Тень Волкова на миг замерла на фоне освещённого изнутри дверного проёма, а потом торопливо исчезла внутри.

— Тоже мне… умник… — сказал Муха хмуро.

Я подошёл к Хариму. Совершенно не опасаясь, сел рядом.

Если бы не его медленно поднимавшаяся и опускавшаяся грудь, если бы не тихое, хриплое дыхание, можно было бы подумать, что душман уже умер.

Но он жил.

Я медленно потянулся к его пистолету. А потом почти без усилий забрал его липкий от крови ТТ. Харим не сопротивлялся. Но я знал — он мог бы. Если б хотел.

В дальнейшем наше с Харимом общение проходило через Муху. Старлей опасливо присел рядом на колено и не спешил выпускать автомат из рук.

— Псалай жив? — первым делом спросил Харим.

— Жив, — ответил я. — Только надышался дыма от вашей нехитрой дымовухи.

Харим усмехнулся. Потом скривился от боли. Сплюнул кровь на свою короткую бороду.

— И много он вам успел рассказать?

— Достаточно.

— Но, значит, не всё.

Я вздохнул. Подался немного ближе к Хариму.

— Если ты решил поговорить, значит, не очень-то любишь этого вашего проповедника. Если хочешь, чтобы мы его нашли, поторопись рассказать всё, что знаешь. У тебя осталось не так уж и много времени.

Пока Муха переводил, я многозначительно указал взглядом на рану Харима. Он тоже взглянул на неё.

— Видит Аллах, это плохая рана, — сказал он.

— Да. Выглядит паршиво.

Я аккуратно сунул руку в карман брюк. С трудом достал оттуда туго упакованный перевязочный пакет. Стал рвать.

— Остановим кровь. Так ты продержишься подольше.

Харим зашипел от боли, когда я приложил ватную подушку к его ране. И тем не менее он вцепился в вату окровавленной рукой. Изо всех сил прижал её к животу.

— Я… Я скажу вам всё, что знаю, — продолжил душман, тяжело дыша. — Скажу всё, что слышал про этого «Учителя Веры». Но только при одном условии. Пообещайте, что сделаете всё, что я вам скажу. И тогда мои знания — ваши знания.

Муха, переводя слова Харима, нахмурился. Мы с ним переглянулись.

— Не в том он состоянии, чтобы ставить нам условия, — недовольно заявил Муха.

— Он скоро умрёт, — сказал я. — Давай послушаем, что ему нужно, а потом будем решать.

Муха, подумав несколько мгновений, всё же кивнул. Спросил, чего именно хочет Харим.

— Я желаю… — начал он, — чтобы вы забрали тела всех моих людей с этого холма. Забрали и моё тело тоже. А потом передали в общину, чтобы нас похоронили, как того требует закон.

— Это будет скандал, — сказал Муха, покачав головой. — Причём скандал серьёзный. Выходит, что сын местного старейшины погиб в перестрелке с советскими солдатами…

Муха задумался. Потом цокнул языком и добавил с лёгкой иронией:

— Капитан Миронов точно не одобрит такого поворота.

— Доказательств против них будет достаточно. Они пришли с оружием и напали на нас первыми, — сказал я.

— Община поверит своим, — парировал Муха.

— Верно, — я кивнул. — Может быть, и поверит. Но эти мёртвые духи пытались взорвать бомбу на площади. Среди старейшин же по большей части царят просоветские настроения. Если принесём им тела преступников, вопрос будет закрыт. Местные получат козлов отпущения.

— А он? — Муха кивнул на Харима. — Он не последний человек в кишлаке. Сын уважаемого старейшины.

— Его убили не мы. Виновник — Кандагари. А с него уже взятки гладки. Харим сам отомстил ему за собственную смерть.

Некоторое время Муха молчал. Размышлял. Подстегнул его Харим. Вернее — его состояние.

В свете луны я видел, как побледнело и осунулось лицо душмана. Он медленно, но верно истекал кровью.

— Значит, мы согласны? — спросил Муха.

— Скажи, что да.

Муха сказал.

— Я познакомился с Муаллим-и-Дином в Тулукане, в саду Абдул Халима…

Голос Харима стал тише. Глаза будто бы остекленели. Он смотрел не на нас с Мухой. Взгляд его был обращён куда-то во тьму.

— Он собрал нас, своих командиров, и сказал: «К вам едет великий алим, учёный человек из Пешавара. Его слова — меч, а его сердце — чистое зеркало, отражающее волю Аллаха. Слушайте его».

Мы с Мухой внимательно смотрели на Харима. Муха переводил тихо, будто бы подсознательно пытаясь подражать тону и манере речи душмана.

— И он приехал, — продолжал Харим, — человек по имени Мирза Вазир Хан. Он не был похож на этих… фанатиков, что рвут на груди рубахи и кричат о джихаде с пеной у рта. Он был тих. Сидел с нами, пил чай, расспрашивал о наших семьях, о наших трудностях. Говорил о долге, о чести, о том, что истинная вера — это не только молитва, но и действие. Защита слабых. Сопротивление несправедливости. Он говорил слова, которые я носил в своём сердце, но не мог выразить. В его устах наша борьба обретала… смысл. Высший смысл. Он видел в нас не просто бойцов, а воинов веры. Это льстило. Сильно.

Харим вдруг подавился кровью. Потом с трудом сплюнул. Некоторое время он просто глубоко дышал, сжимая глаза изо всех сил. Потом сглотнул. Продолжил:

— Абдул-Халим, наш полевой командир, сиял. Он видел, как этот человек завоёвывает наши сердца, и думал, что он завоёвывает их для него. Глупец. Мы тогда все были глупцами.

Потом Харим вдруг осекся.

— А нет ли у вас немного воды? — спросил он негромко.

Муха отрицательно покачал головой.

— Жаль. Очень жаль, — посетовал раненый душман. — Пить хочется так, что нету сил.

— Продолжай, Харим, — напомнил ему я.

Харим продышался. Потом отвёл взгляд куда-то вверх. Вновь заговорил:

— Первые тревоги появились позже. Когда Мирза начал свои проповеди в кишлаках. Сначала он говорил с мужчинами. Потом — с юношами. А потом… я увидел, как он окружён мальчишками, которым и десяти лет не было. Он гладил их по головам, улыбался, а потом… потом доставал из складок своей чапана советскую противопехотную мину. Игрушку, говорил он. «Игрушку для джахилей». И объяснял, как ею «играть».

— Мразь… — процедил Муха тихо.

— Я подошёл к нему после, — Харим никак не отреагировал на слово Мухи, посыл которого был ясен и без всяких переводов. — Я спросил: «Уважаемый Муаллим-и-Дин, разве путь воина — это путь, усыпанный телами детей?». Он посмотрел на меня своими спокойными, холодными глазами и сказал: «В огне джихада сгорает всё нечистое, Харим. Даже возраст. Перед Аллахом все равны. И смерть ребёнка, принявшего шахадат, слаще и угоднее Ему, чем жизнь старца, сомневающегося в необходимости этой борьбы».

Харим тяжело вздохнул. И вздох этот был следствием тяжёлых мыслей, а не раны.

— В ту ночь я не спал. Я понял, что чистое зеркало Учителя Веры — это лёд. Лёд, отражающий не волю Аллаха, а его собственную, чужую, расчётливую цель. А мы… мы все, даже Абдул-Халим, были для него лишь дровами для костра, который он разжигал не здесь. Он смотрел куда-то далеко, за Гиндукуш. Туда, откуда пришёл.

— Гиндукуш? — спросил я. — Ты намекаешь, что Муаллим как-то связан с пакистанцами?

Харим с трудом покивал.

— Да. Теперь все — и Абдул-Халим, и его верные воины джихада — все связаны с пакистанцами. Они не видят, а я прозрел. И теперь понимаю — мы пляшем под чужую дудку.

Я мрачно посмотрел сначала на Муху. Потом на Харима.

Душман совсем ослаб. Он уже с трудом держал голову навесу. Даже держать веки открытыми стоило ему усилий. Тогда, чтобы не терять времени, я спросил:

— Чего хочет этот Муаллим-и-Дин? Какова его цель? И где нам его искать?

Харим не ответил. Вместо этого он уронил голову на плечо. И всё же немолодой душман смог найти в себе силы, чтобы одарить меня последним взглядом.

Он просто смотрел, и казалось, что на новые слова ему не хватит сил. Что он уже не сможет разомкнуть губ.

И всё же он смог. И снова полились витиеватые слова незнакомого, чужого языка. И снова Муха внимательно прислушался к ним. И, как и до этого, когда Харим делал небольшие паузы, чтобы перевести дыхание, Муха переводил его слова на русский язык.