— Где его тело? — сказал он на русском языке, но с характерным акцентом.

— Мы… — Миронов замялся, — он во дворе.

Муха, в присутствии старика, кажется, смутился, когда речь зашла о Хариме. Он странно пошевелился и потупил взгляд.

Услышав это, Гуль-Мухаммад обратился к своему внуку — молодому мужчине, почти юноше, что скромно ждал у закрытой двери. Старейшина сказал ему несколько слов, и тот, вежливо поклонившись, вышел из комнаты для гостей.

— Как он умер? — спросил старейшина тихо.

Мулла, что стоял недалеко от сидящего на скамье Гуль-Мухаммада, вдруг принялся тихо, но немного нараспев бормотать себе под нос какие-то молитвы, то и дело поднимая к небу глаза.

Когда мы встретились с муллой Абдул-Рахимом у мечети, он вел себя с нами очень боязливо. Даже отстраненно. Мулла будто боялся смотреть нам в глаза. Отвечал Миронову односложно и уклончиво.

Когда прозвучал вопрос старейшины, мы с Мухой переглянулись. Я видел — старлей колеблется, а потому первым шагнул вперед.

— Он возглавлял отряд душманов, который окружил нас в мельнице во время выполнения нашей боевой задачи. Завязался бой, а когда душманы поняли, что проигрывают — в их рядах началась междоусобица. Рахима смертельно ранили ножом в живот. Он умер на наших с товарищем старшим лейтенантом глазах. И успел попросить, чтобы мы принесли тела его и его людей в кишлак.

Гуль-Мухаммад слушал, даже и не думая смотреть на кого-либо из нас. Взгляд его, казалось, померк уже давно. Создавалось впечатление, что он как-то почувствовал, какие вести ждут его утром.

— Кто его убил? — спросил старейшина тихо.

— Некий Мухаммад Кандагари. Одноглазый душман, — сказал я. — Он возглавлял группу душманов-лазутчиков в кишлаке. И был одним из организаторов несостоявшегося взрыва на площади.

В комнате повисла тишина. Правда, продолжалась она недолго. Всё потому, что капитан Миронов прочистил горло, тоже выступил вперед.

Он держался чуть ли не по стойке смирно перед стариком. Потом с искренней, но несколько преувеличенной скорбью в голосе сказал:

— От лица советского командования примите мои соболезнования, уважаемый Гуль-Мухаммад. Гибель вашего сына — это потеря для всех.

Старик не поднял на него взгляда. Только устало и тяжело покивал.

— Благодарю вас, товарищ капитан, — сказал он хрипловато.

Миронов несколько смущенно засопел. Поправил фуражку и вернулся на свое место.

— Как твое имя, молодой шурави? — вдруг обратился ко мне Гуль-Мухаммад.

— Александр.

— Скажи мне, старший сержант Александр Селихов, за что сражался мой сын в свои последние минуты? К чему обращался его дух перед смертью?

— Он сожалел, — не повел я и бровью. — Сожалел о том, что искал честь не в тех делах. И о том, что умер не как воин, а как обманутый человек.

Только сейчас Гуль-Мухаммад поднял на меня взгляд.

— Это его слова?

— Да. Его.

Старик горько вздохнул.

— Я отправлял его в медресе учить Коран, чтобы он нашел путь к миру. А он нашел только путь к войне. Я не доучил его. А может быть — переучил.

Старик сжал губы. Добавил:

— То, что произошло сегодня ночью, — моя вина.

— Это вина людей, что, позабыв о совести, гоняются за призраками, — не согласился я. — За призраками власти, призраками силы. Призраками мнимой свободы, навязанными им извне. Но точно не ваша.

— Я благодарен тебе за добрые слова, мальчик, — немного помолчав, ответил старик. — За мудрые слова. Подобных слов редко стоит ожидать от молодых людей твоего возраста.

Старейшина обвел взглядом и остальных.

— Я благодарен всем вам. Вы принесли домой его тело. Положили конец его заблуждениям. В наше время — это уже милость.

На этом, в сущности, встреча со старейшиной закончилась. Мы формально попрощались, и нас проводили во двор.

Спустя пять минут мы уже двигались к квартире Миронова. Мухе нужно было выйти на связь с заставой, чтобы доложить о случившимся в командование ММГ.

Когда мы проходили вдоль высокого глиняного дувала с бойницами, я на миг замедлил шаг. Замедлил, потому что боковым зрением увидел, что происходило в саду большого дома старейшины.

Там, среди сливовых и персиковых деревьев, стояла повозка с телом Харима. А рядом, сгорбленный, сломленный не тяжестью лет, а личной потерей, на него безотрывно смотрел старый Гуль-Мухаммад.

— Мы так и думали, что ты тут околачиваешься, — сказал Муха с улыбкой, когда мы зашли во двор дома Муаммара и Анахиты. — От службы отлыниваешь, а?

Бледнов, куривший на сходнях, поднялся. Уставился на нас немного испуганным взглядом.

— Я не мог их оставить ночью одних, — сказал он.

У лейтенанта был очень усталый, даже помятый вид. Лицо его осунулось от недосыпа. Глаза опухли, и под ними висели мешки. Волосы были всклокоченными, а на макушке и вовсе странно торчали в сторону.

— Все соседи узнали правду? — спросил я тихо.

Бледнов замялся. Оглянулся на раскрытую дверь. Потом снова на меня. Грустно покивал.

— Мы наделали тут шуму сегодня ночью, — сказал Бледнов с горечью. — Уже весь кишлак в курсе дел. И про Катю тоже…

— И что? — спросил Муха.

— Пока ничего, — вздохнул Бледнов. — Но Анахита жаловалась, что соседки с ней не разговаривали сегодня утром. Странно косятся теперь. Да и некоторые мужчины тоже.

— Пока наши тут стоят, — сказал я, — они не осмелятся ей ничего сделать. Особенно после ночной перестрелки.

Бледнов опустил взгляд. Сошел с нижней ступеньки и сунул руки в карманы брюк.

— Это сейчас, — поднял он глаза. — Когда вы отбываете?

— Машина придет за нами к вечеру, — сказал Муха.

Бледнов покивал.

— Узнали, что хотели?

— Нет. Но узнали кое-что гораздо более ценное, — ответил ему старлей.

— Вы уедете, — продолжил Бледнов, — а мы останемся тут. Я с ужасом жду, когда с отряда придет приказ менять точку. Не знаю, что будет с Анахитой теперь, если застава уйдет из-под Айваджа.

— Ты винишь во всем нас? — спросил я похолодневшим тоном.

Бледнов вздохнул. Потом достал пачку «Космоса», снова закурил.

— У меня нету сил никого винить. Я должен думать о том, как защитить мою семью. Мою дочь.

— Мы уже подумали, — сказал я с улыбкой.

Бледнов недоуменно нахмурился. Его взгляд запрыгал от меня к Мухе и Волкову, а потом обратно.

— Как это? — не понял он.

Я глянул на Муху. Тот хмыкнул.

Тогда я подошел к Бледнову и вытащил из кармана немного помятую телеграмму.

— Приказ начотряда, — сказал я. — Товарищ старший сержант передал рапорт обо всем произошедшем. Он дошел до начальника. Будет расследование касательно случившегося. Анахита проходит по нему в качестве свидетеля. Ей предписано явиться в Кабул для проведения следственных действий. А вам, товарищ лейтенант, придется ее сопровождать в качестве охраны.

Бледнов, полностью оправдывая свою фамилию, побледнел.

— Что? Расследование? Да нас же расстреляют… Нас же…

— Анахита — свидетель, — напомнил Муха. — Я уверен, что начальник не в восторге от случившегося. Но к счастью, в моем взводе служат люди, которые, несмотря ни на что, на хорошем счету у подполковника.

С этими словами Муха глянул на меня.

Бледнов с изумлением заглянул мне в глаза.

— Селихов? Ты?..

— Я приложил к отчету собственную записку, — улыбнулся я. — И судя по всему, начотряда прислушался к моим словам. Анахита будет в безопасности до выяснения. И если все пойдет хорошо — есть шанс, что вас переправят в Союз.

Бледнов аж рот открыл от изумления.

— П-переправят?

— Но скандал, скорее всего, будет нехилый, — хмыкнул Муха. — И тебе, товарищ лейтенант, придется быть к нему готовым.

— Да плевать мне на скандалы… — ошарашенный Бледнов не знал, на кого смотреть. Взгляд его еще быстрее заметался между нами. — Если нас вывезут отсюда, мне на все плевать…

— Вывезут, — разулыбался Муха.

А потом Бледнов сделал то, чего от него никто не ожидал: он кинулся к нам и стал благодарно трясти всем руки. Даже удивленному таким поворотом Волкову.