Валерий Михайлович проснулся с приятным чувством усталости, покоя и чистоты. В каморке или горнице, где он спал, в углу мирно и приветливо теплилась лампадка, образов в полутьме разобрать было нельзя. Маленькое окошко было прикрыто ситцевой занавеской, и за этим окошком выла осенняя пурга. Огромная печка тихо и дружественно излучала свое дровяное тепло, где-то за печкой потрескивал сверчок.

В последний раз с таким же чувством безопасности Валерий Михайлович спал в пещере, но там была всё-таки пещера, а не человеческое жильё. И, ещё, был этот нелепый сон, какие-то питекантропы, обозвавшие его дураком. А, может быть, питекантропы были не так уж далеки от истины? Может быть, строя свою культуру, человечество зарвалось, действительно, слишком далеко? И что было бы, можеть быть, лучше от небоскребов, самолётов и разложения атома повернуть назад, вот к этим тихим горницам с лампадками в углах? К простым человеческим отношениям, не осложнённым никакими национальными или социальными неурядицами?

Мысли такого типа приходили в голову довольно часто, и Валерий Михайлович отбрасывал их с железной логикой. Ибо, если начать отбрасывать культуру, то неизбежно подымется вопрос: а на какой именно ступени остановиться? На самолёте, паровозе, огнестрельном оружии, или на первом ещё так грубо отбитом каменном топоре, который лет тысяч десять тому назад был, ведь, тоже “последним достижением культуры?” А до каменного топора ещё более древним культурным достижением была попытка стать с четырёх лап на задние ноги. Нет, всё это были совершенно праздные размышления. Они отнимали какое-то время и какую-то энергию от ума, а Валерий Михайлович считал, что всякий человеческий ум обладает только точно ограниченным количеством и времени, и энергии. Но потом всё-таки пришёл в голову вчерашний разговор и соображения Потапыча, на которые, при всей их наивности, возразить было нечего. Да, конечно, за судьбы народа отвечает его интеллигенция. Она, к сожалению, оказалась совершенно безответственной. Да, конечно, не того ждали, не так думали, совсем иначе планировали, и, вот, пришла расплата. И на виновных, и ещё более на невинных. В воображении Валерия Михайловича опять мелькнул образ Вероники, как она, вероятно, постарела за эти годы. Валерий Михайлович всем усилием своей воли опять отодвинул этот образ куда-то в подсознание.

Сверчок продолжал потрескивать, и пурга продолжала подвывать. Массивные бревенчатые стены матерински обнимали Валерия Михайловича, защищая от пурги, снега, мороза и от чего-то ещё. Казалось, что за этими стенами осталось и всё беспокойство, все тревоги его катастрофической жизни. Но это только казалось. Который мог бы быть час?

Валерий Михайлович посмотрел на часы, лежавшие тут же у кровати на деревянной табуретке, но в полутьме ничего видно не было. Валерий Михайлович стал щёлкать зажигалкой. Новейшее достижение культуры довольно долго не хотело давать огня. Наконец, огонь вспыхнул. Оказалось, что было половина четвёртого. У двери раздался какой-то шорох, и она открылась сантиметров на двадцать. Валерий Михайлович совершенно автоматически схватил пистолет, лежавший на той же табуретке, и взвёл курок. Дверь открылась ещё больше, и при мигающем свете лампадки и зажигалки Валерий Михайлович увидел таинственную физиономию Потапыча.

– Можно, Валерий Михайлович? – спросил он загробным шёпотом.

Валерий Михайлович молча, но не без удивления, кивнул головой. Потапыч на цыпочках вошёл в горницу и тихонько закрыл за собою дверь.

– Вы уж извините, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч тем же шёпотом, – слышу, вы зажигалкой щёлкаете, думаю, может быть, что- нибудь надо.

– Нет, спасибо, Потапыч, ничего.

Потапыч несколько помялся.

– А я ещё это к тому, что, может быть, вы закусить захотели бы? А?

– С чего это ночью?

– А это, как сказать, Валерий Михайлович! Вот по тайге, так и ночью не ели, и днём, как попало. Вчера, вот, только малость подправились. Так что, дефицит имеется. А я тут соображаю насчёт жареного сала с луком…

– Сало с луком, – сказал Валерий Михайлович, приподнимаясь, – об этом можно поговорить.

– Вот, видите, я уж там нарезал. Публика наша спит вся, посидим, закусим, ночи теперь долгие, поговорить есть о чём, вчера, так просто был галдёж, все говорили, а слушать – никто не слушал. Я, вот, сейчас вам полушубок принесу, чтобы вам не одеваться.

Потапыч исчез и через минуту вернулся с полушубком и валенками.

– Вы вот это натяните, всё-таки, чего зябнуть?

Валерий Михайлович натянул полушубок и валенки, и предшествуемый Потапычем по каким-то тёмным переходам и коридорам попал, наконец, в комнату вчерашнего пиршества. Стол был ещё завален едой и её остатками, на столе горела толстая, видимо, самодельная восковая свеча, на припечке стоял чугунный треножник, и под ним уже горел огонь.

– Еремей вчерась баб спать послал, завтра, говорит, уберёте. Я сейчас ещё сала подрежу.

На огромном глиняном блюде возвышалась целая гора крупно нарезанного сала и на другом – такая же гора так же нарезанного лука. Валерий Михайлович посмотрел на всё это не без некоторого сомнения.

– И вы собирались всё это уплести за один присест?

– А почему нет?

– Тут одного сала фунтов пять!

– Ну и что?

– И луку не меньше… Такую порцию какому-нибудь американцу, так он на следующий же день отправится на тот свет…

– Так это американцы, а мы тут в Сибири. Американцы, говорят, водки не пьют, а едят только одни банки.

– Какие банки?

– Ну, консервы там всякие. А по-нашему, консервы – это только для закуски, да и то, когда сала нет. Конечно, когда нет ни консервов, ни сала…

– … ни хлеба, ни водки…

– Вот в том то и дело. Папаша всё меня пилит, на ворованном-де хлебе разжирел. А не понимает папаша того, что всякий колхозник, и тот на ворованном хлебе живёт. Если бы не воровали, так вся Эсэсэрия давно бы с голоду перемерла бы. Это папаше хорошо – своя заимка, свои свиньи и никаких там колхозов. А я так полагаю, Валерий Михайлович, вот, деньги у вас есть. А чтобы вы их по вашей ставке получили, так в этом у меня сомнение имеется.

– Правильное сомнение, не по ставке получил.

– Вот так и идёт, все вверх ногами ходим, и все сами у себя воруем…

За это время на треножник была поставлена огромная сковорода, навалены на нее и сало, и лук, и что-то ещё, от всего этого по комнате пошёл такой дух, что пять фунтов жареного сала не показались Валерию Михайловичу слишком уж явным преувеличением. Грузная фигура Потапыча неслышно скользила от печки к столу, на столе появились чистые глиняные тарелки. Потапыч внимательно обследовал остатки вчерашней водки и, найдя их недостаточными, куда-то исчез и вернулся с подкреплением. Валерий Михайлович пододвинулся поближе к огню и почти бездумно смотрел на его прыгающие и исчезающие языки. От всего этого веяло чем-то старинным, крепким, устойчивым… и исчезающим, как вот эти язычки пламени…

– Ну, вот, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч, водружая на стол сковороду, – армия наша приведена, так сказать, в полную боевую готовность, вот, ежели хотите и рыба, и грибки, и брусника, давай нам Бог…

Некоторое время длилось серьёзное молчание, слегка нарушаемое работой челюстей. Одолев свои первые три фунта сала, Потапыч откинулся на спинку стула с видом человека, дорвавшегося, наконец, до заслуженного отдыха.

– Вы уж меня, Валерий Михайлович, извините, а только закуска – закуской, а и я тоже не сапогом сморкаюсь, смываться вам отсюда нужно. И американца этого захватить.

– Почему вы так думаете?

– Нашу бражку я хорошо знаю. Конечно, у вас на этого Бермана есть какая то власть. Какая, и спрашивать не хочу, дело не моё, зачем знать, чего не нужно. А только власть есть и над Берманом. Придёт приказ из Москвы, что ли, пошлют сюда пару самолётов и разбомбят заимку к чёртовой матери, так что даже и в лес податься не успеем.