— Перевожу-перевожу… — украдкой вздохнул Муха.

Когда он закончил, душман подался вперед. Горделиво приподняв подбородок, что-то спросил.

— Он спрашивает, что это ты его убьешь, что ли?

— Скажите, что его убьет Кандагари.

— Кандагари ту ро хўжахад кушад, — сказал Муха.

Душман помрачнел. И ничего не ответил. Только уставился на меня волком.

— Переводите дальше, — сказал я старлею. Потом обратился к душману: — ты готов принять смерть от неверных. По твоему мнению это будет хорошая смерть. Смерть моджахеддина. Но гибель от рук собственного же командира — это гибель предателя. А для Кандагари сейчас ты никто иной, как предатель.

Муха переводил. И по мере того, как он, немного запинаясь, передавал душману мои слова, тот мрачнел все больше и больше. Взгляд его становился все злее и начал походить на взгляд затравленного зверя.

— И ты сам это прекрасно понимаешь, — продолжил я. — Для него ты — это предатель. Предатель просто потому, что позволил нам себя схватить. А значит, он и убьет тебя, как предателя — просто отрежет голову, словно животному.

Муха закончил перевод. Душман все еще молчал. Дух дышал тяжело. Он вновь занервничал еще в тот момент, когда мы притащили его в эту старую мельницу. Но теперь дыхание его стало глубже и слегка участилось. А еще он думал. Думал быстро и судорожно. Даже показал нам свои нездоровые зубы в неприятной, мерзкой гримасе.

Наконец, душман ответил.

— Он спрашивает, — сказал Муха, — почему нас волнует, как он умрет?

— Скажите, его самого должно волновать, как он умрет. А мы дадим ему выбор.

Муха нахмурился. Хотел что-то сказать, но я его перебил:

— Переводите.

На лице старлея отразилась некоторая растерянность. И все же он принялся переводить. Потом передал мне слова душмана.

Тот, к слову, угрюмо уставился на меня. Даже не отрывал взгляда. И все же, в этом взгляде, я заметил кое-что, чего раньше там не читалось. Я заметил страх. А еще — надежду.

Это мне и было надо.

— Он спрашивает, о каком выборе идет речь, — сказал Муха.

— Выборе, — заговорил я, — который мы дадим ему, если он согласится ответить на наши вопросы.

— Когда мы уйдём из кишлака, то возьмём тебя с собой, — сказал я, — тогда ты попадёшь в плен к неверным. А мы оба понимаем, что это для тебя хуже смерти.

Муха переводил каждое моё слово. Душман, чьё лицо стало словно бы вырезанным из камня, молча слушал.

— И тогда ты расскажешь им многое. Вернее — всё, что знаешь. А дальше тебя будут судить по законам ДРА. Но у тебя есть и иной выход.

За окном темнело. В пылу спора о керосиновой лампе, казалось, все позабыли. Свет ещё пробивался сюда, в брюхо заброшенной мельницы, сквозь многочисленные щели, но с каждой минутой он тускнел всё сильнее.

Теперь свет стал слабым, почти серым и мало что освещал внутри. Однако наши глаза, успевшие привыкнуть к темноте, уже неплохо различали лица друг друга.

А лампа, между прочим, светила. Видимо, ее зажёг Бледнов в закроме. Отсвет её тусклого, очень жёлтого света маячил где-то из дальнего конца помещения. И почти ничего не освещал, не дотягиваясь до нас.

— Потому я предлагаю тебе следующее, — сказал я. — Ты рассказываешь нам всё, что знаешь о Кандагари, а главное — о Муаллим-и-Дине, а взамен…

Я заглянул прямо в глаза душману. Они, тёмные, казались почти чёрными при тусклом свете, пробивавшемся к нам. И тем не менее они поблёскивали. Поблёскивали сомнением, страхом, лютой злобой и той самой надеждой, которая подсказала мне, как с этим духом стоит обходиться, чтобы заставить заговорить.

— … А взамен мы дадим тебе сбежать.

— Чего? — удивился Муха, ещё не успев перевести ему мои слова.

— Переводите, — сказал я старшему лейтенанту.

— Селихов, ты чего? Хочешь отпустить его? Он сейчас всё что угодно нам расскажет, чтобы мы его отпустили! Наврёт в три короба и дело с концом!

— Товарищ старший лейтенант, — я вздохнул, подмечая, что наша с Мухой перепалка добавила душману сомнений. — Просто переводите. Обсудим ваши опасения позже.

— Селихов…

— Доверьтесь мне, — я легонько мотнул головой. — Я ведь вас никогда не подводил. Ведь так?

Муху пожирали сомнения. Он поджал губы, а зрачки его, поблёскивая в отсвете далёкой лампы, забегали.

— Товарищ старший лейтенант, — подал голос Волков.

Мы с Мухой, сидящие на корточках рядом с полулежавшим под стеной душманом, почти разом обернулись к замкомвзвода.

— Сам не знаю, почему я так говорю, — помедлил Волков несмело, — но я бы на вашем месте прислушался бы к словам Селихова…

Муха нахмурился. Я видел, что его несколько удивили слова старшего сержанта. А вот меня — нет. Всё же мы с Волковым уже успели побывать в паре передряг. И я ещё лучше узнал его натуру.

Да, Волков был отчасти карьеристом. А ещё — был ведомым. Был человеком, очень быстро перенимающим настроение окружающих. Очень быстро приспосабливавшимся к новым обстоятельствам. Пусть и бессознательно.

Окажись Волков где-нибудь в штабе, старший сержант быстро бы нахватался тамошних нравов. И тогда с его характером у него были все шансы со временем превратиться если и не в законченного труса, то уж точно в последнего шкурника.

Но Волкову «посчастливилось» служить здесь, в Афганистане. И ещё оказаться плечом к плечу с парнями, которые пусть и были совершенно разными людьми, но всегда оставались отличными бойцами. Смелыми, когда надо — самоотверженными.

Этим я и объяснял странную для шкурника решительность Волкова в опасной ситуации. И давно сделал про себя вывод — с ним не всё потеряно. Да, самостоятельным командиром ему никогда не стать. Но неплохим младшим командиром сделаться он вполне способен.

А ещё из всех этих его качеств характера вытекало ещё одно — Волков инстинктивно чувствовал лидера и немедленно за ним следовал. Раньше таковым для него был Муха. Волков видел в нём сильного, невозмутимого человека. Идеал, к которому нужно стремиться. Но сейчас, после всего того, что произошло в кишлаке Айвадж, ветер переменился.

Я уверен, Волков сам не понимал этого, но сейчас у него появился новый авторитет. И, как я и ожидал, он подсознательно последовал за ним.

Что ж. Чтобы Муха вернул свои позиции, понадобится время. А ещё — мне придётся потрудиться. Пусть я ещё мало знаю парней, с которыми теперь служу, но это не значит, что у меня есть моральное право подставить их. Подставить тем, что позволить Мухе разлагаться и дальше. Хреновый командир — беда для всех. А я меньше всего желаю нам хренового командира.

Именно это обстоятельство и не давало мне просто плюнуть на старшего лейтенанта. Просто позволить ему плыть по течению. Но было и ещё одно не менее важное обстоятельство — я знал, что смогу снова поставить Муху «на ноги».

И поэтому не собирался отступаться.

— Товарищ старший лейтенант, — позвал я Муху, и тот будто бы проснулся ото сна.

Он даже едва заметно вздрогнул, оторвав взгляд от Волкова.

— Переводите, — напомнил я.

И Муха после недолгих колебаний перевёл.

Когда он закончил, душман снова уставился на меня взглядом того самого затравленного зверя. А потом медленно, проговаривая каждое слово, что-то ответил.

— Он спрашивает, какие у него гарантии, — перевёл Муха. — Спрашивает, не обманем ли мы его.

— Спросите у него, а какие у нас гарантии, что он не солжёт и не дезинформирует нас.

Муха спросил. Душман ехидно хмыкнул. Кратко ответил.

— Никаких, — констатировал Муха.

— Вот и у него никаких, — кивнул я. — У него есть лишь одно — шанс остаться на свободе. И не погибнуть. Ведь Кандагари непременно будет искать его. И если найдёт — убьёт. Но если он согласится на наш договор, то у него будет возможность спастись и от него, и от суда. Ну или…

Я, проговаривавший всё это, глядя на Муху, теперь посмотрел на душмана. На его лице всё ещё угадывалась едва заметная ехидная улыбочка.