Ты ведь всё равно любишь его, мам. Я это вижу.

Слова бьют под дых. Я открываю рот, чтобы возразить, но не могу. Потому что она права. Моя девочка выросла, и теперь она видит меня насквозь.

Машка влетает в комнату вместе с чемоданом. Шаги лёгкие, почти танцующие. Не тяжёлая поступь человека, вернувшегося с неприятной встречи. Нет, это шаги того, кто несёт в себе что-то новое, неожиданное. Я сжимаю подлокотники кресла, велюровая обивка шуршит под пальцами.

Она появляется растрёпанная, с горящими глазами. Щёки раскраснелись то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения. На плече сумка съехала, шарф размотался, выбившаяся из хвоста прядь волос прилипла к губе. Моя девочка. Моя уже взрослая девочка.

Маша плюхается на диван напротив. Наотрез отказалась, чтобы я встречала ее в аэропорту.

— Ну как? — спрашиваю, хотя язык словно присох к нёбу.

Она молчит секунду, кусает нижнюю губу. Потом выдыхает, и слова льются потоком:

— Мам, они... они совсем не такие, как я думала. То есть, я вообще не знала, что думать, понимаешь? Но они классные. Правда классные.

Классные. Это слово царапает что-то внутри. Я тянусь за чашкой, чтобы занять руки, но чай холодный, с противной плёнкой на поверхности. Ставлю обратно.

— Расскажи подробнее, — прошу, удивляясь, насколько спокойно это звучит.

Маша стягивает шарф, бросает его на спинку дивана. Расстёгивает куртку. Все эти обычные движения кажутся замедленными, словно время растягивается, откладывая момент, когда мне придётся услышать то, что она скажет.

— Лена уже сама мама двух пацанов, она архитектор. Представляешь? Показывала мне свои проекты на телефоне. У неё такой взгляд на пространство... А Катя кондитер. У неё своя маленькая пекарня.

В горле встаёт ком. Архитектор и кондитер. Состоявшиеся женщины. Взрослые дочери Ивана, о которых я не знала столько лет. Которые жили параллельной жизнью, пока мы с Машей...

— Они нормально тебя приняли? — перебиваю, не в силах слушать восторженные интонации.

Маша кивает, глаза блестят:

— Сначала было неловко. Мы встретились в кафе. Нейтральная территория, как сказала Лена. Сидели, молчали минут пять, наверное. А потом Катя вдруг говорит: "Слушай, а у тебя тоже есть эта ямочка на подбородке, когда улыбаешься". И показывает на свою. И правда — у всех троих одинаковая.

Ямочка Ивана. Та самая, в которую я любила целовать его по утрам. Кожу обдаёт холодом, хотя в комнате тепло. Натягиваю рукава кардигана на ладони.

— И что дальше? — голос звучит сдавленно.

— Потом стало проще. Они рассказывали про себя, я про себя. Оказалось, у нас много общего. Лена тоже обожает Тарковского — представляешь? А Катя в детстве тоже коллекционировала камни. У неё до сих пор дома целая полка.

Камни. Маша собирала их везде — на море, в парке, во дворе. Стирала карманы, набитые галькой. А я ругалась. Теперь, оказывается, это семейное.

Встаю резко, и иду к окну. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Конденсат от дыхания расплывается на поверхности. На улице мелькают зонты прохожих, спешащих по своим делам.

— Знаешь, что сказала Лена? — Голос Маши звучит ближе. — Что отец никогда не пытался заменить им их покойного папу. Просто был рядом, когда они были готовы его принять. Ждал. Годами ждал.

Закрываю глаза. В висках начинает пульсировать боль. Годами ждал. Пока мы с Машей строили жизнь без него.

— Они хотят встречаться со мной чаще. — Маша касается моего плеча. Её ладонь тёплая через тонкую ткань блузки.

Разворачиваюсь резко. В груди всё горит огнём ревности, страха, злости. Смотрю на дочь — мою дочь, моё сокровище — и вижу, как она меняется. Уже не ребёнок, который безоговорочно принимает мою версию событий.

— Маша... — начинаю, но голос предаёт, срывается.

— Я не тороплюсь с решениями, мам. — Она обнимает меня, и я чувствую, как дрожат её руки. — Но я больше не могу просто отвергать его. Не после того, что узнала. Может, у тебя были причины не доверять ему, но... Я скучаю.

Обнимаю её в ответ, крепко, отчаянно. Понимаю — не могу запретить ей общаться с этими девушками, которые волею судьбы оказались её сводными сёстрами. Не имею права строить новые стены, когда старые уже дали трещину. Но как же больно. Как страшно делиться ею с призраками прошлого.