— Он говорит, — начал Муха, — что проповедника прислали с одной целью — посеять в регионе хаос. Он должен был создать для советского командования образ лютого врага в Тахаре. Создать и для них, и для нас такое впечатление, что войну с шурави готовы вести все — даже дети.

Когда Муха закончил, Харим снова собрался с силами. Заговорил. С каждым его словом и без того угрюмый Муха становился еще более мрачным. Брови его опустились, в глазах заблестело тяжелое понимание. А еще — подозрение. Командир разведвзвода поджал губы. Потом сказал:

— Он говорит о какой-то операции «Пересмешник». О том, что через Пакистан сюда, на территорию ДРА, переправляется большое количество оружия и боеприпасов. Даже наша форма. Черт…

Муха опустил взгляд.

— Что за «Пересмешник» такой?

— Операция пакистанской разведки, — сказал я. — Пакистан хочет спровоцировать СССР вторгнуться на свою территорию. Или, по крайней мере, сделать вид, что СССР вторгся. Отсюда оружие и форма.

У Мухи аж вытянулось лицо. Он посмотрел на меня настолько дурным взглядом, будто бы перед ним был и не я вовсе, а какое-то привидение давно умершего человека.

— Чего?.. А ты откуда знаешь?.. — проговорил Муха едва шевелящимися губами.

— Потом расскажу. Переводи дальше, командир. Он скоро умрет.

Муха сглотнул. Посмотрел на Харима. Тот совсем уже без сил лежал у дерева и, казалось, только и мог, что просто дышать. Будто бы вся жизненная энергия, что осталась в его крупном теле, теперь уходила только на то, чтобы вздымать и опускать грудь при каждом вдохе.

Муха несколько мгновений помедлил. Потом поторопил Харима на дари. Душман открыл глаза. Словно полусонный, покосился на нас. И стал говорить.

Голос его сделался еще тише. Дух тянул слова. Притом каждое сопровождал тяжелым, свистящим вдохом.

— Зараза… А этот Псалай не врал, — начал Муха, когда Харим замолчал. — Слухи, видать, действительно правда.

— О чем он говорит? — спросил я.

— Говорит, — Муха уставился на меня, — говорит, что контрабанда идет через пещеры Хазар-Мерд. Что там располагаются временные, но хорошо укрытые склады. А шумиха в кишлаке нужна, чтобы переправить оружие на точки постоянного хранения. И…

Он не закончил, потому что Харим снова заговорил. Муха принялся слушать.

— Сука… — выдохнул Муха, когда душман закончил.

Я ничего не сказал. Только вопросительно взглянул на старлея.

— Харим говорит, что проповедник скорее всего уже покинул Тахар. Что он отправился дальше на север, — Муха повернулся ко мне. — чтобы и там сеять раздор и хаос.

— Это все? — спросил я.

— Все, — ответил Муха, отвернувшись и глянув на Харима. — Он сказал, что больше ничего не знает.

Я поджал губы. Покивал. Потом медленно поднялся с корточек. Когда застыл над Харимом, душман внезапно снова заговорил.

Мы с Мухой слушали.

Голос душмана, тихий, хриплый, сопровождающийся свистящим дыханием, казалось, почти сливался с ветром, гуляющим по холму.

Он стал настолько слабым, что всё — и случайный скрип мельничных мачт и парусов, и шелест листвы, и даже суховатый шорох травы где-то у старой кучи кирпичей, — могли заглушить его для нас.

Но не заглушали. Я слышал каждое слово. И пусть не мог понять их смысла, понимал их суть.

Сейчас, здесь, Харим оставлял нам свою последнюю волю. Свое завещание.

Муха поднялся, бряцнув антабкой автомата. Выпрямился. Посмотрел на меня.

— Он хочет, чтобы мы поговорили с его отцом.

Харим дышал еще несколько мгновений. Он прикрыл глаза. Уронил голову набок. А потом его широкая грудь перестала вздыматься. Просто застыла на выдохе, словно агрегат, у которого закончился заряд или топливо.

Душман умер.

— Что он сказал? — спросил тогда я. — Можешь повторить дословно?

Муха, с каменным лицом смотревший на мертвого Харима, кивнул.

— «Скажите моему отцу, что я искал честь не там. И что я умер не как шахид, а как дурак, проливавший кровь за чужую ложь». — такие были его слова.

— Хорошие, — только и ответил я. — Перед смертью он стал честным с самим собой.

— Говоришь так, — посмотрел на меня Муха, — будто бы сожалеешь о его смерти.

— Я привык видеть смерть, — сказал я немного погодя. — И научился уважать ее. Чья бы она ни была.

Муха засопел.

— Не слыхал я, чтобы у парней в твоем возрасте бывали такие мысли.

— Я тоже, — сказал я, улыбнувшись.

— Ну лады, — Муха повесил автомат на плечо. — Пойдем к нашим. Расскажем, как обстоят дела, и займемся телами.

Я молча покивал. Мы неспешно зашагали вверх по холму.

Несмотря на то что по небу тянулись рваные облака, луна и не думала прятаться за ними. Она, словно один большой, блестящий глаз, сопровождала нас на пути. Помогала. Подсвечивала дорогу.

— Знаешь что, Саша, — заговорил вдруг Муха. Потом хитровато зыркнул на меня. — Есть у меня по поводу тебя какие-то мысли.

— Какие? — спросил я почти равнодушно.

— Ну, смотри сам: навыки стрелкового и рукопашного боя у тебя не чета обычному солдату. Мыслить тактически умеешь. Знаешь про какие-то вражеские операции, про которые не то что я, вряд ли командир наш знает. Забавно это как-то.

Я хмыкнул.

— Подозреваешь, что я не тот, за кого себя выдаю?

— Не знаю, — вздохнул Муха. — А что? Ты не тот, за кого себя выдаешь?

— Мы с братом родились в станице Красная, в Краснодарском крае, — с улыбкой вздохнул я. — Призвались вместе, да только попали: он в ВДВ, я в погранвойска. Вот и вся история.

— Это ты на заставе научился так воевать? — не поверил Муха.

— На заставе хорошая школа, — ответил я совершенно буднично и даже простодушно.

— Вот значит как, — старлей улыбнулся. — И про секретные вражеские операции там рассказывают каждому, кто служить туда приходит.

— Про «Пересмешник» я узнал, когда первый раз пошел в наряд в горы. Там мы столкнулись с пакистанскими спецами. Те местными прикидывались. Пытались найти проход в горах на нашу территорию.

Муха задумался.

— Что-то такое слыхал. Проходили новости, что на одной из застав каких-то, толи шпионов, толи диверсантов поймали. Уже не помню. Так это, выходит, ты поймал?

— Мы с парнями.

— И че? — Муха снова улыбнулся. — И че там было?

— Пойдем быстрей, — поторопил я. — Неохота тут торчать до утра. Быстрей дела поделаем. Ну и походу — расскажу. То была очень «веселая» история.

Старейшина Гуль-Мухаммад сжал свой тяжелый, ореховый посох до белых пальцев. Взгляд его поблекших глаз будто бы провалился в никуда, когда он услышал о смерти своего сына Харима.

Когда мы с Волковым, Мухой, муллой и капитаном Мироновым явились в его скромную, но тихую и аккуратную обитель, старик встретил нас в комнате для гостей. В гостевую комнату он вошел с трудом, но и с достоинством, как хозяин.

Гуль-Мухаммад был стар. Навскидку, я бы дал ему не меньше семидесяти пяти лет. Это был невысокий, сутуловатый и сухощавый старичок.

Он передвигался с трудом. Опирался на массивный резной посох орехового дерева, и тем не менее шел на своих ногах. Пусть и каждое движение давалось ему с явным трудом. Я бы даже сказал — с борьбой с собственным ветхим телом.

У Гуль-Мухаммада было по-настоящему древнее лицо. Темное, иссеченное глубокими, словно ущелья, морщинами, оно напоминало лик старой, каменистой скалы. Скалы стойкой, но из века в век терзаемой могучими афганскими ветрами.

Старик носил короткие волосы и длинную, густую бороду, заплетенную в две аккуратные и свободные косы. И борода, и волосы были не просто седыми. Они были белыми, словно снег.

Одевался старик скромно: он носил не новый, но чистый перхан-тумбан из добротной хлопчатобумажной ткани, а плечи покрывал старой, чуть вылинявшей шерстяной патой.

Когда старейшина поздоровался и спросил у нас разрешения сесть на высокий табурет, капитан Миронов сообщил ему новость о смерти его сына.

Старейшина молчал долго. Он казался недвижимым, словно статуя. Только сжатые на посохе, узловатые пальцы да часто смыкающиеся и размыкающиеся губы выдавали в нем существо, способное двигаться.