Быстрым шагом иду к машине. Он следует за мной, слышу его шаги, его дыхание. Что-то говорит, но я не слышу слов — в ушах шумит кровь, гудит, как океан в раковине.

— Уля! Остановись! Поговори со мной! Ты не можешь вот так просто уйти!

Не могу? Еще как могу. Смотри.

Дождь усилился, пока я последние секунды была в Лимбе. Теперь это настоящий ливень — стена воды, серая пелена. Холодные струи хлещут по лицу, по волосам, стекают за воротник. Одежда мгновенно промокает, липнет к телу. Хорошо. Пусть смоет всё — боль, обиду, остатки любви. Пусть я выйду отсюда чистой, новой, свободной от прошлого.

Выйду в настоящую жизнь.

Сбегаю с крыльца, придерживаюсь за перила — ступени скользкие от воды. Почти бегу к машине через двор.

Позади — его голос, надрывный, отчаянный.

— Уля! Вернись! Я люблю тебя! Слышишь? Я люблю тебя!

Люблю. Какое пустое слово. Любишь меня, встречаясь с другой? Любишь, когда врешь, что задерживаешься на работе?

Добегаю до машины, дергаю дверцу. Ручка скользкая, выскальзывает из мокрых пальцев. Со второй попытки удается открыть. Падаю на сиденье, хлопаю дверью. В салоне тихо, только стук дождя по крыше — барабанная дробь, похоронный марш моему браку.

Руки трясутся так сильно, что не могу попасть ключом в замок зажигания. Промахиваюсь раз, другой, третий. Ключи звенят, бьются о пластик. Наконец попадаю. Поворачиваю. Мотор оживает с хрипом.

В зеркало заднего вида вижу — он быстрым шагом идет ко мне через двор. Промок насквозь — свитер потемнел, прилип к телу, волосы блестят от воды. Конверт и кольцо в руке, лицо искажено — то ли от дождя, то ли от эмоций. Рот открыт, что-то кричит, но я не слышу — окна закрыты, дождь барабанит по крыше, мотор ревет.

Включаю заднюю передачу, выруливаю с места парковки. Колеса визжат на мокром гравии, машину заносит. Выравниваю, переключаюсь на первую, жму на газ. В последний раз смотрю в зеркало — он все еще бежит за мной под ливнем. Фигура уменьшается, расплывается в дождевой пелене. Вот он останавливается посреди двора. Может, все еще кричит мое имя. Может, просто стоит. Я уже не различаю.

Жму на газ сильнее. Скорость — сорок, пятьдесят, шестьдесят. Дворники мечутся как безумные, но не справляются с потоком воды. Улицы размыты дождем и слезами — да, теперь я плачу. Слезы текут сами, я не пытаюсь их остановить. Горячие ручейки по холодным щекам, соленый вкус на губах.

Веду машину на автопилоте, не разбирая дороги. Поворот, еще поворот, прямо, снова поворот. Лишь бы подальше отсюда. От него. От жизни, которая оказалась ложью. От себя прежней — наивной дуры, которая верила в вечную любовь.

На светофоре останавливаюсь. Утыкаюсь лбом в руль, и тут накрывает — всей тяжестью, всей болью, всем отчаянием сразу. Плечи трясутся от рыданий. Вою в голос, не стесняясь — все равно никто не услышит.

Кто-то сигналит сзади — нетерпеливый длинный гудок. Поднимаю голову — зеленый. Как долго я стояла? Минуту? Час? Время потеряло значение. Трогаюсь с места, машина сзади обгоняет, водитель показывает средний палец. Мне все равно.

Еду дальше. Куда?

Некуда спешить. Некуда возвращаться.

Там где окончен спектакль реальная начинается жизнь.

Паркуюсь у родительского дома в Подмосковье. Руки всё еще дрожат после встречи с Иваном. В зеркале заднего вида вижу свое отражение: размазанная тушь оставила черные дорожки на щеках, глаза опухли от слез, волосы спутались от дождя и ветра. Достаю из бардачка пачку влажных салфеток. Методично стираю следы слез, пытаюсь пригладить волосы. Бесполезно — выгляжу как призрак собственной жизни.

Выхожу из машины. Вечерний воздух октября пронизывает насквозь — я так и не переоделась после дождя, платье всё еще влажное, холодит при каждом порыве ветра. Дорожка к дому усыпана желтыми листьями клена — они шуршат под ногами, как старые письма. В окнах горит теплый свет, и я на миг застываю. Сколько раз я приезжала сюда с Иваном и Машей? Сколько праздников, семейных ужинов, простых воскресных дней?

Толкаю калитку. Во дворе уже слышен аромат маминых пирогов. Яблочных, с корицей и гвоздикой.

На крыльце останавливаюсь. Из дома доносится звук телевизора. Машин голос — она что-то рассказывает, взахлеб, перебивая саму себя. Сердце сжимается. Моя девочка.

В прихожей тепло, пахнет домом — смесь маминых духов, папиного табака, полироли для мебели и того неуловимого запаха, который есть только здесь. Снимаю. Ноги ледяные, пальцы онемели.

— Мам? — зову негромко, но голос срывается, превращается в хрип.

— На кухне, доча! — отзывается мама.

Иду по коридору. Половицы поскрипывают — третья и пятая от начала, я помню с детства. На стенах — фотографии. Вот я в первом классе с огромным букетом астр. Вот мы с Иваном первый раз пошли в театр. Наша свадьба. Я в белом платье с длинным шлейфом, он в смокинге, оба сияем от счастья. Вот Маша делает первые шаги, тянет ручки к объективу. Вот прошлый Новый год — мы втроем у елки. Последнее семейное фото. Отворачиваюсь — смотреть больно.

На кухне мама колдует у плиты. Фартук в муке, на щеке тоже белый отпечаток. Оборачивается, и ее лицо мгновенно меняется — улыбка гаснет, брови взлетают вверх.

— Уля? Господи, что случилось? — Она бросается ко мне, хватает за плечи. — Ты вся мокрая! И холодная как лед!

— Всё в порядке, мам. — Пытаюсь улыбнуться, но губы не слушаются. — Где Маша?

— В твоей старой комнате. — Мама не отпускает меня, заглядывает в глаза. Ее ладони теплые, пахнут тестом и ванилью. — Уля, что происходит? Иван звонил, спрашивал, не у нас ли ты. Сказал, что ты уехала, ничего не объяснив. Он места себе не находит.

Места себе не находит. Интересно, не находил ли он себе места, когда встречался с той женщиной? Когда врал мне, глядя в глаза?

— Потом объясню, — бормочу, высвобождаясь из ее рук. — Мне нужно поговорить с Машей. И... мам, нам нужно уехать. Сегодня. Прямо сейчас.

— Уехать? — Мама отшатывается, словно я ее ударила. — Куда? Зачем?

— В Краснодар. Я сняла там квартиру. — Слова даются с трудом, каждое приходится выталкивать. — Мы переезжаем.

— Но... — Мама открывает рот, закрывает, снова открывает. Похожа на рыбу, выброшенную на берег. — Уля, это же безумие! Нельзя вот так взять и уехать! А работа? А школа Маши? А…

— Мам, пожалуйста. — Беру ее за руки, сжимаю. — Не сейчас. Я всё расскажу, обещаю. Но позже. Сейчас мне нужно забрать Машу и уехать. Это важно. И пожалуйста, ничего не говори Ивану.

Она смотрит на меня долго, пристально. В ее глазах — тревога, непонимание, страх. Но также — доверие. Она всегда мне доверяла, даже когда я принимала странные решения.

— Он тебя обидел? — спрашивает тихо. — Иван? Он поднял на тебя руку?

— Нет, — качаю головой. — Он... Есть другая женщина, мам. Уже давно есть. Я узнала. Случайно. И не могу... не могу больше притворяться, что всё в порядке.

Мамино лицо твердеет. Челюсти сжимаются, в глазах вспыхивает огонь. Она всегда была львицей, когда дело касалось ее детей.

— Подонок, — выдыхает она. — Иди к дочке. Я соберу вам в дорогу еды. Там же больше тысячи километров. Ой, дети-дети. Что ж вы делаете…

— Уже давно не дети, ма. В этом и беда.

Целую ее в щеку — морщинистую, мягкую, пахнущую кремом. Мамочка…

Поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Сколько раз я крадучись поднималась по ним подростком, возвращаясь с вечеринок позже разрешенного времени? А теперь краду собственную дочь из привычной жизни.

Останавливаюсь у двери моей старой комнаты. Оттуда доносится Машин смех — звонкий, беззаботный.

Открываю дверь. Комната почти не изменилась с моего детства — те же голубые обои с облаками, тот же письменный стол у окна, та же кровать с железной спинкой. Только теперь на стенах — Машины рисунки, а на полках — ее игрушки вперемежку с моими старыми книгами.

Маша сидит на полу в центре комнаты. Вокруг нее — коробки, пакеты, оберточная бумага. Подарки на восемнадцатилетие. Она так увлечена распаковкой, что не сразу слышит, как я вошла.