Берман оглянулся на стенку, где звонок? И ещё раз подумал: нет ли микрофона? Но полуоблупившаяся краска стены не демонстрировала никаких подозрительных мест, Берман уж знал, как и где ставятся микрофоны. Он надавил кнопку звонка, и почти сейчас же в распахнутую дверь вкатился главный врач, как будто он стоял под дверью и только что и ждал, что этого звонка. А, может быть, подслушивал?

*) Болезненные судороги лица перед смертью.

Прежде чем погасить лампу в комнате супругов Гололобовых, Стёпка с совершеннейшей степенью точности установил месторасположение всех интересовавших его предметов: портфеля, бинокля, какого-то чемоданчика, в мотором могло бы быть кое-что подходящее, и даже куска сала на столе. И, как только свет исчез, Стёпкины руки полезли по нужным направлениям с истинно обезьянньей ловкостью: одна рука стащила портфель, другая – чемоданчик, и так как третьей руки не хватило, то, нагнувшись над столом, Стёпка ухитрился схватить зубами кусок сала за ту верёвочку, на которой сало обычно коптят. На крыльце ему предстояло ещё подобрать свою берданку и свой мешок. Со всей этой поклажей Стёпка справился более чем удовлетворительно. Но, когда ему пришлось стрелять, поклажа дала себя чувствовать, иначе бы весь заряд угодил в Кривоносовский живот.

Выстрелив, Стёпка лихорадочно перезарядил берданку и стал ждать. Он учёл и звон разбитого стекла, и ругань Кривоносова, и стук запираемой двери, и, наконец, зажжённую и погашенную спичку – за ним уже не побегут. Но могут организовать облаву – согнать Лысковских мужиков и послать их на поиски его, Стёпки. Мужиков он не боялся: те потопчутся, потопчутся по тайге и, переждав нужное количество времени, с разочарованным видом вернутся в сельсовет. Комсомольцы были хуже: начнут, сволочи, играть в казаков-разбойников, могут и поймать. Поэтому лучше было не застаиваться здесь. Присев на корточки, Стёпка перераспределил своё старое и вновь благоприобретенное имущество: сало запихал в свою сумку, чемоданчик привязал к её передним ремням, бинокль надел на шею, портфель взял подмышку, портфель был велик и тяжёл. Пошарил руками по земле – не обронил ли чего-нибудь, и стал медленно двигаться, нащупывая ногами колеи дороги и соображая, каким именно путём он сюда попал.

Попал он сюда, несомненно, в пьяном виде, от этого географические представления Стёпки были несколько туманны. Но его таёжный инстинкт отмечал все подробности пейзажа и без его сознания. Выходило так, что нужно было пройти по дороге ещё шагов пятьсот, а там дорога расходилась и в верстах трёх был запрятан конь. Стёпка прошёл эти пятьсот шагов и снова стал ждать. Таёжная жизнь учит многому, терпению в особенности. Стёпка присел на край дороги, посмотрел на небо, на востоке оно стало чуть-чуть бледнеть, потом услышал стук дрезины и отметил полное отсутствие каких бы то ни было иных звуков, могущих навести на размышления. Ещё через час на фоне бледнеющего неба стали обозначаться силуэты деревьев, и Стёпка опознал тот участок дороги, который он сюда прошёл в трезвом виде. Дальнейшее не представляло никаких затруднений. Шагая бодро и оптимистично, Стёпка разыскал своего коня. Конь, казалось, был очень доволен появлением хоть кого бы то ни было и приветливо заржал.

– Ну как, отдохнул, Лыско? – фамильярно спросил его Стёпка.

Конь, казалось, был вполне доволен своим новым именем. Пожевал губами, понюхал Стёпкин воздух, отдававший потом, сивухой, махоркой и чем-то ещё другим, более или менее знакомым, и успокоился окончательно. В полутьме Стёпка навьючил на Лыску всё своё имущество, переменил свою берданку на военную винтовку и не без некоторого огорчения убедился, что самому ему сесть уже некуда.

– Знаешь что, Лыско, пойдём-ка мы пешком. И ты пешком, и я пешком.

Лыско согласился и на это. Стёпка взял в одну руку повод, в другую винтовку и зашагал в том направлении, которое обещало наименьшие шансы для какой бы то ни было встречи. Кто его там знает, будет облава, не будет облавы, а вот ежели вёрст тридцать-сорок отбарабанить, оно всё-таки будет спокойней. До наступления окончательного рассвета Стёпка шел по дороге, потом свернул в таёжную заросль и шагал верст по семи в час своими волчьими ногами. Лыско покорно трусил сзади.

На душе у Стёпки рос голубой оптимизм: вот как пофартило! В один день обтяпал и мёртвых красноармейцев, и живого комиссара. Стёпку особенно интриговал портфель. На ощупь в нём было что-то сильно напоминавшее бутылку, но Стёпка решил не задерживаться, всё равно успеется…

Рассвет начинался туго и хмуро. Привычный Стёпкин нос чувствовал непогоду. Утро обнажило хмурое небо и чёрную тяжкую тучу, заволокшую весь запад. Стёпка никак не хотел мокнуть. Шмыгая глазами по тайге, он скоро обнаружил сваленный бурей ствол, лежавший над обрывом небольшой таежной речки, быстро развьючил и стреножил коня, нарубил топориком еловых и можжевельных лап, из которых быстро возник шалашик, такой, какой, вероятно, сооружали Стёпкины предки лет, этак, тысяч десять тому назад. У входа в шалашик Стёпка развёл костёр, разулся, снял с себя штаны и полез в воду. Быстро и привычно, как свои собственные карманы, обшарил какие-то коряги, омутки, дыры по берегу и, наконец, извлёк здоровенного налима, который до того был удивлен Стёпкиным нахальством, что только усами шевелил. В налиме было фунтов пять. “Вот и уха в порядке,” – констатировал Стёпка.

По верхушкам тайги, как предтеча дождя, прошёл глухой и тревожный ветер. За ветром последовали капли дождя, сначала редкие, а потом всё чаще и чаще. Стёпка ещё раз освидетельствовал свой бивуак: нет, все было в самом лучшем виде, даже и костра дождь не зальёт. На костре добулькивал котелок с изумленным налимом. Лыско подобрался под навес гигантской ели я смотрел на Стёпку сочувственным взглядом. Стёпка, наконец, приступил к учёту своего имущества. В чемоданчике оказалась всякая ерунда: бельё, мыло, бритва; не стоило и тащить. Но портфель не обманул Стёпкиных ожиданий, в нём в самом деле оказалась бутылка, и не какая-нибудь, а литровая. Откупорил бутылку, от жидкости явственно несло водкой и не какой-нибудь, а особенной, такой водки Стёпка ещё не видывал. Стёпка отхлебнул: ох, здорово – и крепко, и вкусно. Там же оказались коробки три консервов, патроны к пистолету, ещё бутылка, поменьше, Стёпка проанализировал и её, в бутылке оказался спирт. Был бумажник, толстенный такой, здоровый, и в бумажнике – целая уйма денег, такой уймы Стёпка в жизни своей не видал. Он стал считать, но скоро сбился. Потом был какай-то конверт из хорошей плотной бумаги.

Большой эрудицией Стёпка не отличался, и надпись на конверте мог разобрать только по складам: “Совершенно секретно. Товарищу Кривоносову”. “Комиссар”, – подумал Стёпка. Стёпка открыл конверт. Там было несколько бумажек. На одной из них, побольше и поплотнее, стояли в углу малопонятные буквы: НКВД и СССР. В другом углу была наклеена фотография мужчины лет тридцати пяти, вооруженного небольшой русой бородкой, серыми пристальными глазами и, вообще, очень образованным видом. Стёпка стал разбирать бумажку. Из её содержания Стёпка с большой затратой умственных способностей выяснил, что за поимку изображенного на фотографии дяди, Валерия Михайловича Светлова, советская власть дает награду в…. рублей. Рублей было что-то очень много: стоял кол и около кола Стёпка насчитал пять нулей. Попытки перевести эти пять нулей в привычную для Стёпки водочную валюту окончились неудачей. “Тут, должно быть, столько-то тысяч”. Тысяча была предельным математическим достижением Стёпки. “Если, скажем, на тысячу идёт сто литровок, то куда же я такую уйму дену? Перебьётся по дороге”.

Дальше следовало подробное описание фотографического дяди: рост – выше среднего, в скобках стояло 182 см. Потом шёл нос, рот и всё такое. Было также сказано о том, что лицу, указавшему на возможное местонахождение указанного Светлова будет выдана половина награды, даже половина выходила за пределы Стёпкиного воображения. “Вот этакого глухаря подцепить бы”, – подумал Стёпка, но сейчас же отбросил мысль, как явно непригодную ни для чего…