– Так точно, понимаю. – Иванов стойко выдержал взгляд Медведева. Несколько секунд молчали оба.

– Расскажите же толком, – приказал Медведев.

– На пьянке, 22 марта сего года, товарищ Кривоносов сказал, что у него в изоляторе оказалась знакомая – “роскошная женщина”, – как он выразился. “Жаль, что такая пропадает”, – сказал он.

– Вы это сами слышали?

– Точно так. Медведев помолчал еще.

– Это несколько меняет положение вещей. Словом, станцию Лысково, гражданина Светлова или как там его, Кривоносова и всё прочее вы ставите в связь с этой женщиной?

– Официально – я ничего ставить не могу, – это, так сказать, только предположительная гипотеза.

– Гм? Предположительная гипотеза? Ну-с – изложите ее целиком.

Товарищ Иванов почувствовал, что его час, наконец, настал. Медведев, по-видимому, совсем не в курсе дела, московский пакет с данными о товарище Светлове пропал, даже его, товарища Иванова, отдел, который должен был заняться всей этой историей по специальности, не знал ничего. Медведев мог знать только ещё меньше.

– Я предполагаю так. Светлов или как там его, имел в Лыскове, так сказать, явочную квартиру, ехал прямо туда. По дороге как то отделался от филеров. Остановился у Жучкина, сейчас же получил лошадей, и двинулся дальше. Жучкин явно завёл взвод в засаду, не мог же один Светлов перебить восемь или десять опытных пограничников? Кто был в засаде? Может быть, вот эти бродяги, вроде Стёпки. Может быть, и сам Жучкин принимал участие в нападении. Потом Жучкин вернулся, забрал свою жену и исчез. Зачем-то дослали Стёпку назад в Неёлово, может быть, встретить того же Кривоносова?

– Вот с этим самым Стёпкой – Кривоносов не разговаривал в вашем отсутствии?

– Не могу знать. Я два раза выходил из комнаты… В дверь постучали. Вошел подтянутый и молчаливый секретарь и протянул Медведеву какую то бумажку. Медведев прочел и постарался не посмотреть на Иванова. – Иванов заметил это оборванное движение. Бумажка была телеграммой из Москвы: “Усилить охрану нарынского изолятора, придав караульному отряду танковый взвод и батальон войск особого назначения, ждать дальнейших распоряжений”. Иванов, значит, что-то угадал. Медведев отложил бумажку, как будто она не имела никакого отношения к данному разговору – но у Иванова был намётанный чекистский взгляд.

– Н-да-а – сказал Медведев. – Тут, может быть, что то есть. Я подумаю. Мы еще поговорим, товарищ майор.

Иванов встал, откланялся и вышел. Медведев нажал одну из многочисленных кнопок, украшавших его письменный стол. Вошёл какой-то другой секретарь.

– Назначьте надёжных сестёр милосердия записывать всё, что Кривоносов может сказать в бреду. – Секретарь ушёл. Медведев ещё раз перечитал бумажку и погрузился в размышления…

Огромный дом на улице Карла Маркса, 13 был выстроен в том новом функциональным стиле, который должен внушать впечатление света, простора и целесообразности. Его многоэтажный фасад был облицован светлым алтайским мрамором, и его широкие окна пытались смотреть приветливо и открыто. Жителям города Неёлова дом, однако, внушал чувство жути, которое можно было бы назвать суеверным, если бы для него не было вполне достаточных и вполне научных оснований: дом был штаб-квартирой среднесибирской тайной полиции – ОГПУ-НКВД. Именно поэтому прохожие старались жаться на другую сторону улицы, даже в то время, когда по новизне постройки и традиции дом ещё не был окружен колючей проволокой, за которой теперь взад-назад шагали молчаливые, как и сам дом, часовые. Люди, входившие в этот дом, делились на две отчетливо разные категории: одна проходила внушительно и самоуверенно, другая – робко и с затаённым чувством ужаса. Дом был домом страха. Но в одно серенькое сентябрьское утро в дом вошёл его собственный страх.

Этот страх имел вид маленького, тщедушного, сутулого человека, одетого так, как одеваются люди, уже десятками лет не покупавшие ничего нового. На человеке было старенькое потёртое пальто и даже портфель, играющий в СССР роль внешнего атрибута власти, был так же стар и потёрт, как и всё остальное на невзрачном человеке. Во внешности этого человека вообще не было решительно ничего особенного кроме, может быть, лица: чем-то и как-то оно напоминало лицо насекомого, если у насекомых вообще есть лица. Выражения на лице не было равно никакого: чисто механическое соединение рта, подбородка, носа, лба и всего прочего. Из глубоких впадин иногда выглядывали глаза, и тогда, казалось, они снимали моментальную и до мельчайших деталей точную фотографию окружающего мира и опять прятались назад. Или, по крайней мере, переставали проявлять к окружающему миру какой бы то ни было интерес.

Человек вошёл в огромные двери дома страха и мельком, без всякого интереса оглядел огромный вестибюль. У окна с надписью “пропуска и справки” выстроился длинный хвост людей, которые не знали, за чем они, собственно, стоят в очереди: за свободой, тюрьмой или смертью. Некоторые держали в руках пригласительные бумажки: “Гражданину такому-то и такому-то предлагается явиться на улицу Карла Маркса, № 13, ком. ХУ2, в пятницу, 13 сего сентября в 9 ч. утра”. Хорошо ещё, если бумажка приходила только 12-го сентября – тогда она означала только одну бессонную ночь. Зачем? В чём дело? Господи, пронеси! Было хуже, если бумажка приходила за неделю…

Невзрачный человек, слегка ковыляя на левую ногу, прошёл дальше. У него был такой само собою разумеющийся вид, что, казалось, если бы он шёл на стенку, то и она слегка бы растерялась, раздвинулась, рассыпалась и пропустила бы.

Приблизительно такое же ощущение переживал и часовой: он обязан был спросить пропуск, но в насекомой механичности невзрачного человека было нечто такое, что даже часового брала оторопь.

– Э-э, эгм, ваш пропуск… гражданин, – выдавил он из себя.

Невзрачный человек посмотрел на часового, как на внезапно возникшее пустое место, молча достал какое-то очень плотное удостоверение и поднёс его примерно на уровень глаз часового. Часовой невольно не то выпрямился, не то отшатнулся: “Виноват, товарищ”, – по лицу его мелькнуло и спряталось тоже выражение суеверной жути, с каким жители Неёлова обходили дом № 13.

Человек прошёл дальше той же безразличной походкой бесцельно прогуливающегося насекомого, покружил по бесконечным, видимо, уже знакомым коридорам, подошёл к другой двери, перед которой стояли двое часовых, и тем же безразличным жестом показал одному из них удостоверение. Удостоверение произвело то же самое впечатление почтительности и жути.

Человек прошел в приёмную, где в ожидании приёма сидели около полудюжины высших сановников города, потом в комнату секретаря, который поднял голову от стола и был совсем уже готов окрыситься на человека, осмелившегося войти без доклада… но вместо этого вскочил со слегка побледневшим лицом:

– А-ах, товарищ Берман, здравия желаю. Товарищ Медведев у себя, там у него…

Но товарищ Берман прошёл через секретаря, как сквозь пустое место, даже не кивнул головой в ответ, продвинулся сквозь тяжёлую, двойную дверь в кабинет начальника Неёловской тайной полиции товарища Медведева. Услышав мягкий шелест двери, товарищ Медведев раздражённо повернулся на своем кресле, но раздражённое выражение мгновенно сбежало с его лица. Из глубоких глазных впадин на сотую долю секунды выглянули органы зрения товарища Бермана и отметили судорожную борьбу мимики на лице товарища Медведева: раздражение, испуг, недоумение, снова раздражение и, наконец, официально-каменное спокойствие – всё это длилось около одной сотой доли секунды.

– А-ах, товарищ Берман, очень рад…

По всему облику товарища Бермана было видно: ему совершенно безразлично, рад ли товарищ Медведев его появлению, или не рад, или только врёт, что рад. Появлению товарища Бермана была рада только его мать, и то только в первые годы его пролетарской жизни. На дальнейшем жизненном пути товарищ Берман как-то не встречал людей, которые были бы рады его появлению, да он об этой радости и не заботился.