Я ошарашенно задумался.

– Ты это серьезно?.. Это правда?

– Да, к тебе привели врача. Он загипнотизировал тебя, а я ему помогала.

– Зачем ты ему помогала? И почему я ничего не помню?

– Я хотела увидеть их возможности влияния на сознание. Я сняла все кодировки, кроме одной: ты ничего не помнишь. К тебе должны прийти люди и назвать кодовое слово.

– Какое? – оторопело спросил я вслух.

– Ты баран.

– Что?! Какой баран?

– Ты поверил, значит, и те, кто будет тебя допрашивать, тоже поверят, – рассмеялась Шиза.

– Может быть… – задумался я. – Но они спросят, почему я помню то, чего не должен помнить.

– Попроси позвать гипнотизера, и под его влиянием расскажи свою версию, – предложила Шиза.

Я подумал, что чем больше странностей и тайного смысла, тем достоверней будет моя история.

После моего согласия сотрудничать начался стремительный процесс допросов и уточнений. Следователь принял мою версию, рассказанную под гипнозом. Он вызвал гипнотизера, который ввел меня в транс. Под гипнозом я рассказал историю своего предательства.

Как обычно, в деле была замешана женщина. Иванько вздохнул и сказал, что это стандартная схема ловли на живца. Она работает, когда у человека слабые моральные и политические качества. Мне сообщили, что меня исключили из партии. Когда я спросил, почему до суда, он пожал плечами: «Это решение отдела ЦК по иностранным делам. Оно не обсуждается». Иванько долго расспрашивал об американке: как она оказалась в моей квартире, что мы делали, как она могла установить камеру, чтобы снять нашу преступную связь? Он особенно тщательно расспрашивал о сексе, но в материалах дела это почти не отразилось.

Следователь долго и тщательно разбирался в схеме вербовки и месте, где она произошла. Он уточнял имена, внешность и роли всех, кто со мной работал. Затем я повторил свой рассказ на камеру. Адвоката мне предоставили всего на неделю для изучения дела. Адвокат, лысый мужчина, три раза предлагал мне ничего не скрывать. Он передал мне копии расторжения брака и отказ жены и сына от моей фамилии. Люся оставила себе девичью фамилию Самыкина, и я с облегчением понял, что последняя связь с этим миром оборвалась.

Однажды уже перед судом Иванько радостно сообщил, что «мою американку» выслали из страны. Хотели арестовать, но у нее оказался дипломатический паспорт.

– Представляешь, – возмутился он, – она посмела приехать в нашу страну после всего!

Я молча кивал, не думая о Гаяне. Старался забыть ее. Но память постоянно возвращала меня к разговору в больнице после излечения.

– Виктор, – в палату стремительно вошла Гаяна, ослепительно красивая и пылающая страстью. Этот огонь жег меня и пленил, но она была прекрасна и недоступна, как звезда. – Нам надо поговорить, – начала она с порога. – Скоро тебя выпишут, и надо принять решение.

Она села на кровать и посмотрела мне в глаза большими черными глазами. «Как она похожа на Софи Лорен», – подумал я.

– Ты понимаешь, что после того, что с тобой случилось, дома тебя примут за предателя? – прямо спросила она.

– Кто ты, Гаяна? – в ответ спросил я.

– Это не важно. Важно то, что я забочусь о тебе. Виктор, я предлагаю тебе обратиться в американское посольство в Исламабаде с просьбой о политическом убежище. Я помогу решить этот вопрос.

– И что я буду делать тут? – спросил я.

– Тут ты ничего не будешь делать. Ты поедешь в Соединенные Штаты, станешь политическим беженцем.

– А что я буду делать в США? Я даже языка не знаю.

– Это не проблема. Выучишь, пока поживешь на пособие. Потом я пристрою тебя на хорошее место. Твое знание страны Советов и их менталитета будет востребовано.

– Ты хочешь, чтобы я стал предателем? – прямо спросил я.

– А кем ты будешь в глазах КГБ, когда вернешься? – спросила она в ответ.

Я пожал плечами и промолчал. Моим умом управлял несгибаемый характер нехейца, для которого предательство было страшнее смерти. Я отказался.

Гаяна посмотрела мне в глаза, улыбнулась, как улыбаются, глядя на идиота, и встала.

– Это твой выбор, Виктор. Прощай, – сказала она и ушла, не оборачиваясь. Сильная женщина с таким же характером.

Теперь я понимал: она была права, я только усложнил себе жизнь. И моя невиновность никого не интересовала. Для обвинения в предательстве достаточно было иметь связь с иностранкой…

Суд был быстрым и беспристрастным. Прошел за три заседания, на которых заслушивались прокурор и адвокат, я тоже что-то говорил, просил о снисхождении. В итоге вместо обещанных семи лет мне дали двенадцать лет строгого режима. Судья отметил, что я раскаялся неискренне, чтобы избежать справедливого наказания. Адвокат посоветовал не писать апелляцию, другие судьи будут не так снисходительны, и я с ним согласился.

Через пятнадцать дней, когда закончилось время подачи апелляции, меня этапировали в вагонзак для отбытия наказания в колонии общего режима номер тринадцать в Нижнем Тагиле. Ее еще называли «Красная утка» – колония с большим прошлым, где сейчас отбывали наказание бывшие сотрудники правоохранительных органов и бывшие военные. В годы войны в ней содержались пленные немцы, потом зеки, что стали служить администрации, так называемые «ссученные», потом больные и калеки, малолетки, и вот теперь я. От сумы и от тюрьмы не зарекайся, говорила старая русская пословица. А по новой традиции награждают непричастных, а наказывают невиновных.

Я готовился к этапу скрупулезно, передачи мне некому было носить, родственники от меня отказались. Мать и отец умерли, а сестер и братьев не дал бог. Помогал Иванько, он по моей просьбе приносил чай, сигареты, копченую московскую колбасу из пайка сотрудников КГБ, из недр их буфета. Он не жадничал и был ко мне очень благосклонен, в связи с моим решением сотрудничать со следствием. Я передал много информации, которая, по сути, ничего не дала, кроме объема материала.

Полученные презенты я прятал в маленький пространственный карман, который сделала мне Шиза, но перед этим устроив настоящую войну, отказавшись тратить энергию на никчемные задумки. Но я ей сказал, что если за сто лет мы не выберемся с Земли, то я просто наложу на себя руки, потому что будет поздно возвращаться, и тогда неиспользованная энергия не достанется никому. Она меня поняла, повздыхала, поплакала и устроила маленький схрон.

Нас выгрузили из автозака у вагона в тупике и посадили на корточки. Только у одного меня не было личных вещей, им неоткуда было взяться, все мои вещи были конфискованы и пошли в доход государству. А скорее всего, их поделили между собой заинтересованные лица.

Затем рассадили по камерам, и я оказался вместе с пятью другими зеками в одной камере в вагонзаке. До этого я сидел в «одиночке». К затхлому зычарскому запаху я уже привык и не замечал его. А вагон был им пропитан сверху донизу.

– Всем добрым людям добра, – поздоровался я. Сел отдельно в сторонке на открытую лавку и закрыл глаза.

Кто-то толкнул меня в бок. Я открыл глаза и посмотрел на молодого парня лет двадцати пяти.

– Слышь, Дух, – прошептал он, – тебя Боцман зовет.

– Откуда меня знаешь? – спросил я и оглядел камеру глазами. Среди всех выделялся крепкий мужик лет сорока с бычьей шеей и отросшим брюшком. – Этот? – спросил я и показал глазами. Он кивнул.

Я не стал кочевряжиться. На зонах своя власть, и среди зеков она тоже есть. Я подошел и сел рядом.

– Звал? – спросил я, и мужик кивнул.

– Звал, Дух. Ходят слухи, что ты четверых ссученных замочил…

– Сами померли, – равнодушно ответил я.

– Сразу четверо? – тихо рассмеялся мужик. – Я Боцман, старший в камере. По тебе малява была, что ты конфликтный, и тебя будут гнобить на зоне.

Я молча покивал, но ответил:

– Проблем я не создам, даже если меня тронут, отвечу тихо.

Боцман усмехнулся:

– Тут тебя трогать не будут, но на зоне свои законы.