Пограничник оказался сильнее, чем предполагал Стёпка, впрочем, для предположений у Стёпки всё равно времени не было. Не было у него и информации о том, что в войска НКВД подбирается отборный человеческий материал, и что этот материал подвергается весьма основательной тренировке по джиу-джитсу и по смежным с ним дисциплинам.

Поэтому через несколько секунд отчаянной борьбы Стёпка очутился прижатым лицом к земле, а его левая рука, завёрнутой “ключом” на спину. Острая боль пронизала локоть и плечо. Откуда-то слышался совсем близкий конский топот. Стёпка прохрипел “сдаюсь”, и в это время тиски ключа разжались. Кое-как Стёпка стал на четвереньки и над самой своей головой услыхал пронзительный крик пограничника. Обернувшись, Стёпка к несказанному удивлению своему, увидел Лыско, который зубами рвал пограничника. В подробности этого происшествия Стёпка всматриваться не стал. Он вскочил на ноги и к своему ужасу увидел, что какие-то два пограничника пробирались в лощину, и тут, значит, прикрытия больше не было. Преодолевая страшную боль в левой руке, Стёпка подобрал винтовку, взял в зубы ремень и кое-как вскочил на Лыско. Тот сразу рванулся вперед по направлению к перевалу. Из ложбины послышались выстрелы. Стёпка почувствовал, как что-то словно раскаленной иглой пронзило ему грудь. Он пригнулся к конской шее, на её гриве увидел свою собственную кровь, лившуюся изо рта. Почти в тот же момент Лыско как-то странно рванулся в сторону и, падая, Стёпка увидел над собою прозрачное горное небо…

Когда Стёпка с котомкой за плечами и с винтовкой в руке исчез в тайге, караван начал вьючиться. Спешить было некуда, надо было дать Стёпке время догнать его. Еремей был настроен оппозиционно:

– Это зря, Валерий Михайлович, позволили вы ему за конём идти.

– Да, ведь, конь-то привычный, свой, – сказал Федя.

– Мало ли что свой, человек дороже коня.

При чём здесь человек? – спросил Светлов, – там, я думаю,

никакой опасности нет.

– А это Бог знает. От товарищей, как от греха, нужно подальше. Бог его знает, вот были и нет. А через час опять будут. Нет, зря это вы позволили… Ну, если что, может быть, отец Пётр выручит.

– А кто такой отец Пётр? – спросил Потапыч.

– Отшельник один, – ответил Еремей.

– Жулики все они, – сказал Потапыч, – и твои попы, и твои отшельники…

Еремей повернулся к Потапычу всей своей медвежьей тушей.

– Это ты у себя в есесерии можешь такое говорить, а тут никшни, тут тебе товарищей нету.

– Товарищей нету, а жулики есть везде. Ты, папаша, как ты хочешь, сиди там и благословляйся, а я за это время рябков в тайге настреляю.

Еремей передёрнул плечами.

– Вот, видите, Валерий Михайлович, как эту большевистскую заразу выправить? Ведь, вот же, не совсем дурак парень, а какое говорит…

– А что это за отшельник? – спросил Валерий Михайлович.

– Святой человек, – несколько неопределенно сказал Еремей. – Святой человек. К нему и китайцы, и дунгане, и сойоты ходят, он и по-китайски говорит. Насквозь видит.

– Что насквозь видит?

– Всё. И как, и что – всё видит…

– А что в кармане, так уж совсем насквозь…

– А ты свои безбожные разговоры брось, я тебе говорю. – В тоне Еремея мелькнуло нечто вроде угрозы.

Жучкин слегка повёл плечами:

– Я, папаша, против Бога ничего не говорю. А только этих-то…

– Ну, айда, что тут митинг разводить?

Караван медленно тронулся.

– Если бы пешком, – сказал Еремей, – то тут совсем рукой подать, через гору, да с конями тут не пройдёшь, обходом будет дальше. Эх, зря, Валерий Михайлович, вы этого Стёпку пустили.

– Сдался тебе этот Стёпка, – сказал Потапыч.

Еремей оглянулся, Потапыч шёл сзади.

– Вот придём мы на заимку, возьмёт тебя отец Пётр в оборот.

– А это как?

– Задаст тебе эпитемию. Тысячу поклонов в день. Так с тебя и твоя дурь, и твоё сало сойдут.

– Многовато, – сказал Потапыч.

– То-то и оно. А не захочешь – так иди, откуда пришёл. Понял?

Потапыч предпочел богословский спор прекратить. Валерий Михайлович заметил, что если к нему, Валерию Михайловичу, Еремей питает чувства искреннего уважения и доверия, но смешанные с кое-каким покровительственным отношением, то по адресу отшельника у Еремея примешивается страх. Чем ближе караван подходил к пустынножитию отца Петра, тем сильнее Еремей проявлял признаки какой-то неуверенности, словно школьник перед экзаменом.

– А кто, собственно говоря, такой, этот отшельник? – опросил Валерий Михайлович. – Монах?

– Кто его знает, – сумрачно ответил Еремей. – Святой человек. Вот сами увидите, что тут говорить…

Вьючная тропа перешла в звериную тропку, кони цеплялись вьюками за нависшие ветки, пробирались через маральник, и, наконец, перед взорами каравана открылось нечто вроде полянки.

С севера полянка перегораживалась отвесно падавшей каменной стеной вышиной в несколько сот метров. В этой стене, на уровне земли, виднелись плотная деревянная дверь с набитым на неё восьмиконечным крестом, тоже деревянным и два окна – одно оправа, очень низкое и широкое, другое, слева, поменьше. В нескольких метрах от двери, откуда-то из горы падал на полянку и перерезывал её весёлый и жизнерадостный ручеёк. Рядом, отгороженный плетнём, расстилался небольшой огород. Дверь была заложена деревянным бруском, и на полянке не было никого.

– Нету дома отца Петра, – со вздохом сказал Еремей, – придётся подождать.

– Раньше коней развьючим, – мрачным тоном заметил Потапыч.

Федя, однако, начал уже развьючивать коней, не дожидаясь ничьих указаний. Все четверо занялись тем же. Почти весь караван был уже развьючен, когда Еремей сказал:

– А, вот и отец Пётр идут.

Тон его с очень большой степенью точности соответствовал тону дежурного по классу гимназиста, возвещающего приход экзаменатора. Из зарослей тайги на полянку вынырнул человек довольно неожиданного для Валерия Михайловича вида.

Это был невысокого роста, очень плотный человек, лет больше пятидесяти, с лицом, изрытым оспой, с небольшой чёрной, уже с проседью бородой и с тёмными, слегка выпученными глазами. Одет он был как все в тайге, только на груди висел медный крест. Несколько позже Валерий Михайлович установил, что крест не висел, а был пришит.

За спиной у отца Петра висел ясно выраженный самострел, такой, каким в своё время воевали люди при переходе от лука к мушкету, только деревянный. В левой руке отца Петра висела связка диких уток. Голова у отца Петра была выбрита начисто, и голый череп загорел, как у негра.

Еремей тщательно вытер руки о штаны и подошел к отцу Петру.

– Благослови, отец!

– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого.

Тот же ритуал проделал и Федя. Потапыч, неохотно отвернув голову от вьюков, буркнул:

– Здравия желаю.

Валерий Михайлович счёл наиболее целесообразным подойти к отшельнику и молча протянуть ему руку. Подходить под благословение было бы как-то неуместно, а представляться “такой-то и такой-то” было бы ещё нелепее.

Отшельник протянул Валерию Михайловичу руку и посмотрел на него как-то мимоходом. Взгляд у отца Петра был несколько странный, одновременно и пристальный, и какой-то словно бегающий. Как будто он пристально, но очень спешно, хотел осмотреть целую массу вещей. Выпустив руку Валерия Михайловича, отшельник всё тем же пристальным и, как будто, бегающим взглядом осмотрел весь караван.

– А пятый где? – спросил он суровым тоном. И не дожидаясь ответа, тем же тоном продолжал:

– Вы, Валерий Михайлович, напрасно пустили человека. Совершенно напрасно. Теперь он в очень опасном положении.

При упоминании имени и отчества Валерия Михайловича даже Потапыч поднял свою голову от вьюков, и на его медно-красной роже выразились сначала изумление, потом комплекс чувств, который можно было бы сформулировать так: “Ну, на то и жулик, жулики – они всякие фокусы знают”. Сам Валерий Михайлович при своей привычке к почти молниеносным логическим заключением, предположил самое простое – отшельник был где-то в лесу, невдалеке от каравана, а Еремеевский голос был слышен на достаточно далёкое расстояние. На лицах Еремея и Феди не отразилось решительно ничего, сверхестественные способности отца Петра для них разумелись само собою. Однако реакция Еремея была довольно неожиданной даже и для Валерия Михайловича.