– Так тогда и вам всем смываться надо.
– Это положительно верно, Валерий Михайлович. Ничего не говорю, положительно верно, смываться надо всем. Да только есть и разница, убьют, скажем, меня, ну, поплачет Дунька, и кончено. Кому я больше нужен? А у вас тут с этим американцем и атомная бомба, и, Бог знает, что ещё. Я, Валерий Михайлович, нашу бражку знаю, как облупленную. И аппарат тоже. Если им атомную бомбу в руки, так это не дай Бог! А нам всем они не спустят, это вы уж будьте благонадёжны. Взвод перебили, Чеку подожгли – этого никак не спустят. Престиж.
– Почему престиж?
– Да так, чтобы все боялись. Бражка больше всего боится людей, которые их не боятся. Прав ли, виноват ли, а если не боишься, так или в концлагерь или на тот свет. Что, неправду я говорю?
– Приблизительно верно, – согласился Валерий Михайлович.
– И вовсе не приблизительно, а в самый раз…
Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и в щелку выглянула взлохмаченная голова Еремея Павловича.
– Прохлаждаетесь? А я-то слышу шу-шу, да шу-шу, что бы, думаю, там могло быть? А вы, вот какие умные! Не помешаю?
Не ожидая ответа, Еремей Павлович уселся за стол и с птичьего полёта осмотрел всё, на нём лежащее.
– Вот так, когда по тайге неделями бродишь, то потом не так просто откормиться и отоспаться. Ты мне там, Потапыч, вот это блюдо придвинь. И стаканчик налей. А как этот ваш американец?
– Спит, – ответил Потапыч. – Поправляться человеку нужно. А всем нам – смываться. Как можно скорей и как можно подальше. Вот, Валерий Михайлович полагает, что он всему этому виной, без него, дескать, все было бы спокойно. А я говорю, всё равно. Я же на железной дороге работал, так я уж знаю, и войска перебрасывали, и танки, и артиллерию, и всяких там китайских коммунистов, а китайские или, там, бурятские, чёрт его разберёт, с раскосыми глазами всякий за китайца сойти может. Китай, в общем, съедят и даже не подавятся. А вы тут, папаша, с вашей заимкой, как раз по дороге.
– Ну, какое там по дороге?
– По дороге. Или, скажем, в тылу, а тыл-то тут будут прочищать на полный ход, какая-такая заимка, кто тут живёт? А если на вас, папаша, просто посмотреть, сразу видно, кулак.
– Н-да, – сказал Еремей Павлович. – Кулак это у меня, действительно, имеется.
– Да я не о том. И поп тут живёт, и часовенку построили, и царские портреты висят, так вы думаете, вас бы тут оставили? Такое дело, что никуда не уйдёшь. Смываться, я говорю, нужно, да только куда?
Валерий Михайлович, медленно набивая трубку, вглядывался в Еремея Павловича.
– Ну, что ж, сматываться, так сматываться, – довольно спокойно сказал тот. – Конечно, жаль. Прижились мы тут, народ хороший, тайга, сытно и спокойно. Да, ведь, вот и вся Россия куда-то всё смывается, кто куда. Чем мы-то святее других?
Валерий Михайлович зажёг трубку и выпустил клуб дыма.
– Я думаю, что об этом всё-таки ещё рано говорить. У меня есть три места, в которых можно спрятаться на долгие годы. Только сейчас наступает зима, и дойти будет трудно. Это в Яблоневых горах, ещё на Алтае и подальше, на Уссури, и на Корею, оттуда можно пробраться и за Корею. Деньги у нас есть…
– Да и у меня золото. Можно за зиму и ещё накопать… Жильное золото, недалеко тут, в горах.
– Так что вопрос в том, чтобы, во-первых, зиму как-то пережить и, во-вторых, кое-какие дела закончить. У меня, Еремей Павлович, есть виды на вашего Федю. Скажу сразу, опасное дело.
Еремей Павлович пожал плечами.
– Зря бы вы, Валерий Михайлович, на опасное дело человека не посылали. Значит, нужное дело. А опасность, так все мы под Богом ходим, вот попал же я в такую мышеловку, что никакого хода, видать, не было, а, вот, сижу, барана ем и самогон попиваю. Никто, как Бог. Нужно, конечно, и с самим Федей поговорить, как он. А может, и говорить-то нечего, парень молодой, ему бы только куда-нибудь ввязаться. Федя, как вы думаете…
Еремей Павлович поднял палец, как бы прислушиваясь к чему-то. Валерий Михайлович и Потапыч тоже стали прислушиваться не без некоторого беспокойства. Потом Еремей Павлович встал, подошёл на цыпочках к двери и ещё прислушался.
– Спят, – доложил он, вернувшись к столу.
– Кто спит?
– Да мамаша, Дарья Андреевна.
– А причем тут мамаша? – спросил Потапыч.
– Дело такое, – сказал Еремей Павлович таинственным шёпотом, -что там такие пострелы, как мой Федюшка, вытворяют, так про то мамашам знать не полагается, со страху помрут!
– А что он вытворяет?
– На тигров повадился, сдались ему эти тигры? Тут у нас, пониже на юг – озёра, камыш, дикие свиньи водятся, ну и тигры приходят, места глухие, зверь непуганый. Так вот мой-то Федька на этих тигров. Да ещё как? С рогатиной!
– С рогатиной? – удивлённо переспросил Валерий Михайлович. – Что на медведя с рогатиной ходят, я это знаю. А на тигра?
– Вот в том-то и дело, на тигра. В этих камышах, кустах, зарослях с ружьем много не сделаешь. Так он себе рогатину соорудил. Две. Из какого то китайского, то ли туркменского меча. Перо в аршин длиной, широкое… А древко железное, то есть не железное, а стальная труба, где- то спёр, с какого-то самолёта, что ли. Так, вот, повадился. Тигр на него, значит, прыгает, а он, значит, с размаху рогатину подставляет, острая, как бритва. Уже восьмого тигра таким манером взял. Ну и я, я тоже – трёх. Что и говорить, занятно, вот это охота, а не то что за пять вёрст из винтовки. Только слушай, Потапыч, если ты об этом Дарье Андреевне или Дуньке проболтаешься, ей-Богу, голову оторву.
– Г-м, – сказал Потапыч, – я, папаша, на советской службе молчать научился… А когда вы ещё на тигра собираетесь?
– А тебе чего?
– Да и я бы увязался.
– Это ещё как сказать. Я не к тому, чтобы ты был трусом или что, а к тому, что тут уж нужен верный глаз. Это так просто говорится, подставить рогатину. Я тоже так думал, когда в первый раз. Ну, малость промазал, рогатину-то всадил, да не так, как нужно было, а тигр лапой-то древко, стальную трубу, как проволоку согнул… Вот такой толщины труба. – Еремей Павлович поднял стакан, – вот как этот стаканчик. Хорошо ещё, что и я тоже стреляный воробей. Да и Федька подоспел. Он даром что телячий образ имеет, а парень башковитый, ох, башковитый парень. Было такое дело, что трубка-то эта согнута. Значит, тигра не удержать, а сверху его никак не пробить, зверь здоровенный. Я, это, в сторону, а Федька правильно сделал, вместо того, чтобы пробовать зверя проткнуть, он его рогатиной как топором, по шее. Перерубил, значит, позвонки. А дело-то всё – моргнуть не успеешь. Это только рассказывать длинно. Так вы, Валерий Михайлович, говорите, опасность. А на тигров-то шляться, так это по вашему что? И, спрашивается, какой чёрт его тянет?
– А вас, папаша, какой чёрт потянул?
Еремей Павлович почесал затылок.
– Вот в том-то и разговор. Есть, говорят, люди, которые на самый полюс таскаются, а там чего они не видали? Ну, на полюсе-то я не был, а что до тигров, так дело тут в полсекунде, да и полсекунды нет. Вздумай вот тогда Федя тигра-то этого рогатиной колоть, пропал бы я, сразу его не проколешь, особенно, если сверху, а ему лапой мне полбока отодрать – раз плюнуть. А, вот Федька-то мой успел сообразить, я его после спрашивал, так и есть, сообразил. Рогатина-то, как широкий тесак. Силёнок у Федьки, дал Бог, хватает, ну и сразу. Парень очень башковитый.
– Это очень важно, то, что вы рассказали, – сказал Валерий Михайлович. – Дело заключается вот в чём, Феде нужно пробраться в одну тюрьму. Может быть, кого-то там придушить, но кого-то нужно и спасти. А, там, дальше, смотря по удаче, то ли открыть нам двери, то ли уничтожить то, что нужно… У меня там и свои люди есть, помогут Феде.
– Никаких людей больше не нужно, – не без некоторой обиды в голосе сказал Еремей Павлович, наших тоже хватит. А передушить, это Федя может. Уж он лицом в грязь не ударит… Только как в эту-то тюрьму попасть.
– А это я вам позже скажу. Но если это Феде и нам удастся, мы, может быть, сковырнем советскую власть.
