Дышу через раз, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. В груди жжет. Сердце колотится неровно — то замирает, то срывается в бешеный галоп.

"Я металась от желания уйти, сбежать, исчезнуть из твоей жизни, сделав невыносимо больно, до готовности вечно ждать тебя домой. Вернуть любовь и оставить себе.

Но что-то окончательно сломалось. Возможно, все же есть предел, переступая который внутри остается только пустота."

Сломалось. Слышу этот звук — тихий хруст, как когда наступаешь на тонкий лед. Как хрустальный бокал, который роняешь на кафельный пол. Можно собрать осколки, попытаться склеить, но трещины останутся навсегда. И пить из него уже нельзя — порежешься. Будет красиво стоять на полке, напоминая о том, что было. О том, что разбил собственными руками.

"Не хочу ругани и выяснения отношений. Это ничего не даст да и… Перегорела за эти годы."

Перегорела. Выжгла себя изнутри, день за днем, год за годом. А я даже не заметил. Был слишком занят своей ложью, своей двойной жизнью, жонглированием двумя мирами, которые не должны были пересечься.

"Я всегда буду любить моего Ваню, который по три часа добирался из деревни на попутках, чтобы погулять полчаса в парке у моего дома и столько же добирался обратно."

Память накрывает волной. Вижу себя — двадцатилетнего, в потертой джинсовой куртке, с букетом полевых ромашек, завернутых в газету. Стою на обочине трассы, голосую. Мимо проносятся фуры, обдавая грязью. В кармане последние сто рублей. Три часа тряски в кузове грузовика, пахнущего соляркой и сеном. Полчаса счастья — ее рука в моей, ее смех, когда мы кормим уток черствым хлебом. И снова дорога, ночь, холодный ветер в кузове. Но я был счастлив. По-настоящему счастлив.

Того Вани больше нет. Я убил его. Убил в тот момент, когда впервые соврал Ульян. Когда возомнил себя достаточно умным, чтобы обмануть весь мир. Да и для чего все было.

"Он навсегда останется лучшим мужчиной в моей жизни. Я верю, что хотя бы часть из всего, что было между нами, было по-настоящему."

Все было по-настоящему, Уля. Все. Каждый день, каждый час, каждая минута. Каждое "люблю", сказанное тебе. Просто... Черт! Черт!

"Постарайся не искать меня. Нам больше не о чем говорить. По поводу развода с тобой свяжется адвокат…"

Письмо выпадает из онемевших пальцев. Медленно планирует вниз, кружась, как осенний лист. Ложится на мокрый паркет рядом с лужицей, натекшей с моей одежды.

Развод. Адвокат. Слова чужие, официальные. Чувств больше не осталось.

— Ма-а-ам! — Алискин голос прорезает оцепенение. — Тут папе плохо!

Ох, детка… Знала бы ты насколько плохо твоему. Знала бы, какую яму он сам себе выкопал. И как теперь из нее выбираться — не представляю.

Серый московский вечер провожает меня последний раз. Я приехала забрать Машку из родительского дома.

— Мам, я готова. — стоит в дверях, и мое сердце сжимается. В джинсах и простой футболке, волосы собраны в небрежный пучок. Никакого макияжа — ей он не нужен, молодость сама по себе лучшее украшение.

— Ты уверена? — спрашиваю в последний раз. — Мы еще можем...

— Мам. — Она подходит, чтобы обнять. — Мы все обсудили. Я с тобой.

Выходим.

— Уль, ты папе пока не говори. А то у него сердце, а он не сдержится, поедет к Ивану беседовать.

— Даже и не думала, мамуль. И ты его пока не тревожь.

Мама кивает и на прощание крепко обнимает. Вручает два пакета домашней еды, крестит перед дорогой, когда мы упаковываемся в машину.

Сажусь за руль. Ключ поворачивается с трудом — руки все еще дрожат. Мотор оживает с привычным урчанием. Маша пристегивается рядом, включает радио. Какая-то бодрая попса — неуместная, режущая слух. Она тут же выключает.

— Поехали? — Ее голос мягкий, бережный. Она боится меня спугнуть, боится, что я передумаю.

— Поехали.

Выруливаю со двора. В зеркале заднего вида наш дом становится все меньше.

МКАД встречает привычными пробками. Ползем в плотном потоке, и у меня есть время думать. Слишком много времени.

— Мам, ты плачешь.

Только сейчас замечаю, что щеки мокрые. Быстро вытираю глаза тыльной стороной ладони.

— Нет, солнышко. Просто... просто устала.

Маша молча достает из бардачка пачку салфеток, протягивает мне. Мы обе делаем вид, что это из-за насморка.

Выезжаем на трассу М4. "Дон" — дорога на юг, к новой жизни. Москва остается позади — сначала спальные районы, потом промзоны, наконец, последние дачные поселки. Дождь начинается где-то под Домодедово — мелкий, противный, барабанит по крыше.

На самом деле хочется остановиться прямо здесь, на обочине, и выть в голос. Но нельзя. Надо ехать. Каждый километр — это шаг от прошлого, от боли, от него.

Первые два часа проходят в молчании. Маша то дремлет, то листает что-то в телефоне. Я веду машину на автопилоте, механически обгоняя фуры, соблюдая скоростной режим. В голове пустота. Благословенная, спасительная пустота.

Замечаю, как на телефоне Машки всплывают звонки от Ивана.

— Может, стоит ответить? — спрашиваю.

— Нет. — Она откидывается на спинку сиденья. — Пусть звонит.

Еще через час он начинает писать. Сообщения приходят одно за другим. Маша решительно выключает телефон.

— Все. Теперь он в прошлом.

Если бы все было так просто.

Первая остановка — заправка под Каширой. Выхожу размять ноги. Воздух свежий, пахнет дождем и бензином. Маша идет в магазин, возвращается с двумя стаканами кофе и пакетом какой-то снеди.

— Ты ничего не ела с утра.

— Не могу. Тошнит.

— Мам. — Она смотрит на меня серьезно, по-взрослому. — Я понимаю, тебе больно. Но нам предстоит длинная дорога. И новая жизнь. Ты нужна мне здоровой и сильной.

Послушно откусываю от предложенного бутерброда. Жую механически, не чувствуя вкуса. Кофе обжигает горло, но это хорошо — хоть что-то реальное среди этого кошмара.

Едем дальше. Дождь усиливается, превращается в ливень. Видимость почти нулевая. Приходится снизить скорость и включить аварийку. В салоне становится душно — стекла запотевают несмотря на работающий кондиционер.

Под Венёвом случается неприятность. Слышу характерный хлопок, и машину начинает вести вправо. Прокол. Черт, черт, черт.

Съезжаю на обочину. Дождь льет как из ведра. Выхожу осмотреть повреждения — переднее левое колесо полностью спущено.

— Гвоздь, наверное, — Маша стоит рядом под зонтом. — Давай вызовем эвакуатор?

— Нет. Справимся сами.

Не знаю, откуда берется это упрямство. Может, просто нужно доказать себе, что я что-то могу. Что способна на большее, чем готовить борщи и ждать мужа с работы.

Открываю багажник. Запаска, домкрат и сила воли.

— Мам, давай я поищу инструкцию в интернете, — предлагает Маша.

— Не надо. Я видела, как папа... как это делается.

Становлюсь на колени прямо в грязь. Промокшие джинсы мгновенно прилипают к коже. Пытаюсь подсунуть домкрат под машину. Руки скользят, никак не могу найти нужную точку опоры.

— Девушки, может, помочь?

Оборачиваюсь. Мужчина лет шестидесяти в дождевике. Остановил свою "Ниву" позади нашей машины.

Первый порыв — отказаться. Справиться самой. Но Маша уже кивает:

— Да, пожалуйста. Мы первый раз.

Он меняет колесо за пятнадцать минут. Профессионально, споро. Отказывается от денег.

— На юг направляетесь? — спрашивает, пряча инструменты.

— Да, — отвечаю, не думая. — На юг.

— Правильно. Там солнце, море. Все наладится.

Уезжает, а я стою под дождем и реву. Потому что чужой человек за пять минут проявил больше заботы, чем родной за последние годы.  Потому что ничего уже не наладится.

— Мам, садись в машину. — Маша обнимает меня, не обращая внимания на дождь. — Поехали дальше. Нужно найти шиномонтаж.

Следующие полчаса едем молча. Запаска гудит, машину немного ведет, но терпимо. На въезде в Тулу находим шиномонтаж. Пока мастер возится с колесом, сидим в тесной каморке. Пахнет машинным маслом и сигаретами. На стенах календари с полуголыми девицами. Маша морщится, отворачивается.