– Четвёртое измерение?

– Вероятно.

– Оно, кажется, и на этот раз право. Дело в том, что караулу дано приказание в случае опасности взорвать всё. Караул не знает, что при этом он погибнет и сам.

– Начальником караула состоит некто Алкснис, латыш, полковник государственной безопасности и человек, который не остановится ни перед чем.

– Насколько я знаю, даже и перед самоубийством.

– Правильно. Ему запрещено покидать стены изолятора. И кроме него, там есть и ещё один маниак.

– Алксниса вы считаете тоже маниаком?

– Сейчас было бы затруднительно сказать, кто из нас не является маниаком. Совсем уж нормальным человеком вы, вероятно, не считаете и меня.

– А вы меня?

– Приблизительно. Мир потерял Бога. Одни его ищут, другие искать перестали, третьи стараются стать богами. Я иногда выступаю в качестве исповедника. Один убийца, одиннадцать человек, пришёл исповедываться, все одиннадцать посещают его каждую ночь. Я стал говорить о Боге, он говорит: “О Боге после, раньше чтобы мертвецы ко мне не приходили.” Ходят мертвецы. Но если нет Бога, то ведь нет и мертвецов.

– Я сомневаюсь в том, чтобы, например, Берману стоило бы говорить и о Боге, и о мертвецах.

– Совершенно верно. Поэтому нам ничего больше не остаётся, как заниматься паллиативами. Раз в год всё-таки приятно закурить папиросу.

Отец Пётр мечтательным взглядом посмотрел на голубую струйку дыма, медленно таявшего над столом.

– Взрыв изолятора ещё не даёт решения вопроса, параллельные исследования ведутся ещё в трёх местах, не говоря уже о том, что все иностранные исследования Кремлю известны достаточно точно. Нужен захват изолятора. Туда стекаются все результаты всех исследований.

– И, кроме того, – сказал отец Пётр, – именно там та женщина, локон которой…

– Нет, этого я не принимаю в расчёт.

– Сознательно – да. Но самую дневную нашу логику направляет самое глубинное подсознание. Не очень, всё-таки, легко подписать смертный приговор любимой женщине, если есть другие пути.

– Есть ли?

– А Федя?

Валерий Михайлович круто повернулся.

– Вы, кажется, и в самом деле умеете читать мысли?

– Мысль довольно простая… Кстати, а что случилось с вашим человеком в этом охотничьем заповеднике?

– Отсиживается в какой то пещере. У меня с ним радиосвязь.

– Я пытался наладить свою. Пока не удалось… Я сегодня очень устал, Валерий Михайлович. Все эти попытки прорвать окружение трёх измерений стоят очень дорого. Завтра, вероятно, притащат вашего раненого…

– Стёпку?

– Да. Кажется, не очень тяжело. Нужно будет и его на ноги поставить. Вы раздевайтесь и ложитесь вот в эту кровать. Завтра поговорим ещё. Я очень устал…

Еремей и Федя шагали по тайге, как два медведя, каким-то капризом природы вооруженные винтовками. Еремей шёл впереди, всматриваясь в каждое дерево, в каждый куст и в каждую травинку. Оба молчали, как и полагается в тайге. Еремей шёл без всяких тропок, напрямик, держа путь к той же самой “галдарейке”, с высоты которой они ещё только вчера втащили того же Стёпку. Еремей был явно раздражён и от времени до времени бормотал что-то не очень изысканное.

Тайга редела, пошли кустарники, камни, осыпи. Еремей удвоил предосторожности. Где-то за грядой гор слышно было какое-то жужжанье, вероятно, опять самолёт. Еремей переменил тактику. И отец, и сын сначала тщательно осматривали всю местность впереди и потом перебегали или переползали от прикрытия к прикрытию. С каждой верстой это становилось всё труднее и труднее. Почти ползком оба обогнули скат горы и выползли к началу того, что Еремей называл “галдарейкой” – самым удобным наблюдательным пунктом над перевалом. Жужжанье самолёта замерло где-то вдали, но если кто-то за чем-то наблюдал, то и для этого кого-то галдарейка была тоже самым удобным наблюдательным пунктом. И вот, переползая от камня к камню, Еремей услышал на галдарейке чьи-то голоса. Федя весь превратился в слух. Да, голоса были слышны, довольно громкие, но слов разобрать было нельзя. Было ясно одно: раз где-то летал самолёт, то голоса могли принадлежать только пограничникам. Еремей молча показал пальцем на Федины винтовку и самострел. Федя закинул винтовку за спину, сел на землю и натянул тетиву самострела.

Голоса приближались. Точнее, один голос, который перекликался с кем-то, оставшимся позади. Еремей вытащил свой охотничий нож и наскребал с камней целую кучу чахлого горного мха. Отец и сын улеглись между камнями и по мере возможности засыпали себя мхом. Таинственный голос замер, и вот, из-за поворота галдарейки показался сержант пограничной охраны. В руках у него был автомат и во всём облике – напряжение поиска чего-то, чего именно Еремей сообразить не мог.

Если сержант натолкнётся на двух ближайших родственников, если будет стрельба, то родственникам придётся бежать по почти совершенно открытому месту. Федя поднял самострел. Сержант подвигался всё ближе и ближе, но его внимание было, по-видимому, устремлено в сторону площадки перед перевалом. На этой площадке он, по-видимому, не успел увидеть ничего – стрела из самострела пробила ему голову, и он бесшумно опустился на камни. Федя снова натянул тетиву, и оба снова поползли вперёд.

Сейчас галдарейка была видна вся. Была видна и часть площадки. На галдарейке стоял ещё один пограничник с биноклем у глаз. Снизу, с площадки, доносились какие-то крики, потом ударил выстрел, а потом другой. Федя снова поднял самострел.

Пробравшись мимо убитого пограничника на своё старое место, Еремей, к суеверному ужасу своему, увидел совершенно такую же картину, какую он видал вчера. В прежнем углу площадки стояли по-видимому, прежние самолёты, наискосок по площадке бежали всё те же пограничники, только на этот раз Стёпка, валяясь по камням, судорожно боролся с каким-то пограничником и, по-видимому, сдавал в этой борьбе. Еремей поднял было винтовку, но сейчас же опустил её. До Стёпки было шагов семьсот-восемьсот. Он и его противник вертелись, как волчки, и попасть в пограничника, не рискуя подстрелить и Стёпку, не было никаких шансов. К борющимся бежали какие-то другие пограничники, они, впрочем, были ещё довольно далеко, и со всех четырех ног скакал какой-то конь. “Вероятно, тот самый”, – подумал Еремей.

Еремей не очень ясно понял, что именно произошло со Стёпкой, пограничник очутился как-то сверху, но в этот момент на него налетел конь. Что стало с пограничником, Еремей точно установить не смог, но, во всяком случае, тот остался лежать на земле. Стёпка вскочил на ноги и как-то неловко, точно раненый, вскарабкался в седло. Конь рванулся к перевалу, пограничники стали стрелять. Стёпка как-то странно припал к шее коня; конь, видимо, раненый, развил совсем уж бешеный галоп, и Стёпка бессильно, мешком, свалился на землю.

– Ну, теперь, прости Господи, ничего не поделаешь, валяй, Федя.

Из четырех пограничников не успел скрыться ни один. Очень вдалеке, у самолётов, верстах в двух, стояли ещё какие-то военные. На всей площадке больше не было видно никого.

По своим долговременным родственным связям и по прочему другому, Еремей и Федя понимали друг друга без слов. Отступая ползком, они оба добрались до неглубокой расщелины в стене. Со стороны самолётов этой расщелины видно не было. Подняться по ней было невозможно, но спуститься, при очень большом навыке в этих делах, кое-как всё-таки было можно. Опустившись, оба родственника переползли к той же ложбине, по которой только что полз Стёпка и добрались до того места, на уровне которого должен был лежать то-ли Стёпка, то-ли его труп. Еремей, прикрывая голову здоровенным камнем, высунулся за край ложбины и шагах в двадцати обнаружили лежащего без движения Стёпку. Неровности почвы всё ещё закрывали его от самолётов, с других сторон не было видно ничего угрожающего. Ползком, как уж, Еремей добрался до Стёпки, кое-как взвалил его на спину и притащил в ложбину. Вид у Еремея был мрачный.