Я сглатываю горький ком. Горло саднит, словно наждачной бумагой прошлись. Когда-то мы с Ульяной тоже так танцевали. На нашей собственной свадьбе. Помню вес её руки в моей ладони, тепло пальцев сквозь кружевные перчатки. Помню, как она наступила мне на ногу и прошептала "прости" прямо в ухо, обдав тёплым дыханием.

Музыка меняется на более медленную композицию. Виолончели тянут низкие ноты, вибрация проходит тело, оседает тяжестью в груди. Запах лилий из свадебных букетов становится удушающим, приторным. К горлу подкатывает тошнота. Я чувствую, как пот выступает между лопаток, как рубашка липнет к спине. Галстук душит.

Нужно говорить. Нужно выпустить наружу всё то, что гноилось внутри столько лет, отравляло каждый день, каждую ночь. Слова скребутся в горле, как живые существа, рвутся наружу.

— Рита нашла меня, только когда её муж умер, — голос звучит чужим, сдавленным, словно через плохую телефонную связь. Откашливаюсь, пытаясь прочистить горло, но это только усиливает жжение. — Я не знал, что у неё есть дети. Она не хотела ни меня, ни моих денег. Она просто хотела, чтобы девочки знали, кто их настоящий отец.

Пауза. Тишина между нами плотная, осязаемая, несмотря на шум вокруг. Я вижу, как Ульяна поворачивает ко мне голову. Движение медленное, осторожное, словно она боится, что резкий поворот что-то сломает. В воздухе между нами искрит напряжение.

— Я... я хотел всё рассказать тебе. Каждый гребаный день хотел, — продолжаю. Каждое слово даётся с трудом, словно я выплёвываю осколки стекла. Они царапают гортань, оставляют металлический привкус на языке. — Но ты уже была беременна Машей. Рита настояла на том, чтобы я молчал. Она убедила меня, что так будет лучше для всех.

Тот разговор был крайне сложным. Но ей удалось меня убедить. "Не разрушай их семью," — сказала она тогда. "У твоей жены будет ребёнок. Зачем ей знать о моих девочках? Это только всё усложнит." И я, идиот, согласился.

Руки дрожат. Я сжимаю их в кулаки, но это не помогает. Дрожь поднимается по предплечьям, расходится по всему телу. Моргаю, прогоняя влагу из глаз.

— Девочки же... девочки не смогли меня принять поначалу. Мы почти не встречались. Говорить было не о чем. — Слова застревают, я делаю паузу, набираю воздуха. Лёгкие горят. — Сначала были слишком малы, потом стали подростками. А этим вообще ничего не нравится.

Помню их холодные взгляды на первой встрече. Односложные ответы на мои неуклюжие попытки завязать разговор. Как Катя, пряталась за спиной матери, выглядывая одним глазом. Света, смотрела на меня с таким презрением, что хотелось провалиться сквозь землю. "Ты не наш папа" , — бросила она тогда. "Наш папочка умер.".

Свет софитов бьёт в глаза, заставляя щуриться. Я поднимаю руку, потираю переносицу, пытаясь унять начинающуюся головную боль. Пальцы пахнут металлом от монет, которые нервно перебирал в кармане всё время, пока искал в себе силы подойти к Ульяне.

— Когда выросли, переехали... что-то поменялось. Звали меня в гости каждый раз, как приезжали к матери.

Поворачиваюсь к Ульяне. Движение даётся с трудом, словно я ржавый механизм. Заставляю себя посмотреть ей в глаза. Они огромные, потемневшие, зрачки расширены в полумраке. В них плещется целый океан — боль, недоверие, что-то похожее на жалость. От последнего становится совсем невыносимо. Не надо меня жалеть. Я не заслуживаю ничего кроме презрения.

Кожа на лице горит, словно обожжённая. Щёки пылают, жар расползается по шее, спускается ниже. Сердце колотится где-то в горле, перекрывая доступ воздуха. Пульс отдаётся в висках, в кончиках пальцев. Я чувствую себя выпотрошенным, вывернутым наизнанку. Все защитные стены, которые я так старательно возводил годами, рушатся одна за другой.

— Я жалею, что послушался её. — Слова вырываются сами, горькие, как полынь, обжигающие язык. — И вот мы здесь. Их у меня никогда по-настоящему не было, но я потерял тебя, потерял Машку... Ты должна была узнать правду раньше.

Последние слова я почти шепчу. Они теряются в грохоте музыки, в смехе гостей, в звоне бокалов. В зале кипит жизнь, а я стою посреди этого праздника жизни, опустошённый, разбитый, и понимаю с кристальной ясностью — слишком поздно. Всё слишком поздно.

Ульяна молчит долго. Так долго, что секунды растягиваются в часы. Я слышу каждый её вдох, вижу, как вздымается грудь, как дрожат пальцы на краю стола. Понимаю, что она сейчас уйдёт. Развернётся и уйдёт, оставив меня здесь, с моими запоздалыми признаниями и бесполезным раскаянием.

Так и происходит. Она отпускает стол, выпрямляется. Делает шаг в сторону. Другой. На третьем останавливается, не оборачиваясь. Я вижу напряжение в её плечах, в линии спины.

— Ты со своей правдой опоздал на целую жизнь, Вань, — её голос тихий, сломленный.

Она уходит. Я смотрю, как она пробирается между столиками, как подол платья мелькает между стульями. Как она растворяется в толпе гостей.

Кажется, что весь мир рушится. Снова. В груди зияет дыра размером с кратер, края обугленные, кровоточащие.

Молодожёны всё танцуют. Гости аплодируют, кричат "Горько!". Невеста вдруг замечает, как Ульяна уходит. Видимо, что-то в её походке, в опущенных плечах выдаёт неладное. Лена срывается с места, подхватывая подол платья, бежит за ней. Жених растерянно останавливается посреди танца.

Я закрываю глаза и позволяю себе на секунду — только на секунду — представить. Что было бы, если бы я рассказал правду тогда, много лет назад? Если бы не послушался Риту? Если бы доверился женщине, которую любил больше жизни?

Может, Ульяна бы поняла. Может, мы бы справились. Вырастили бы Машу вместе, а девочки Риты приезжали бы к нам на каникулы. Большая, странная, но семья. Может...

Но машину времени ещё не изобрели. И мне остаётся жить с этим грузом, с этой правдой, которая пришла слишком поздно.

Или еще есть шанс?

Музыка продолжает греметь, но звуки доходят до меня словно сквозь толщу воды. Приглушённые, искажённые. Только эхо реальности.

Смех гостей царапает слух, похожий на разбитое стекло. Я чувствую, как дрожат колени, как подкатывает тошнота к горлу. В груди — ледяная пустыня, которая расширяется с каждым ударом сердца.

Делаю шаг назад. Каблук цепляется за край ковровой дорожки, я едва удерживаю равновесие. Глаза жжёт, но я изо всех сил сдерживаю слёзы. Сглатываю. Горло сухое, словно наждачная бумага. Когда, наконец, нахожу голос, он звучит чужим — холодным, отстранённым:

— Спасибо за откровенность. Но ты со своей правдой опоздал на целую жизнь, Вань, — каждое слово даётся с трудом, но я заставляю себя продолжать. — Я столько лет жила в ненависти и сомнениях. Ты позволил мне самой себя разрушить. И я не смогу это забыть.

Разворачиваюсь резко, слишком резко. Подол платья обвивается вокруг ног, я чуть не спотыкаюсь. Но иду. Шаг. Другой. Третий. Спина прямая, подбородок поднят. Только бы дойти до двери. Только бы не обернуться.

Коридор встречает благословенной тишиной и полумраком. Тяжёлая дверь захлопывается за спиной, отсекая шум праздника. Я прислоняюсь к холодной стене, мрамор обжигает разгорячённую кожу сквозь тонкую ткань платья.

Ладони скользят по гладкой поверхности, ищут опору. Дыхание срывается — короткие, судорожные вдохи, которые не приносят облегчения. В груди что-то рвётся, распадается на острые осколки. Прижимаю ладонь к солнечному сплетению, пытаясь удержать себя от распада.

Слёзы, наконец, прорываются. Они текут по щекам, размазывая тушь. Всхлипываю, закусывая костяшку пальца, чтобы не закричать.

Правда. Я услышала правду. Но она не принесла облегчения — только сделала боль острее, невыносимее. Все эти годы ненависти, все ночи без сна, все слёзы — напрасно. Я сама, своими руками, разрушила то, что было самым дорогим.

Заставляю себя двигаться дальше. Мимо картин в золочёных рамах, мимо зеркал, в которых мелькает моё растерзанное отражение. Швейцар у выхода делает вид, что не замечает моего состояния, распахивает дверь с профессиональной невозмутимостью.