Солнце, привычным делом, нещадно пекло с раскаленного неба.

Пахло пылью и навозом. Тянуло дымком. Где-то растопили печь, чтобы приготовить еду.

Муха посмотрел на часы. Я знал, что времени было около трех дня.

— Нам сюда. В этот переулок, — сказал старлей и махнул нам рукой.

Мы завернули на достаточно широкую по местным меркам улочку, с двух сторон зажатую линиями дворов, глиняных дувал и крепких саклей с плоскими крышами.

Позади, со стороны площади, слышалась приглушенная музыка. На бронетранспортере включили «Катюшу», переиначенную на восточный лад. Звучавший в ней баян имитировал звучание рубаба, ритм отбивала дойра — местный аналог бубна.

Раздача гуманитарной помощи шла полным ходом. Большую часть дня мы потели под жарким солнцем, разгружая машины от ящиков с едой, медикаментами, водой и солью. И только к трем часам дня Муха договорился с капитаном Мироновым, чтобы мы могли отойти по собственным делам.

Шли, к слову, без оружия. Я нес на плече тяжеленную камеру и время от времени заглядывал в объектив, делая вид, что снимаю местные виды. А вот людей «снимать» не стал. Это было чревато проблемами, решать которые нам было совершенно не по душе.

На дороге было многолюдно.

Безучастные старики, сидевшие на завалинках домов или на подушках в тени дувал, курили кальяны или трубки. Провожали нас безэмоциональными взглядами своих выцветших глаз.

Женщины сторонились. Ниже опускали головы, когда мы проходили мимо. Мужчины же, напротив, посматривали с настороженностью. Иногда с настоящей враждебностью.

— Не смотрите на них, — сказал Муха, когда заметил, что Волков пялится на крупного мужика в чалме и с аккуратной черной бородой. — Нам лишних проблем не надо.

— Ты посмотри. Некоторые глядят так, — стал сетовать на это Волков, — будто тут же разорвать готовы.

— Многие ночью пойдут в горы с оружием, — проговорил я, вешая тяжелую камеру на плечо.

Только детишки оставались по-детски непосредственны.

Когда мы снова завернули за угол, на нас напала целая стайка мальчишек и девчонок. Они, словно мошкара у фонаря, кружили вокруг нас. Спрашивали: «Как дела?» — на ломаном русском, явно не понимая значения этих слов. А еще кричали: «Дай!» — и протягивали нам худенькие смуглые рученки.

Пришлось поделиться с ними тем, что у нас было при себе. Я расстался со всем своим кусковым сахаром, который прихватил как раз на такой случай. Муха отдал детям несколько конфет и подарил какому-то пацаненку старенький перочинный ножик.

Волков ворча расстался с полурастаявшей шоколадкой, что хранил в кармане ко все никак не наступавшему обеду.

Кое-как мы прорвались сквозь детишек и шмыгнули в переулок. Пройдя узкой дорожкой, попали на соседнюю улицу.

— Это здесь, — сказал Муха, — наш первый «друг» будет ждать нас вон в той чайхане.

Чайхана представляла собой низкое глинобитное строение у развилки дорог. К ней приладили широкий навес из тростника, под которым стояли несколько столиков с табуретами. За одним из них сидели какие-то старики. Они покуривали трубку и, казалось бы, совершенно не обращали на нас никакого внимания.

— Вы упомянали четверых, товарищ лейтенант, — напомнил я. — Почему первый именно этот?

— Джамиль? — Повернулся ко мне Муха. — Остальные — просто местные. Они рассказывают слухи и последние новости. Говорят, что видели. Но поверхностно. А вот Джамиль… Джамиль другое дело. Это тот еще фрукт. С ним нужно осторожнее.

Когда мы вошли в чайхану, нас тут же окутал душистый аромат чая. Нос принялся щекотать жирный запах жареного курдючного сала.

Внутри чайханы было бедненько, но чисто и опрятно.

В большой общей зале были неровные, немного пузатенькие беленые стены и утоптанный в камень земляной пол. Стены украсили цветастыми, но тускловатыми от пыли коврами.

У входа стояла лавка, на которой покоился красивый кальян.

А у дальней стены, в центре стоял большой глиняный очаг; на его огне на железной треноге грелся пузатый самовар. Под ним на вертеле жарились большие куски курдючного жира.

Было здесь еще несколько низеньких деревянных столов с еще более низкими табуретками. За одним сидели какие-то афганцы. За дальним — седой старик.

В углу я увидел полки с глиняными пиалами и жестяными банками чая. На столах — потертые скатерти в ярких крапинах. Табуреты застелены грубой тканью.

Из широкой арки, завешенной полосатым пологом, видимо, была кухня. Там кто-то гремел жестяной посудой.

Над очагом, почти под самым потолком я заметил черно-белую фотографию. На ней оказались запечатлены двое мужчин. Один — полноватый и низенький, но улыбчивый афганец лет двадцати пяти. Рядом — советский офицер. Позируя, они обнимались, глядя в объектив.

Муха шагнул с порога, и каблуки его кожаных сапог защелкали по утрамбованной земле.

В кухне немедленно началась суета. Наружу выглянул полный бородатый мужчина. Не молодой, лет пятидесяти, он тут же улыбнулся, показав нам несколько отсутствующих зубов. Потом зыркнул узенькими лукавыми глазками.

— Товарищ! Борис Игоревич! — воскликнул мужчина, радостно разведя руки. — Давно мы с вами не видались! Ой давно! Думал, может уже ко мне и не заглянете!

Мужчина потопал к нам. Он носил поношенные, но чистые рубаху и шаровары. Лысеющую голову прикрывала пестрая тюбетейка.

Несомненно, это и был тот самый Джамиль, о котором говорил Муха.

— Ай! Очень рад, очень рад! — захлопотал он, словно квочка. — Может, чего хотите? Может, ты, дорогой Борис Игоревич, и друзья твои желают покушать? Может, чаю? Лепешки есть! Свежие, только с печи!

Муха наградил сначала меня, а потом и Волкова хитроватым, но прохладным взглядом.

— Можно, — кивнул он.

— Ой, сейчас подам лучший чай, что есть! Может, и покушать? — заискивающе глянул на него.

— А может, ты с нами откушаешь? Сядем-посидим, — кисловато улыбнулся Муха. — Как в старые добрые.

Улыбка не сошла с лица Джамиля, но маленькие глаза сощурились еще сильнее. В них блеснул страх.

— Да, я б с радостью, товарищ Борис Игоревич! Да только чайхана, она как скотная корова, всегда хозяйского внимания хочет! У меня тут, видишь…

Он обвел рукой полупустой зал.

— … Люди сидят. Отдыхают. Разве ж я их могу подвести? Разве ж могу отвлечься? А то вдруг кто чего захочет?

— Ну разве ж ты не уделишь десять минут старому другу, а? — Муха положил тяжелую руку на покатые пухлые плечи Джамиля.

Тот нервно рассмеялся. Окинул взглядом наши с Волковым хмурые лица.

— А с другой стороны… — Джамиль разулыбался, но в глазах его стоял страх. — А с другой стороны, почему мне со старым другом не посидеть? Не поговорить о былом, а?

Джамиль изворотливо выбрался из объятия Мухи. Торопливо и нервно проговорил:

— Вы садитесь. Нет, не сюда. Вон туда, где подальше.

А потом исчез в кухоньке.

Мы присели за указанный Джамилем стол.

— Значит, слушайте сюда, — Муха, пригнув голову, подался к нам. Говорил он очень тихо, полушепотом. — С Джамилем я работаю уже год. Он парень непростой. Пронырливый. Знает, где что. Знает, кто о чем болтает. И охотно продает информацию всем, кто за нее щедро заплатит.

— Как это, всем? — спросил Волков.

— И нашим, и, надо полагать, душманам тоже, — догадался я.

— Если спросят, — сказал Муха, — но информация у него точная. Всегда проверенная, хоть и поверхностная. Да и лгать он не станет. Знает, чем рискует.

Волков нахмурился.

— А мог ли он про нас чего знать? Мог ли рассказать духам?

— Вот это мы сейчас и выясним, — мрачно заявил старлей. — Значит, слушай мою команду. Ты, Волков, стой на стреме. Контролируй зал. Поглядывай, чтоб на нас кто не таращился. Если заметишь, что кто-то греет уши — подай сигнал.

— Есть.

— Селихов, — продолжал Муха. — Ты со мной. Твоя задача — молчать и выглядеть внушительно и опасно. Это ты можешь. Надо, так сказать, оказать психологическое давление на информатора. Говорить буду я. Понял?