Пять минут и мы в больнице. Белые коридоры, запах хлорки и лекарств, мерцающий свет ламп. Врач — усталый мужчина в помятом халате — говорит страшные слова: «Лобовое столкновение», «переломы», «черепно-мозговая травма», «делаем всё возможное».

— А второй... — спрашиваю севшим голосом. — Второй водитель?

Врач качает головой:

— Это был пешеход. Скончался на месте. Ваш муж пытался увернуться, но не успел затормозить.

Оседаю на пластиковый стул. Маша вцепилась в мою руку, ногти больно впиваются в кожу. Но эта боль — ничто по сравнению с тем, что разрывает грудь изнутри.

— Можно его увидеть? — мой голос звучит чужим, сдавленным.

— Пока нельзя. Подождите здесь.

Время тянется как смола, густая и вязкая. Маша уснула у меня на плече, её дыхание щекочет шею. Я глажу дочь по волосам — они такие же мягкие, как у Ивана. Господи, как же я могла... Как могла подозревать, следить, копаться в его вещах, когда он... когда мы...

Какие-то суки оболгали его, возможно зная, что я нахожусь в туалете. А я повелась как девчонка.

Желудок скручивает от отвращения к самой себе. Всего три часа назад, пока он мчался домой, я лихорадочно пыталась взломать пароль от ноутбука и следила за ним. Искала доказательства измены, представляла, как брошу ему в лицо распечатки переписок. А он в это время...

Напротив сидит женщина лет пятидесяти. Платок сбился набок, седые корни проступают сквозь рыжую краску. Она качается взад-вперед, прижимая к груди мужскую куртку. Наши взгляды встречаются — в её глазах я вижу то же животное отчаяние, что чувствую сама.

— Сын, — шепчет она. — Мотоцикл. А у вас?

— Муж. Авария.

Больше слов не нужно. Мы понимаем друг друга без объяснений. Она снова утыкается в куртку, я — в макушку Маши.

Линолеум под ногами в черно-белую шашечку. Считаю квадраты — восемнадцать до стены. На девятом — бурое пятно, похожее на высохшую кровь. Или кофе. Хочется верить, что кофе.

Рассвет застает нас в том же коридоре. Сизый свет, превращаясь в ярко-алую краску, ползет по стенам, выхватывая из полумрака потертые плакаты о вреде курения и расписание приема врачей. Маша просыпается, трет глаза кулачками.

— Мам, папа где?

— Врачи его лечат, солнышко. Скоро увидим.

Она кивает с той доверчивостью, что бывает только у детей. Для неё папа — непобедимый герой, который обязательно поправится. Я бы отдала всё, чтобы верить так же.

Двери операционной распахиваются. Врач выходит, снимает шапочку. Волосы у него мокрые от пота, на виске отпечаток от резинки. Вскакиваю, ноги ватные, не держат.

— Операция прошла успешно. Критический период миновал. Но... — он трет переносицу, оставляя красный след, — впереди долгое восстановление. Множественные травмы: перелом трех ребер, ушиб легкого, разрыв селезенки — пришлось удалить. Сотрясение мозга средней степени тяжести. И психологически будет тяжело.

Слова долетают как сквозь вату. Жив. Иван жив. Остальное неважно.

— Можно к нему?

— Ненадолго. Он еще под наркозом.

Оставляю Машу в коридоре с медсестрой. Толкаю тяжелую дверь палаты.

Запах лекарств бьет в нос — острый, химический, с металлической ноткой крови. Иван лежит на высокой койке, весь опутанный проводами и трубками. Лицо бледное, восковое, под глазами фиолетовые тени и ссадины. На лбу швы, уходящие под повязку.

Подхожу медленно, боясь потревожить эту хрупкую тишину. Только монитор мерно пикает, отсчитывая удары его сердца. Жив.

Сажусь на стул рядом, беру его руку. Теплая. На костяшках ссадины, под ногтями запекшаяся кровь.

Слезы, наконец, прорываются. Плачу молча, уткнувшись лбом в его ладонь. Соленые капли скатываются по его пальцам, но он не чувствует. Наркоз держит его где-то далеко, в безопасном небытии, где нет боли, вины и разбитых жизней.

Следующие дни сливаются в бесконечную карусель. Больница — дом — больница. Маша остается у моей мамы. Я практически живу в палате, выучила каждую трещинку на потолке, каждый скрип линолеума.

Иван приходит в себя на третий день. Открывает глаза, долго фокусирует взгляд.

— Ульяна? — голос хриплый, чужой.

— Я здесь. Все хорошо, ты в больнице.

— Человек... Тот человек...

— Тише. Не надо сейчас об этом.

Но он помнит. Помнит все. Как тот мужчина выскочил на дорогу. Как ударил по тормозам, но было поздно. Глухой удар. Тело, перелетающее через капот. Кровь на лобовом стекле.

Психиатр приходит на пятый день.

— Острая реакция на стресс, — говорит она мне в коридоре. — Возможно развитие ПТСР. Ему нужна будет длительная терапия. И ваша поддержка.

Дни превращаются в недели. Иван почти не говорит. Ест через силу. Физиотерапевт заставляет его вставать, делать упражнения — ребра срастаются медленно, каждое движение причиняет боль. Но физическая боль — ничто по сравнению с тем, что происходит у него внутри.

Ночами он кричит. Просыпается в холодном поту, хватает ртом воздух. Он цепляется за меня как утопающий, и я не могу, просто не могу сказать ему то, что собиралась. Не могу добить человека, который и так едва держится.

Выписывают через три недели. Везу его домой на такси — водить он пока не может. Да и не хочет. При виде машин его бросает в дрожь.

Дома он бродит как призрак. Худой, осунувшийся, с ввалившимися щеками. Маша пытается его растормошить, показывает рисунки из школы, но он смотрит сквозь неё.

Адвокат приезжает через месяц. Дело движется к суду. Камеры видеонаблюдения зафиксировали момент аварии — пешеход действительно выбежал на дорогу в неположенном месте. Но человек мертв. Семья погибшего требует компенсацию.

— Скорее всего, условный срок, — говорит адвокат. — И денежная компенсация. Но учитывая обстоятельства...

Иван слушает молча. В глазах — пустота.

Я варю супы, которые он не ест. Лежу рядом с человеком, который становится все более чужим. И каждую ночь борюсь с желанием поговорить с ним о другой семье. Но как? Как добить того, кто и так на дне?

Через три месяца приходит повестка в суд. Читаю мелкий шрифт, юридические термины расплываются перед глазами. "Причинение смерти по неосторожности".

Ночь перед судом не спим оба. Лежим в темноте, каждый на своем краю кровати. Пропасть между нами ширится с каждым днем, но я не могу её преодолеть. Не могу признаться в своих подозрениях. Замкнутый круг.

— Уль, если меня посадят...

— Не посадят.

— Но если... Обещай, что будешь жить дальше. Ты и Маша.

— Иван...

— Обещай.

Обещаю. Слова горчат на языке как полынь.

Утром надеваю строгий костюм, крашусь тщательно — нужно выглядеть женой, которая верит в мужа. Иван в своем лучшем костюме похож на покойника. Руки трясутся, когда завязывает галстук. Помогаю, стараясь не встречаться взглядами.

Здание суда встречает холодом казенных коридоров. Семья погибшего — жена и двое взрослых детей — сидят напротив. В их глазах — ненависть. Понимаю их. Проклинаю весь мир, где мне приходится выбирать между правдой и милосердием.

Адвокат нашел записи с камер, что этот же мужчина часом ранее пытался прыгнуть с моста, но его успешно сняли. Только вот ужел он не домой к семье, а дальше искать смерти. Вот только это не оправдывает...

Судья зачитывает приговор монотонным голосом. Два года условно. Компенсация в три миллиона. Лишение прав на полтора года. Иван стоит прямо, но я вижу, как подрагивают его плечи.

Выходим из зала. Адвокат что-то говорит про удачный исход, про апелляцию семьи потерпевшего. Не слушаю. Смотрю на мужа — сломленного, опустошенного, чужого. И понимаю — я не могу уйти. Не сейчас. Не после всего этого.

В машине молчим. Дома Маша бросается к нам, обнимает папу. Он гладит её по голове отрешенно, механически.

— Все будет хорошо, — вру.

Ложь. Но иногда ложь — это все, что у нас остается.

Уже полгода как мы зависли в лимбе. Между жизнью и смертью. В бесконечном небытии.