Старик принял книгу. Взял её в хрупкие, сухощавые руки.

— На русском языке, — прочёл он надпись на обложке. — Стыдно сказать, но такого экземпляра Священного Писания у меня ещё нет.

— Я рад, что теперь будет, — я сдержанно поклонился.

Мулла тоже ответил поклоном.

— Будем считать, что твой подарок — очередной кирпичик в пока ещё хрупкий мостик добрососедских отношений между нашими народами, Саша.

— Было бы славно построить крепкий мост.

Мулла погрустнел. Вздохнул.

— Думаю, ты и сам понимаешь, что, к сожалению, это пока невозможно.

— Понимаю. И всё же, после ночного пожара жители Айваджа, кажется, относятся теплее к советским солдатам.

Я намеренно произнёс эти слова немного неуверенно. Решил, что демонстрацией своих открытых чувств проще будет вывести старика на открытый диалог.

— Относятся. Но далеко не все. Разрешишь, я присяду? Мои колени уже не те, что в молодости.

— Конечно, хаджи.

— И ты садись, Саша. Вот сюда. На этот камень.

Старик опустился на большой гладкий камень. Я сел на такой же, вросший в землю почти под самым стволом могучего дерева.

— Я понимаю, — продолжил старик, — что сейчас, во благо всей общины, нам нужно существовать в мире с шурави. Люди, в действительности, хотят жить в мире. Хотят взращивать урожай и растить своих детей. Но многие не понимают, что добиться этого можно и другими путями. А не только оружием.

— Кстати о тех, кто не понимает, — сказал я. — Вы не пробовали искать людей, пытавшихся взорвать бомбу на площади?

— Пробуем, — кивнул мулла. — Капитан Миронов рассказывал мне о том, кто мог попытаться совершить это злодеяние. Полагаю, имена он узнал от вас и вашего командира.

— Так точно.

— Мухамад Кандагари прибыл в Айвадж совсем недавно, — вздохнул мулла. — Он жил в доме на южном конце кишлака. Сегодня к нему ходили, но дома его уже не было.

— Много вы знаете об этом Кандагари? — спросил я.

— Я понимаю, почему ты спрашиваешь, Саша, — после недолгой паузы сказал мулла. — Понимаю, что ты и твой командир хотите найти этого человека.

— Хотим, — кивнул я. — Но это не допрос, уважаемый мулла. На ответе я не настаиваю.

Старик снова замолчал. Он опустил взгляд на книгу, которую держал на коленях. Принялся поглаживать рельефную обложку большим пальцем.

— Я знаю о Кандагари не много. Знаю только, что он жил под покровительством Сафан-Хана, одного из наших старейшин. У его двоюродного племянника. И теперь исчез.

— А погибшие в пожаре, те, кто на нас напали?

— Большинство из них, — с какой-то горечью в голосе продолжил мулла, — местные жители.

— Удалось узнать, кто ещё причастен к попытке взорвать бомбу на площади?

— Это будет сложно, — вздохнул мулла. — Я знаю почти всех жителей Айваджа. И днём они предстают перед моим взором хорошими, богобоязненными людьми. Но что бывает в их помыслах ночью, известно одному только Аллаху. В нашем кишлаке и раньше к советскому контингенту относились неоднозначно. Но после того, как Муаллим-и-Дин начал читать здесь свои проповеди, настроение по отношению к шурави поползло в сторону ненависти.

— Но он читал проповеди у вас перед глазами, — покачал я головой. — Более того, он раздавал оружие и вербовал детей.

— И это большое горе, — тяжело вздохнул мулла, — которое, увы, мне не удалось предотвратить. Не все старейшины нашей джирги хотят наладить отношения с советами. Двое из них достаточно мудры, чтобы осознать, что дружба всегда лучше войны. Двое в своей мудрости пришли к сомнениям. И долго колебались, пока не случился пожар. Теперь они увидели храбрость советских солдат и офицеров. Увидели их добрые намерения через дело. А вот ещё двое…

— Они хотят войны, — догадался я.

— Хотят, — кивнул мулла. — И этот раскол среди старейшин — большое горе для Айваджа. И Муаллим-и-Дин пришёл сюда под их покровительством.

— И они допускают разжигание войны и раздачу оружия местным жителям? — вопросительно приподнял я бровь.

— Их легко понять, — вздохнул мулла. — Сафан-Хан и Рахматулла-Хафиз потеряли сыновей под Салангом. Потеряли их в войне с советскими солдатами. Их сердца поддались ненависти. И эта ненависть неумолима. Она затмила их разум.

Старик погладил длинную, серую от седины бороду. С сожалением покивал.

— В сложные времена такой раскол может погубить весь наш кишлак. И единственное, что я мог сделать, — это пытаться уговорами удерживать Сафан-Хана и Рахматуллу-Хафиза от страшной ошибки. Когда Муаллим-и-Дин начал читать свои проповеди у мечети, я запретил ему это делать. Тогда он стал проповедовать на базаре. А потом и вовсе принялся раздавать людям оружие. Нашему недовольству не было предела, но сердца многих жителей Айваджа были на стороне старейшин, решительно поддерживавших войну. Тут можно было надеяться лишь на помощь извне. Потому, собственно говоря, вы и ваш агитационный отряд и здесь, Александр. Я дал разрешение капитану Миронову посетить Айвадж.

Я подался к мулле, заглянул ему в глаза.

— Скажите, хаджи, а много ли вы знаете об этом Муаллим-и-Дине?

Внезапно за моей спиной раздался голос. Несколько слов на дари прозвучали внезапно и даже инородно. Грубо прервали нашу с муллой беседу.

Я обернулся.

Передо мной стоял мужчина. Это был крепкий и коренастый, сутуловатый афганец, одетый в простую рубаху и тюбетейку. С одинаковым успехом ему можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. У мужчины было обветренное, смуглое и грубое лицо, глубокие заломы морщин вокруг рта и на лбу. Глаза, умные, пронзительные были тёмно-карими. Несколько мгновений они смотрели на меня очень мрачно. Но потом почти сразу смягчились.

Мужчина носил короткую, аккуратно подстриженную бороду с частыми и яркими нитями седины, вплетёнными в неё с годами жизни.

Мулла перебросился с мужчиной несколькими словами. В них чувствовалась сдержанная строгость.

— Извини моего друга, Саша, — сказал мулла. — Это Харим ибн Гуль-Мохаммад, сын старейшины Гуль-Мохаммада. Он был солдатом когда-то. Служил сержантом в афганской армии ещё до революции. Потом перебрался домой, в Айвадж.

Мулла строго посмотрел на Харима. Под его взглядом тот внешне вежливо поклонился. Что-то проговорил мне.

— Харим не говорит на русском языке, — пояснил мулла. — Но он извиняется, что вмешался в наш разговор. У него ко мне какое-то дело.

Я ещё раз украдкой осмотрел мужчину. Солдатская выправка сразу бросилась в глаза. Но я заметил ещё кое-что, то, что заставило меня насторожиться.

Мужчина сложил руки на животе, и я увидел на указательном пальце правой руки характерную ссадину. Ссадину, которая может появиться, если неаккуратно, второпях извлекать пенал из приклада автомата Калашникова.

— Передайте Хариму, — суховато сказал я, — что я тоже рад с ним познакомиться.

Когда старик передал, Харим уже заметил, что я мимолётом скользнул взглядом по его рукам. И, судя по тому, что он немедленно спрятал их за спину, он заметил ещё и то, что я разглядел его очень подозрительную ссадину на пальце.

— Он бывший солдат, — сказал я. — А сейчас?

— А сейчас, — мулла тяжело вздохнул. — А сейчас Харим вернулся к простой, мирной жизни обыкновенного хлебороба, Саша. И поклялся себе, что никогда больше не возьмёт в руки оружия.

Харим не понимал, о чём старый Хаджи говорит с этим странным шурави. Нет, его не беспокоило это непонимание. Скорее раздражало.

Видеть здесь, в тени древнего чинара, советского солдата, да ещё пришедшего добровольно, было почти немыслимо. Во всяком случае, такого на веку Харима ещё не происходило. И оттого такое положение дел казалось Хариму подозрительным.

Харим понимал, что мулла не выдаст шурави того, чего ему не следует знать. Старик не решится рассказать, что за спиной молодого советского солдата сейчас стоит один из полевых командиров Абдул-Халима. Что Харим был одним из тех воинов, что осуществили засаду на советских бойцов в колодцах под Айваджем. Что он, совместно с пакистанцем по прозвищу «Шахин», вёл тогда в бой мужчин и мальчишек.