– Так мы пока на этом проекте и остановимся, – сказал генерал Буланин. – Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего…

В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.

– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.

И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?

О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.

Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.

– Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши…

– Выпей чаю…

– Да нет, я не о том. Я о том, кто вы – православный или нет?

Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.

– А ты что в этом понимаешь?

– Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую…

– В Бога всякий верует. Только всякий – в своего.

Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.

– Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?

– Вырастишь – узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,

Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…

– Это я-то – жулик?

– Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?

Стёпка был возмущён до глубины души.

– Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.

– Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?

– А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?

– А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?

– Так же, всё равно, волки бы разорвали – ни им, ни мне.

– Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори…

Стёпка был обижен.

– Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше – ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того… Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.

– А тебе польза?

– Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь… Да ещё говорите, жулик.

Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.

– Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед – один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.

– Мне-то чего помирать, – радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.

– Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.

– Бог знает, – уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. – Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?

– Вот это, Стёпка, правильно, знать незачем и нечем.

– То есть, как это нечем?

– Нечем. Мозгов не хватает. Ну, вот тащи этот рыбий хвост, мяса лучше не ешь, сейчас я тебе стакан дам.

– Да я и сам возьму.

– Нет, ты уж сиди, – отец Пётр поднялся и достал глиняную кружку.

Стёпка с жадностью смотрел, как наполнялась эта кружка, и всё боялся, как бы отец Пётр не ограничился бы только половиной кружки. Но Стёпкины опасения оказались преувеличенными. Водка разлилась по всему телу горячей волной, и Стёпка от наслаждения даже глаза зажмурил, как кот на солнышке. Был краткий промежуток тяжёлой внутренней борьбы: сразу выпить всю кружку, так ещё неизвестно, даст ли отец Пётр другую. А недопить было и неприлично, и жалко. Стёпка нашёл разумный компромисс – выпил только половину. Не без сожаления поставив кружку обратно на стол, Стёпка вдруг сказал жалобным тоном:

– Мне бы домой!

– Куда это домой?

– Да на заимку, к Еремею Павловичу.

– Так почему же это домой?