— Мам! — Вскакивает, идет ко мне. И замирает на полпути, разглядев мое лицо. — Что случилось? Ты... плакала?

Моя девочка. Высокая — переросла меня еще в пятнадцать. Стройная, спортивная. Длинные пшеничные волосы — как у Ивана. Серые глаза — тоже его. Упрямый подбородок — это уже мой вклад в генетику. Красивая. Взрослая. Готова ли она к тому, что я сейчас скажу? Она знала, но…

— Да, — не вижу смысла врать. Она уже не ребенок. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Она садится рядом, поджимает ноги под себя. Жест из детства — так она сидела, когда я читала ей сказки. Только теперь ее колени упираются в подбородок, а ступни свисают с края кровати.

— Мам, ты меня пугаешь. Что происходит? Кто-то умер? Ты больна?

— Нет, — качаю головой. — Никто не умер. Я не больна. Но... Маш, я ухожу от папы. Мы разводимся.

Тишина. Она смотрит на меня не мигая. Лицо бледнеет, но выражение остается спокойным. Слишком спокойным.

— И ты решилась?

— Да. Я сняла квартиру в другом месте. Чтобы начать всё сначала.

Маша молчит. Накручивает на палец прядь волос — нервная привычка с детства.

— Знаешь, — говорит она наконец, — я не удивлена.

— Что? — Я ошарашена. — Ты знала?

— Нет, не знала. Но... чувствовала, что что-то не так. Вы с папой... вы уже давно как соседи, а не муж и жена. Вежливые, корректные соседи. Никаких ссор, но и никакой... теплоты. Любви.

Господи. Моя восемнадцатилетняя дочь оказалась мудрее меня.

— Маш, мне очень жаль, что так получилось. Я знаю, это удар для тебя...

— Мам, — перебивает она. Поворачивается ко мне, смотрит прямо в глаза. — Я взрослая. Я понимаю, что люди расходятся. Что любовь может закончиться. Это больно, да. Но это жизнь. И это не твоя вина

Когда моя маленькая девочка стала такой взрослой? Когда научилась принимать удары судьбы с таким достоинством?

— Я уезжаю сегодня, — говорю. — Прямо сейчас. Ты... ты можешь поехать со мной, если хочешь. Или остаться. Я пойму любое твое решение.

— А университет? — Практичный вопрос. Вся в мать.

— В Краснодаре хорошие вузы. Но можно остаться здесь — сниму тебе квартиру, буду помогать. Или жить у бабушки с дедушкой... Как решишь.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? — спрашивает прямо.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива. А где и с кем — это твой выбор.

Она встает, подходит к окну. Стоит спиной ко мне, и я вижу, как напряжены ее плечи. Моя сильная девочка. Которая сейчас изо всех сил старается не расплакаться.

— Он знает, что ты уезжаешь?

— Знает, что я ушла. Не знает куда.

— И ты не хочешь, чтобы он знал?

— Пока нет. Мне нужно время. Пространство. Чтобы понять, как жить дальше.

— Я поеду с тобой, — говорит твердо. — Не могу оставить тебя одну. Не сейчас.

— Маша, ты уверена? Это серьезное решение. Твоя жизнь здесь — друзья, учеба, всё...

— Моя жизнь там, где моя семья, — перебивает она. — А моя семья — это ты. Папа... папа сделал свой выбор. Теперь я делаю свой.

— А может, хочешь попрощаться с ним? Позвонить или...

— Нет! — Голос резкий, категоричный. — Не хочу. Не сейчас. Может, потом, когда... когда смогу смотреть на него без желания врезать. Он предал не только тебя, мам. Он предал нас. Нашу семью. Всё, во что я верила.

Обнимаю ее. Она прижимается ко мне, и я чувствую, как дрожит ее тело. Моя храбрая девочка. Которая берет на себя груз взрослых решений.

— Давай быстро соберем твои вещи, — говорю. — Берем только необходимое. Остальное потом заберем или купим новое.

Следующие полчаса мы собираемся молча. Маша методично складывает в рюкзак документы, ноутбук, зарядки и беспорядочно грузит в машину коробки с подарками, чтобы распаковывать их уже в пути.

Хватаю телефон мокрыми пальцами. Они скользят по гладкому экрану, не попадая по нужным цифрам. В висках стучит кровь, громче дождя, громче собственного дыхания. Набираю номер Ульяны. "Абонент недоступен." Холодный механический голос режет по нервам. Снова. Промахиваюсь мимо кнопок, руки трясутся. "Абонент недоступен."

Маша. Набираю. Те же гудки, растягивающиеся в бесконечность. Тот же бездушный автоответчик.

Стою на крыльце и смотрю, как красные габаритные огни ее машины медленно тают в дождевой пелене. Вода хлещет по лицу — холодные струи смешиваются с чем-то горячим и соленым на щеках. Не сразу понимаю, что плачу. Когда в последний раз плакал? Не помню. В горле першит, будто наждачной бумагой прошлись.

В правой руке сжимаю конверт. Белая бумага промокла. Чернила расплываются фиолетовыми разводами. Мое имя, написанное ее почерком — аккуратным, с легким наклоном вправо — превращается в размытое пятно. Исчезает. Как и она.

Красные точки становятся все меньше. Исчезли за деревьями.

Она уехала.

В груди — пустота. Такая огромная, что, кажется, проваливаюсь в нее, как в черную дыру. Все внутренности будто вырвали и оставили зияющую рану. Ноги подкашиваются. Хватаюсь за дверной косяк — шершавое дерево царапает ладонь.

Дождь усиливается. Капли барабанят по железной крыше веранды, стекают с волос за шиворот ледяными ручейками. Рубашка прилипла к спине мокрой тряпкой.

Двигаться не могу — стою и смотрю на пустую дорогу. Асфальт блестит, как черное зеркало. Минута. В ушах звенит. Две. Сердце колотится неровно, пропускает удары. Пять. На языке привкус меди.

Дорога пуста. Только дождь шуршит по листьям каштанов вдоль обочины.

Поворачиваюсь к дому. Входная дверь распахнута — выскочил, не думая закрыть.

Ноги не держат. Опускаюсь прямо на пол в прихожей, на холодный паркет. Спиной прислоняюсь к стене. Штукатурка неровная, колется через мокрую рубашку. Пальцы дрожат, когда поддеваю край конверта.

Достаю сложенный лист.

"Любимый..."

Первое слово бьет под дых сильнее, чем удар кулаком. Воздух вылетает из легких со свистом. Любимый. После всего, что я сделал, после всей грязи и лжи, она все еще называет меня...

"Как странно писать это слово, зная, что на самом деле происходило в нашем браке. Но ты любимый, даже после всего."

Глаза щиплет. Моргаю — буквы расплываются, превращаются в цветные кляксы. Тру лицо мокрой ладонью. Соль на губах.

"Ты был моим первым. Во всем. И я никогда ни на секунду не пожалела об этом."

Закрываю глаза. Вижу ее — девятнадцатилетнюю, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, в моей футболке, которая ей до колен. Утро после нашей первой ночи. Солнце пробивается сквозь дешевые занавески съемной квартиры, рисует золотые полосы на ее коже. Она смущается, прячет лицо в подушку, а я целую каждую веснушку на ее плечах. Считаю их — раз, два, три... семнадцать. "Я люблю тебя," — шепчу в ямочку между лопаток. "Навсегда," — отвечает она, и ее голос дрожит от счастья.

"Парадокс, но сердцу все равно, что его предали и по подлецу страдать не стоит. Я чертовы шесть лет пыталась заставить себя уйти. Заставить ненавидеть тебя, когда узнала о другой семье."

Шесть лет. Цифра обрушивается на меня, как лавина. Господи. Шесть лет она знала. Шесть лет просыпалась рядом со мной, зная правду. Шесть лет улыбалась, когда я возвращался "с работы". Шесть лет целовала меня перед сном, спрашивала, как прошел день, слушала мою ложь. Шесть лет жила с этим знанием, как с раковой опухолью, которая медленно пожирает изнутри.

В животе скручивает. Тошнота подкатывает к горлу.

Руки трясутся сильнее. Письмо выпадает, я подхватываю его на лету, оставляя мокрые отпечатки на размокшей бумаге. Чернила смазываются под пальцами.

"Знаешь, что самое страшное? Я сразу поняла, что это правда. Все встало на свои места, будто только этого последнего кусочка пазла мне и не хватало. Я просто не хотела видеть очевидного.

Мне было плевать сколько это длится. Месяц, год… Сколько раз ты целовал меня, думая о ней? Сколько раз целовал и любил ее. Выбирал ее. Сколько раз говорил, что задерживаешься на работе? Сколько 'деловых ужинов' было на самом деле свиданиями?".