Псалай поморщился.

— Мне каждый раз противно ходить в эту грязную дыру. На твоем месте я бы уже давно пошел и придушил твоего ублюдка, что своим греховным появлением загрязняет все вокруг.

Псалай был зол. Очень зол. Обычно Анахита не видела его таким. Мужчина оставался значительно менее многословным. А еще внимательным и скрытным. Но не сейчас.

Кажется, после пожара дела у душманов идут не очень. И Псалай решил выплеснуть свою злобу на Анахиту…

И девушка почувствовала, как словно бы против собственной воли она стискивает зубы. Все еще не глядя ему в глаза, Анахита сказала:

— Пожалуй, я схожу. Но схожу, чтобы помолиться. Чтобы просить Аллаха простить все мои грехи. А ты? Почему ты здесь, Псалай? Что ты до сих пор делаешь в кишлаке, когда настоящие моджахеддины либо погибли, либо ушли на войну?

Псалай нахмурился. Даже злобно оскалил зубы.

— Или ты только и можешь, что ходить по рынку, — она решительно заглянула Псалаю в глаза, — и пугать женщин?

— О чем ты хотела сказать нам? — прошипел Псалай. — Быстрее. У меня мало времени.

Девушка сглотнула.

— Я… Я не могу сказать сейчас.

— Почему это?

— Я… Я боюсь, — выдохнула девушка. — Кажется, мой Иван стал что-то подозревать. Кажется… Он начинает догадываться, что я общаюсь с вами. Я боюсь, что он может следить за мной.

Псалай быстро, не говоря ни слова, метнулся к выходу из переулка, опасливо, словно вор, осмотрел улицу снаружи. Обернулся к Анахите.

— Но он кое-что мне сказал, — сказала девушка тихо, а потом специально уронила платок на землю. — Кое-что важное, что вы должны узнать.

Псалай молчал, сверля ее взглядом.

— Сегодня днем Ваня уезжает на заставу. Если хочешь, чтобы я все тебе рассказала, приходи вечером ко мне домой.

С этими словами Анахита опустила голову и быстро вышла из переулка. Еще долго она сутулила плечи, ощущая на себе неприятный взгляд Псалая.

— От сука… — процедил сквозь зубы Муха, легонько отодвинувший уголок шторки зашторенного окна, — еще светло, а он уже прется…

— И что теперь? — Волков выглянул из женской, — тащить его по светлому через весь кишлак?

Мы были на позиции уже давно. Пришли заблаговременно, чтобы помочь Анахите, Кате и ее деду укрыться в безопасном месте — заброшенной мельнице на подходах к кишлаку. Вместе с ними был и Бледнов, который вызвался защищать семейство девушки.

Сейчас в доме остались только мы втроем.

— Придется, — сказал я, аккуратно выглядывая в другое крохотное окошко, — по-другому никак. Внимание. Он подходит. Всем занять свои позиции.

Муха тут же юркнул за дверь. Покрепче сжал железную кочергу. Я спрятался у стены, за выпуклым, массивным бревном дверного косяка. Волков должен был ждать в женской.

— Ну что там? — шепнул Муха, у которого больше не было обзора на улицу.

Я немного отклонился назад, к окну. Приподнял уголок занавески и стал наблюдать. Увидел мужчину, только что подошедшего ко двору.

— По описаниям Анахиты, — сказал я, — это он.

Муха ничего не ответил. Только поднял кочергу.

Я продолжал следить.

Мужчина выглядел настороженным. Он не вошел во двор сразу, а застыл у низенькой, чуть выше пояса калитки. Стал прислушиваться и присматриваться.

Я сразу понял — он заподозрил неладное.

— Ну что? — спросил Муха.

— Тише, товарищ старший лейтенант…

Мужчина с минутку постоял у калитки. Потом решился. Он открыл ее и прошел во двор. Медленным, неуверенным шагом направился к дому. Вдруг замер, поздоровался с каким-то афганцем, проходившим мимо. Улыбаясь, перебросился с ним несколькими словами.

Только когда афганец прошел мимо, он снова, медленно, напряженный, как боек автомата, пошел к двери.

— Сейчас войдет, внимание, — сказал я и тоже поднял деревянную дубинку.

Мы слышали его хрустящие, осторожные шаги. Шаг. Еще шаг. Еще шаг. Чуть-чуть, и будет здесь.

А потом душман застыл на месте.

Муха стиснул зубы, да так, что даже я слышал, как они скрипнули. Мы понимали — в любую секунду дух может сорваться с крючка. Может заподозрить неладное и просто уйти.

Вдруг раздался сдержанный стук в дверь.

— Саля́м, устод Муамма́р. Метаво́нам дохи́л шава́м? — внезапно спросил с той стороны душман.

Пусть я и не знал дари, но понимал некоторые обыденные в языке слова. Понял их и сейчас — душман поздоровался и просил у Муаммара разрешения войти.

Муха зло нахмурился. Пальцы его побелели на черенке кочерги. Он зыркнул на дверь.

— Ответь, — беззвучно, одними только губами, сказал я и кивнул на дверь, — ответь ему.

Муха мрачно и очень напряженно выдохнул. Потом нервно потоптался на месте и снова глянул на дверь.

Мы оба понимали — если ничего не ответим, душман может просто уйти. Но если разрешить ему войти, будет шанс, что он поведется на обман. И Муха был единственным, кто мог что-то сказать на дари.

Муха напрягся. А потом очень хриплым, низковатым голосом, не слишком удачно подражая тембру Муаммара, прохрипел:

— Бияой… хош омадéд…

Потом Муха намеренно закашлялся, снова подражая старику-курильщику.

Пришелец молчал. Молчал несколько длинных, казавшихся бесконечными секунд. А потом вдруг сказал:

— Устод, шома солим хастед? Саротон хуб нест.

Я не был уверен в точном переводе, но, кажется, дух спросил о здоровье Муаммара. Это был плохой знак. Кажется, подозрительность пришельца только росла.

Мухе от его слов будто бы сделалось дурно. От напряжения и нервозности он аж зажмурился. На лице старлея появилась настоящая, полная боли страдальческая маска.

Когда Муха открыл глаза и сглотнул, то снова заговорил на дари:

— Хамма́ш шукр. Сарда́м дард мекуна́д. Хаво́… хаво́ бад аст.

Говорил он хрипло и не очень разборчиво. Проглатывал слова.

Потом снова тишина.

Я внимательно смотрел старлею в глаза. Тот — то на меня, то на дверь.

Мы оба понимали — оставалось только ждать.

Псалай застыл у двери.

Когда он подошел к дому Анахиты, у него сразу появилось ощущение, что что-то не так.

Окошки домика были плотно зашторены. Двор оставался будто бы безжизненным. Ни единой курицы не гуляло по нему. В хлеву молчали козы.

Несколько мгновений Псалай колебался. Потом все же решился войти. Он медленно открыл калитку и зашел во двор. Аккуратно и тихо проследовал по вытоптанной жильцами тропе.

Когда его окликнул проходящий мимо знакомый и осведомился о том, как его здоровье, Псалай, как ни в чем не бывало, приветливо и непринужденно ответил. Сказал, что пришел в гости к своему старому другу Муаммару.

А дальше снова направился к двери.

С каждым шагом напряжение, что он ощущал, нарастало. Какая-то неуловимая неправильность этого такого знакомого ему места постоянно давила на Псалая. Вызывала сомнения.

Псалай убеждал себя, что, возможно, такая тишина и безжизненность была связана с тем, что Анахита чувствует опасность. Или знает что-то, что заставляет ее вести себя особенно скрытно.

В конце концов, шурави, с которым она связалась, ушел из кишлака. А когда этого пса не было рядом, Анахита всегда вела себя особенно нервно.

Псалай буквально боролся с желанием уйти отсюда. Боролся с собственным дурным предчувствием. Его останавливали лишь сомнения — а вдруг женщина и правда раскроет ему что-то такое, что нельзя оставлять без внимания? Если он уйдет сейчас, если не получит от нее этих важных сведений, а потом из-за этого случится беда, Канадагари без всяких сомнений отрежет Псалаю голову.

И все же Псалай решил пойти на хитрость. Он застыл у двери и прислушался. То обстоятельство, что внутри было слишком тихо, смутило Псалая еще больше. Тогда он постучал и заговорил:

— Мир тебе, уважаемый Муаммар! Могу ли я войти?

Несколько мгновений за дверью продолжала звенеть тишина. А потом вдруг раздался хриплый, болезненный голос: