Будущий Валерий Михайлович был уже знаком с основами физики и знал законы клина. Лезвие ножа, конечно, целиком подпадало под действие этих законов. Вода же была тут совершенно не причём; нужно было сделать нож острым, то есть дать лезвию соответствующую форму клина.

Уже в тот же день оказалось, что нож резать не хочет. Возникла дискуссия относительно воды, суеверия, науки и всяких таких вещей. Нож упорно стоял на точке зрения суеверия. На шум дискуссии вошёл папаша. Ознакомившись с предшествующими событиями, папаша повторил свое сакраментальное: “Пороть нужно”.

Будущий Валерий Михайлович был искренне обижен. Запертые на ключ ружья, патроны и прочее он ещё кое-как понимал. Но нож? Нож был наточен по правилам науки, при чём тут порка?

– А при том, – пояснил папаша, – что если тебе мама говорит, то ты уж делай так, как она говорит, мозги у тебя воробьиные, и ничего ты не понимаешь.

Это пояснение будущего Валерия Михайловича не устроило. Тогда папаша объяснил ему разницу между железом и сталью, некие принципы закалки этой стали, а также и причину того, что инкриминируемый нож практически не годится больше никуда – закалка была ликвидирована отточкой его на сухом точиле.

Это был первый удар по научному мировоззрению будущего Валерия Михайловича, но от этого удара он довольно скоро оправился, в десять-двенадцать лет всей науки знать, конечно, нельзя. Вот подрастёт он и узнает всю науку: и физику клина, и химию стали.

Валерий Михайлович подрос. Сейчас, сидя в горячей сернистой воде какого-то Богом и географией забытого Алтайского ущелья, Валерий Михайлович понимал, что если в мире есть люди, имеющие равную ему научную эрудицию, то этих людей, во всяком случае, очень немного. Немного есть людей, которые могли бы стать рядом с ним по силе воли, упорству и идейности, для себя Валерий Михайлович хотел очень немного, и это немногое ни за какие деньги купить было нельзя. Следовательно, все его знания, вся его эрудиция, вся его сила воли и вся его идейность привели только к тому, что на этот раз вместо ножа он испортил что-то неизмеримо большее. Или принял участие в том, что что-то неизмеримо большее испорчено, может быть, вконец.

Тогда, мальчишкой, Валерий Михайлович знал, или думал, что знал, физику. Но не знал химии. Позже он знал и химию, и физику, и философию, что получилось? Может быть, и в самом деле отец Пётр знал нечто, что стояло над физикой, химией и философией, точно так же, как тогда законы закалки стали оказались стоящими выше примитивности законов клина? Папаша Валерия Михайловича запирал от своего потомка ружья, патроны, пистоны, порох, револьверы и прочее. Может быть, некто делал так же разумно, пряча от Валерия Михайловича законы внутриатомной энергии или законы социального общежития? И, может быть, он, Валерий Михайлович, с довольно большой степенью точности повторил некоторые открытия своих сверстников – забрался в отцовский шкаф и занялся исследованием свойств самовзводного револьвера системы Смит и Вессон? Один из его, Валерия Михайловича, сверстников, по-видимому, повторил его научный ход мыслей – забрался в ящик отцовского письменного стола, достал револьвер и, так как курок был опущен, то, по-видимому, никакой опасности в этом револьвере не усмотрел. По-видимому, ибо подробности этих научных изысканий так и остались неизвестными для истории науки – мальчишка был найден около стола без всяких признаков жизни. Именно по этому поводу папаша Валерия Михайловича любил ссылаться ещё на один добрый старый обычай: когда старосветский помещик закладывал фруктовый сад, то из окрестностей сгонялись все соответствующего размера мальчишки и подвергались, так сказать, превентивной порке. Впрочем, как сознавался и папаша, это не помогало.

– Вы живы или успели утонуть?

Валерий Михайлович вылез из горячей ванны не без некоторого сожаления.

– А теперь, рекомендую вам под холодный душ, вот здесь.

Валерий Михайлович последовал рекомендации отца Петра, из стены пещерки выливалась струя ледниковой воды. Через несколько минут Валерий Михайлович почувствовал себя словно омоложенным и обновленным. Даже “Критика чистого разума” как-то потеряла свой интерес – перспектива омулей, маринованных в кедровом масле, была более актуальной.

В пещерке горела печка, и от печки нёсся провокационный запах жареных рябчиков. Отец Пётр быстро и бесшумно витал по пещерке то- ли, как привидение, то-ли, как мышь. Стол был довольно плотно уставлен всякой снедью, и, возвышаясь на несколько голов над нею, стояла бутыль.

– Видите-ли, Валерий Михайлович, – пояснил отец Пётр. Ничего – слишком. Уединение – хорошая вещь, но тоже – не слишком. Не добро человеку единому быти. Садитесь, вот сюда, – отец Пётр показал на кресло. – Тем более, человеку, вкусившему плод познания неизвестно чего. Мы все вкушаем, совершенно неизвестно, что именно…

– Я полагал, что вам известно.

– Больше, конечно, чем вам, но тоже весьма относительно. Вот, всё не выходит из головы тот дядя, которого Еремей должен встретить где-то в ущелье…

– Вы уверены, что встретит?

– Почти абсолютно. Девяносто девять и девять в периоде. Но дальше? Дальше какая-то абракадабра… Однако, время у нас есть. Сегодня Еремей ещё не вернётся. Ваш этот толстый, как его?

– Потапыч…

– Потапыч попал в какое-то дурацкое положение. Это очень хорошо.

– Почему хорошо?

– У него ведь тоже “научный образ мышления”, почти как у вас. Он где-то просто застрял. Завтра мы его вытащим. Ну-с, давайте.

Отец Пётр уселся у стола на кровать. Сейчас у него не было ни пристального, “пронизывающего”, взора ни повадок то-ли отшельника, то-ли знахаря, то-ли ясновидящего. Против Валерия Михайловича сидел просто русский человек, правда, видимо, очень культурный, предвкушающий хорошие выпивку, закуску и беседу.

После первой же экспериментальной попытки с водкой и омулем, Валерий Михайлович констатировал твердо:

– Вы были правы, такой закуски я в жизни не едал.

– А должны были бы знать, что омуль – лучшая рыба в мире, “ленивы мы и нелюбопытны”.

– Даже к закуске?

– Видите сами. Водка же у меня от контрабандистов. Они приходят ко мне, как в справочное бюро. В девяноста случаях из ста мои справки оказываются правильными.

– Словом, вы тут вроде профессиональной гадалки.

– Приблизительно. Но, кроме того, у меня есть, более или менее, постоянная связь с генералом Завойко.

Валерий Михайлович опустил рюмку, уже было поднятую к губам.

Что это – ясновидение или агентура? Сейчас проникающими и пронизывающими стали глаза Валерия Михайловича. Отец Пётр, значит, знал не только о генерале Завойко, но и о связи Валерия Михайловича с генералом Завойко, иначе бы он не выстрелил этим именем? Что ещё знал отец Пётр? Валерий Михайлович чувствовал, что он попал в глупое, а, может быть, и в опасное положение. К опасным положениям он привык давно, но глупое положение его никак не устраивало. Он положил руки на стол, и сейчас уже отцу Петру пришлось почувствовать на себе взгляд холодный, ясный, сверлящий, как механическое сверло из быстрорежущей стали.

Отец Пётр как-то поёжился.

– Прошу прощения. Мне, может быть, не следовало начинать такой лобовой атакой. Совсем коротко: я сижу здесь в качестве ясновидящего отшельника, а, в частности, в моём распоряжении на всякий случай, есть около десяти тысяч винтовок, которые не имеют обыкновения давать промахов, вот вроде Еремеевской. О вас же я знаю из физико-химической литературы, из моих логических выводов о вашей роли в атомных изысканиях СССР, из моей информации об изоляторе, из сопоставления таких фактов…

Тут отец Пётр остановился для рюмки водки.

– … из сопоставления таких фактов: я в связи с генералом Завойко, который, в свою очередь, связан с Берманом в его, Бермана, антисталинском заговоре. Завойко, как вы, конечно, знаете, опирается на вооруженные силы пограничной дивизии. Силы эти ненадёжны, как, впрочем, ненадёжен и сам Завойко. Мои силы надёжны абсолютно, можете ли вы представить себе предательство со стороны хотя бы вот этого Еремея?