Когда Берман очутился в тайге, то, казалось, даже деревья и кусты стали смотреть на него с каким-то неодобрительным беспокойством. Бермановская фигурка, действительно, как-то не гармонировала с природой. Уже одна походка человека, который даже и по тротуарам ходить не привык, создавала впечатление чего-то чуждого. Двустволка за плечами была, как седло на корове. Паучий взгляд, казалось, даже и в тайге выискивал оппозицию и контрреволюцию. Но Берману отношение природы к нему было совершенно безразлично. Он сам среди природы чувствовал себя чужаком. Хотелось поскорее вернуться в свой кабинет и там снова запутывать и распутывать нити и клубки допросов и заговоров. Если бы не особые обстоятельства, то никакими прелестями природа не заманила бы его на свое таёжное лоно.

Берман всё той же расхлябанной городской или, даже, канцелярской походкой прошёл около версты, перешёл какую-то полянку и, оглянувшись назад, быстро юркнул за подходящий куст. Отсюда, из-за куста, он стал вглядываться в пройденный им путь. Вскоре на этом пути показалась жилистая фигура товарища Трофима с Чобом на сворке. Берман покинул свой наблюдательный пост, несколько сот метров прошёл, более или менее, ускоренным темпом, потом из кармана своего пиджака вынул портсигар и, поковырявшись над ним, достал какой-то тюбик, из которого насыпал на свой след две-три щёпочки зеленоватого, приторно пахнущего порошка. Впрочем, рассыпая его по траве, Берман не только перестал дышать, но даже и зажал себе нос свободной рукой. Отойдя ещё шагов на полсотни от места этого таинственного происшествия, Берман снова залёг за кусты и стал приглядываться и прислушиваться.

Товарищ Трофим бодро и размашисто шагал по Бермановскому следу. Чоб бежал впереди, пока не добежал до места происшествия. Тут он стал чихать, тереться носом то о лапы, то о траву и, вообще, проявлять признаки беспокойства и недисциплинированности. Он припал к земле, глаза его стали наливаться кровью. Товарищ Трофим натянул сворку:

– Ну, в чём дело, Чоб?

Вместо ответа, Чоб повернулся и оскалил зубы. Товарищем Трофимом овладело чувство какого-то смутного беспокойства. Чоб продолжал скалить зубы и даже рычать. Товарищ Трофим достал из кобуры пистолет.

– Ну, пошёл, – сказал он угрожающим тоном.

Вместо ответа, Чоб всей своей мускулистой массой вдруг ринулся на товарища Трофима. Сворка была длиной метров пять, и даже товарищ Трофим не успел хорошенько прицелиться. Грохнул выстрел. Трофим почувствовал, что он сбит с ног и что страшные зубы Чоба рвут ему лицо. Почти конвульсивно товарищ Трофим продолжал нажимать на спуск пистолета, выстрелы щёлкали один за другим, и пёсьи зубы так же дробили кости Трофимовского черепа. Через несколько секунд кончились даже и конвульсии.

Тогда из-за куста выполз Берман, тоже с пистолетом в руке, быстрыми мелкими шажками пробежал к месту происшествия, убедился в окончательной ликвидации и Трофима, и Чоба, очень умело ощупал карманы загрызённого, извлёк оттуда бумажник и что-то ещё, и снова исчез в тайге.

Через несколько минут после его исчезновения из тайги, со стороны клуба показался Степаныч. На сворке впереди него бежала беленькая остроносенькая лайка – незаменимый пёс для сибирских охотников. Вероятно, Степаныч услышал выстрелы и пошёл на них. Но не доходя двух-трёх десятков шагов до товарища Трофима с его Чобом, Степаныч поднял свою лайку на руки, осторожно обошёл трупы, спустил лайку с рук и зашагал дальше то-ли в поисках заказанной ему дичи, то- ли в поисках чего-то иного.

Генерал Завойко сидел на берегу таёжного омута. Двустволка лежала рядом с ним. Здесь, вдали от всякого человеческого “коллектива”, лицо генерала Завойко потеряло своё обычное Будёновско-Денисовское выражение, и на нём проступали ясные признаки беспокойства. Это беспокойство усилилось, когда из чащи послышался хруст валежника. Генерал Завойко на всякий случай поднял двустволку в направлении этого хруста. Но из тайги вышел только товарищ Берман.

Не производя никаких приветствий, товарищ Берман подошёл к Завойко и опустился на травку.

– Револьверные выстрелы – это не ваши? – спросил Завойко.

– Нет, это пришлось отделаться от телохранителя.

– Отделались?

Товарищ Берман утвердительно кивнул головой.

– Я боюсь, товарищ Берман, что вы начинаете делать ошибки.

– А вы не бойтесь.

Генерал Завойко попытался установить в тоне Бермана то-ли иронию, то-ли утешение, но не установил ничего. Товарищ Берман говорил тоном телеграфного кода.

– Я снова передумал кое-что. Боюсь, что с этим бродягой вы поступили неосторожно.

– А вы не бойтесь, – тем же тоном сказал Берман.

– Хорошо. Но на всякий случай я бы посоветовал вам закрыть моими парашютистами подход к перевалу Ойран-Тау.

– Зачем?

– Ваш бродяга может завести своих конвоиров в засаду.

– У бродяги никаких сообщников нет. Бродяга – это случайность.

– Не знаю. А это тоже случайность – из моей дивизии внезапно откомандирован полковник Мижуев?

– Когда?

– Вчера.

– Вы именно по этому поводу назначили мне это свидание?

– Нет, не только по этому. Медведев получил приказание усилить надзор за дивизией, он за ней, впрочем, и так смотрит. Но моя разведка установила приезд в Неёлово двух лиц. Вот их фото и прочее.

Завойко вынул из кармана небольшой конверт. Берман как бы мельком, но очень внимательно вгляделся в фотографии и в несколько строк текста при них.

– Я это возьму с собой?

– Возьмите. Фото не безынтересны, а?

Берман не ответил ничего.

– О вашем Светлове никаких новых данных?

– Филеров по дороге ликвидировал он сам. При одном из них были кое-какие наши документы. При осмотре тел они не обнаружены.

Завойко тихонько свистнул.

– Если бы они были обнаружены Медведевым, то…

– Документы могут навести на след, – прервал Берман – но это чрезвычайно долгая история.

– Я всё-таки, товарищ Берман, солдат, и предпочёл бы погибнуть в бою, а не в камерах вашей системы.

– Я полагаю, что вы предпочли бы не погибать вовсе. Но не в этом делю. Этих людей я знаю. Установите за ними слежку по типу шесть.

– Будет сделано.

– По поводу перевала вы, пожалуй, правы. Не очень вероятно, но всё-таки может быть, что Светлов постарается перебраться через границу, там у них есть кое-какие опорные точки. Под любым предлогом сплавьте куда-нибудь старшого лейтенанта Головченко.

Товарищ Берман говорил в тоне приказания, и его речь была понятна только Завойко: имена, адреса, какие-то схемы и какие-то планы, которые нужно было привести в действие в таких-то и таких-то случаях. Берман говорил медленно, и Завойко мысленно повторял про себя всё. Когда беседа кончилась, Берман исчез в тайге, и генерал Завойко попытался вздохнуть с облегчением, но он почувствовал, что никакого облегчения нет. Что в страшной путанице интриг и контр-интриг он, Завойко, кажется, уже куда-то влип. Но было уже поздно. А, может быть, на личной аудиенции у Гениальнейшего выложить всё? Ну, не всё. А так, как будто он, Завойко, втёрся в доверие к Берману со специальной целью добиться таких результатов, с которыми можно было бы оперировать даже и перед очами Вождя Мироздания? Это было ещё не поздно. Но в любую минуту могут случиться события, после которых будет поздно всё.

Генерал Завойко вздохнул ещё раз и ещё раз без всякого облегчения, встал, принял снова кавалерийски-забубенный вид, обошёл омуток, по камушкам перешёл через речку и зашагал дальше. Минут через десять после его ухода из кучки кустарника, шагах в двадцать от места встречи друзей, вылезло что-то бесформенное, отряхнулось, поползло к месту беседы и, снуя носом по земле, обнюхало каждую травку. Когда оно встало на ноги, то оно оказалось просто-напросто егерем Лесной Пади товарищем Степанычем.

Товарищ Медведев спал богатырским сном. Товарищ Иванов спал менее богатырским, но всё-таки спал. Серафима Павловна в полчаса набрала целую корзинку грибов, нужных для прикрытия её дальнейших планов, планы эти, впрочем, были ещё весьма туманны. Товарищ Чикваидзе, её незадачливый и кратковременный муж, с рассеянным и не совсем умным лицом сидел на поваленном бурей дереве и всё думал. Этот процесс удавался ему очень плохо. Служба в данном учреждении издали казалась ему сплошным рядом пайков и привилегий. Попав в данное учреждение, товарищ Чикваидзе чувствовал себя, как щенок в машинном отделении до введения законов и приспособлений по охране труда. Правда, служба товарища Чикваидзе только начиналась, так, всякие, более или менее, пустяковые обыски, дознания, следствия, преимущественно по делам проворовавшихся или пропившихся завхозов, завмагов и прочих виновников истинно магических пропаж товаров и денег. Но с этими виновниками учреждение обращалось вежливо и подолгу их не задерживало. Однако, товарищ Чикваидзе знал и о других случаях, когда после допросов люди если выходили, то выходили изувеченными и искалеченными. Повышение по службе означало “работу” именно в этом направлении. Товарищу Чикваидзе было как-то не по себе. Он знал, что отказаться будет или очень рискованно, или просто самоубийственно. Потом ещё эта морская корова…