Предательство со стороны Еремея Валерий Михайлович, конечно, представить себе не мог. Но предательство со стороны отца Петра? Валерий Михайлович сидел неподвижно, положив локти на стол и по- прежнему сверля отца Петра своей быстрорежущей сталью.

– Завойко ненадёжен, – продолжал отец Пётр. – Он бывал тут у меня под предлогом охоты, и он говорит больше, чем надо. От него я узнал некоторые подробности о вашем “мозговом тресте” и об охоте Бермана за этим трестом. Дальше, тайга, как известно, слухом полнится. Приходят контрабандисты, охотники, приходят шаманы и ламы, вы, вероятно, не знаете, что Алтай является вторым после Тибета очагом ламаитского оккультизма. Шаманы и ламы приходят ко мне и как товарищи по профессии, и как ученики, и как учителя – всё это не так просто, как история с вашим отроческим ножом…

– А вы откуда о ней знаете? – Валерию Михайловичу было совершенно ясно, что никакая агентура не могла дать отцу Петру никакой информации об этом детском инциденте.

– Вы, конечно, знаете о лучах Блондло – фотографирование излучений человеческого мозга. При некоторых условиях, редких условиях, и при некоторых данных, очень редких данных, эти излучения другой человеческий мозг может уловить непосредственно. Но, может быть, вовсе и не мозг, не в том дело… Сейчас ваша мысль была, может быть, перенапряжена. И я, стоя у печки с рябчиками, почувствовал, нет, не вашу мысль, а ход ваших мыслей. Случай с ножом, вероятно, оставил очень уж глубокий шрам в вашей психике.

– Оставил, – сказал Валерий Михайлович.

– Я, собственно, не знаю, в чём дело. Но этот нож я даже могу нарисовать, хотите?

Не дожидаясь ответа, отец Пётр достал с полки блокнот и карандаш. По тому, с какой уверенностью набрасывая отец Петр свой рисунок, Валерий Михайлович почувствовал очень тренированную руку.

– Вот, посмотрите.

Это был, действительно, тот самый нож. Старый кухонный нож, посередине лезвия проточенный до узкой полоски, с черенком, костяная обкладка которого обломалась в ещё незапамятные времена, и медные гвоздики торчали из железной пластинки. Валерий Михайлович помнил, сколько раз и он, и его мать царапали себе руки об эти гвоздики. Нет, никакая в мире агентура не могла дать отцу Петру информации и рисунка этого ножа…

– Так что, как видите, – продолжал отец Петр, – если я могу знать это, то, очевидно, что круг моей информации не ограничивается лишними словами генерала Завойко… И что, следовательно, меня вам опасаться совершенно нечего. Так?

Валерий Михайлович не ответил ничего. Может быть, что область науки отца Петра относилась ко всей науке Валерия Михайловича так же, как законы клина относились к законам термодинамики. И что, следовательно, он, Валерий Михайлович, взялся исследовать револьвер с курком тройного действия: нажал на какой-то спуск, никак не предполагая, что нажим на спуск автоматически взводит курок. Теперь этот курок опустился. Что дальше? Может быть, и Сталин играл таким же научно обоснованным курком? И с такими же научными предпосылками, как Валерий Михайлович в истории с ножом, молекулой и революцией? Эта мысль была острее всякого ножа, она обезоруживала.

– Мудрость человеческая, – сказал отец Пётр, – есть безумие перед Господом.

– Может быть, и перед человечеством тоже?

– Все мы – дети, играющие на берегу безбрежности. И все идём в тупик.

– Какой тупик?

– Полный и совершенно очевидный. Вся наша культура построена для того, чтобы снабдить наше тело, которое всё равно сгниет через десять или через сто лет, бифштексами или холодильниками для бифштексов. Лет через сто или двести для всей суммы этих тел не хватит никаких бифштексов. Ваша наука делает всё, чтобы нарушить извечный закон равновесия в природе и отбора лучшего. Она спасает от смерти в младенчестве полуобезьян, которых она же потом делает полулюдьми. Есть ли прогресс в том, что через двести лет на земле будет жить восемь миллиардов людей, беззубых и бессильных, которым нечего будет есть и которые станут истреблять друг друга, чтобы на каждого из оставшихся пришлось по лишнему бифштексу? Человеческий род начал с грехопадения и кончит им. Давайте, что-ли, продолжать. Бифштексов у нас нет, но рябчики уже готовы.

– У вас, кажется, теория не очень плотно смыкается с практикой?

– Всякая теория, доведённая до абсурда, и есть абсурд. В беззаконии, значит, есмь и во гресех роди мя мати моя. Может быть, на путях какого-то четвёртого или шестьдесят четвёртого измерения мы и найдём какой-то выход из тупика. То, что Богословие называет чудом, вероятно, и есть прорыв кого-то в наши три измерения из каких-то иных измерений. Но сейчас нам, конечно, нужно выбраться из атомного тупика.

– Если рассматривать вещи с вашей точки зрения, то зачем? Не всё ли равно, через двести лет или через сто лет?

– Нет, не всё равно. Ибо, если ваши изыскания попадут в их руки, то пути к иным измерениям, к чуду, к душе будут закрыты на века. Только поэтому. Кажется, в первый раз в истории мира мы открыли нравственную температуру абсолютного нуля – двести семьдесят один градус. Завойко нам изменит, – продолжал отец Петр, снова перепрыгивая от мысли к мысли, впрочем, Валерий Михайлович уже уловил, что у отца Петра была его особая логическая связь. – Правильная тактика должна быть построена в том допущении, что там моральная температура равна абсолютному нулю.

Чисто абстрактные вопросы Валерия Михайловича в данный момент интересовали мало. Чудовищный механизм атомных заговоров и контрзаговоров растянулся от Москвы до вот этой пещеры, и от Вашингтона до Нарынского изолятора. Прямо или косвенно, в него были втянуты тысячи людей – советская агентура в Америке и американская агентура в СССР. Оторванные от жизни атомные мечтатели в американских лабораториях и полусумасшедший, сейчас, может быть, и совсем сумасшедший, гений в Нарынском изоляторе. Сталин дал Берману почти неограниченные полномочия по всему этому атомному комплексу, и Берман пытается утилизировать эти полномочия против Сталина. На вот этаком фоне титанической борьбы откуда-то, поистине из четвёртого измерения, появляется Стёпка с его украденным из того-же измерения портфелем товарища Кривоносова, возникает какой-то отец Пётр, который, по-видимому, и в самом деле видит что-то в этом измерении. Горит охотничий замок в Лесной Пади, и кто-то, вроде Медведева, вот сейчас торчит где-то, то ли на дереве, то ли в яме и таёжный медведь Еремей будет, по утверждению отца Петра, спасать кого-то, вроде Медведева, и этот кто-то, вроде Медведева, принесёт ему, Валерию Михайловичу, какую-то пользу. Абракадабра…

Валерий Михайлович начинал чувствовать, что его интеллектуальных данных не хватает для того, чтобы охватить весь этот комплекс в его целом. Да и было ли это возможно вообще? Откуда-то из четвёртого измерения возникает событие, которое близорукий человеческий ум трёх измерений называет случаем, и которое путает все, с такой строгой логикой построенные планы…

– Давайте сделаем перерыв, – сказал Валерий Михайлович. Он отодвинул тарелку и стакан, вынул из кармана табачницу и стал свёртывать папиросу.

– Сверните и мне, – попросил отец Пётр. – Я уже много-много лет не курю, но, иногда, приятно…

Оба собеседника закурили.

– Об абсолютном нуле моральной температуры я заговорил, собственно, напрасно, вы сами это знаете не хуже меня. Но, в данном случае, в применении к генералу Завойко эта температура имеет конкретное значение. По-видимому, Завойко взвешивает цену, по которой он мог бы продаться будущему победителю, а также и шансы сторон на победу.

Валерий Михайлович слегка пожал плечами.

– Берман шансов не имеет никаких. Это должно было быть ясно даже и Завойко.

– По-видимому, не очень ясно. Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас.

Валерий Михайлович посмотрел несколько испытующе.

– Да, очень рад, – повторил отец Пётр. – Возможно, что я сделал бы большую ошибку. О десяти тысячах винтовок я вам уже говорил. Нарынский изолятор мы могли бы захватить. Что-то меня останавливает.